– Помнишь, как он проявил себя вчера? Даже не извинился… – приподняв голову на великолепно смотрящейся длинной шее, чью прелесть лишь подчеркивала тоненькая золотая цепочка, проповедовала Янина, понимая, что Анне нечем будет крыть сейчас. Анна поникла, выразив недоумение. – Но это мелочь, пустяк… Николенька ведь тоже не извинился. – Николенька менее был виноват и больше разъярен… Из мелочей жизнь складывается. Как ты себя проявишь в маленьком деле, так это и в громадное выльется. Как ты относишься к мухе, так и к человеку будешь. Я не верю в то, что можно любить только нескольких, а остальных ненавидеть. Можно не обращать внимания на неважных, но ненавидеть… Увольте. Беги от людей, которые клянутся, что ненавидят человечество. Они и тебя ненавидеть тоже будут, и себя… Ой нет, только не себя, они весь свою персону выше всех воспринимают! Это вовсе не привлекательно, каким бы необычным и свежим ни казалось неискушенным. Но даже хуже ненависти безразличие. А Дмитрий именно им и брызжет! Ненависть, по крайней мере, дает понять, что ты занимаешь какое-то место в мыслях другого человека. – Бедному и приниженному так же, как ребенку, проще найти счастье, – сказала Анна без явно прослеживающийся нити беседы, вытекающей из полу мыслей и полу соображений, – пусть и минутное. Для меня счастье – уже видеть его… Просто видеть. – Это мания… – скорбно закрыла глаза ее сестра. – Я ничего не могу поделать… – Ты и не пытаешься… – Бедному, – продолжала Анна, боясь сбиться с мысли, – и горячий пирожок будет счастьем. И ребенку достаточно всего новой игрушки, ласкового взгляда матери… – О, это только в случае, если его родители не ненавидят друг друга. – Наши не любили друг друга, но как-то скрашивали это любовью к нам… Поэтому я не чувствовала себя особенно несчастной. – У каждого по-своему. – Пусть человек не осознает этого, пусть после первой ослепленности наступит разочарование и безразличие. Все же счастье было. Этим многое можно оправдать. А тем, у кого все есть, достичь его почти невозможно. Ибо единственное, чего не хватает – любовь, чего все жаждут, если даже кто-то не признается. Она такая важная составляющая общего счастья… Мы пресыщены жизнью, все умеем и знаем, ничему не удивляемся. Для нас, чтобы хоть на мгновенье испытать его, должно наступить что-то по-настоящему сказочное… Так заезжено и фальшиво звучат подобные слова, пока не проберешься в их суть… – Тут ты не права, Аня. Несчастный человек не несчастен каждый миг. Это уже какая-то патология. Счастье нельзя осознать. Его можно только вспомнить. – Какое-то странное счастье. – У каждого свое! Потом, когда станет хуже. В момент же счастья мы не можем осознавать его. Это приходит со временем и пониманием. Я никогда не испытываю невероятного удовольствия от чего-то. Сознание того, что оно было, приходит потом, в сбивчивых воспоминаниях. – «Счастье – это отсутствие несчастий»… Мне не близко это. Либо все, либо ничего. – И в итоге ты не имеешь ничего, – сурово произнесла Янина, будто вырывая ей больной зуб. Горько было бить сестру. Анна ничего не ответила. "Клюнул о ее в самое сердце, начав с плоти", – подумала Яня. – У тебя вывернутое видение мира, – процедила Анна Янине. Та пожала плечами и, чувствуя себя духовно утомленной, поплелась на воздух. 35 Янина была счастлива, живя моментом. Впервые в жизни. Можно было просто заострить свой взгляд на лице Николая… И все остальное становилось не таким необходимым. В ней разворачивалась непередаваемая, неведомая ему жизнь. Когда она пыталась объяснить ему о нахлынувших чувствах по какому-то поводу, он слушал сочувственно, но мало что понимал. Сумрачно, смиренно горели ее глаза в те дни. – Вдовы всегда становятся несносны, думают, что все можно им теперь. Маленькие изъяны характера становятся глобальными ввиду обрушившейся на них власти, – засмеялся Николай, подхватив замечание Янины про какую-то вдовствующую кумушку, которая совсем распоясалась. – Представьте, – подхватила Янина с видимым удовольствием, – юную девушку, которая ничего не знает о жизни, но в которой бродит кровь, как в любом мало-мальски живом существе. И вдруг вместо неземной любви и чего-то неведомого, тянущего долгими летними ночами – брак по сговору отцов с чужим человеком, который и не пытается стать ближе, выполняет свою функцию лишь для продолжения рода и день напролет сидит у себя в кабинете, с раздражением отзываясь, если его кто-то окликает… А вечерами предпочитает встречаться с товарищами по службе одного с ним пола, обсуждая пустые увлечения жены и снисходительно посмеиваясь, не пуская ее в свой возвышенный круг. – Вы говорите, словно все это знаете, – усмехнулся Николай. – В моих словах, как бы они ни были однобоки, есть доля правды. Я открываю лишь общий уклад нашей жизни, но принимаю, что есть и счастливые исключения. Но мой отец не относился к их числу. – Сколько же вам лет, дорогая? Вы судите как пожившая фрейлина, с юности знакомая с подноготной жизни. – Не так много, милостивый государь. Чуть больше двадцати. – Не думал, что вы способны судить о браке с такой страстью… Мне казалось, это не заботит вас. – Порой мы не видим больше поверхности. А стоило бы, – Янина раздвинула губы в полуулыбке. Она и вправду говорила очень эмоционально, захваченная своими тайными мыслями. Она была прекрасна в тот момент, и Николай не впервые пожалел, что некогда составил мнение о ней как об отчасти чопорной суховатой девице, не поддерживающей всеобщих развлечений и интересов. – Да… рубеж веков. Часто это не только переворот в обыденной жизни, но и смутное время. – Вы думаете, теперь лучше, настала эра просвещения и ослабления гнета традиций? Эти глупости всем всегда только мешают… Это вы устроили свой брак как хотели, поскольку вы сирота, а дядюшка ваш, как это часто бывает, ваш друг. А брат далеко. – Почему же мешают? Порой они подкрепляют, вселяют какую-то надежду и устроенность. Возможно, я слишком не старомоден. Но не ваша сестра, по всей видимости. Она воздвигла нешуточную стену между нами, причем без моего поощрения. Для меня открытием было, что некоторым женщинам не нужна нежность, что ханжество не столь далеких десятилетий кажется более приемлемым, чем свобода и надежда. А ведь я не так плохо знаю ваш пол. Впрочем, – продолжал он с грустью, и глаза его подобрели, как у человека, вспоминающего нечто приятное, – мне не особенно везло с дамами. Каждый раз, еще мальчишкой, я витал в самых радужных иллюзиях… Но нимфы не желали замечать меня. Все изменилось лишь когда я вырос и, так сказать, возмужал… Как приятно было почувствовать себя сильным и желанным! А с Анной теперь я опять испуганный отрок. Сказав все это, Николай испугался, что переборщил, но почему-то ему хотелось разоткровенничаться. Как бывает иногда с людьми, даже если они знают, что этого делать не нужно. Он избегал ее взгляда и чувствовал себя неловко, но она проявила небывалое для нее снисхождение. «Да не в эпохе тут дело, – размышляла Янина, вернувшись к прошлой теме и наблюдая, как ее собеседник блестящими ногтями проводит по ножке бокала, из которого распивал, предаваясь размышлениям. Вольное обращения Литвинова со слугами и домочадцами импонировало Яне, и раньше она надеялась, что, когда у сестры и ее мужа пойдут дети, они не будут взрослеть в тисках, как друзья ее детства. Для выполнения функции воспитателей дом был заполонен гувернантками, нянями, дядьками, учителями – иностранцами. Вырастая, ребенок имел мало эмоциональной связи с обоими родителями, принимая их как должное. То, что в отношении семейственности новое время более тянулось к западу, подкупляло Янину. Родственники становились ближе, сплоченнее и больше ценили семью, заботу и любовь, чем рассудочный восемнадцатый век с его служением отечеству, поражающем все помыслы мужчин, а женщин оставляя в тени всего происходящего. И Яня, сколько могла с разрешения эпохи, пыталась раскрепоститься. – Мне кажется, Яня, – продолжал Николай, – или нравы нашего десятилетия и впрямь изменились в лучшую для нас и худшую для консерваторов сторону? – У консерваторов высушивается душа. И они крепче всего опасаются, что вулкан, клокочущий весьма глубоко в них, однажды прорвется. Вот они и пытаются всеми способами затушить его и тех заодно, кто пытается предпринять то же с собой. – Завидно? – Должно быть. И страшно. Вот живете вы спокойно, размеренно. И вдруг появляется некто, кто подначивает вас пойти и спрыгнуть со скалы в море, чтобы научиться жить вольно, чувствовать ясно. И вы видите только опасность от данного предприятия, но не представляете, сколько лавин эмоций вам принесет это. И, быть может, это стоит риска. – Вы говорите так, будто все монахи кругом. А вы возьмите высший свет. Адюльтеры. Незаконные дети. – Я сужу, как любой, в силу своего видения. И отражаю лишь свои чувства, весьма ограниченные кругом моего опыта. Я не так много вращалась в свете, чтобы просмотреть его от начала до конца и наваять трактат о тамошних нравах. Я допускаю, что там есть и любовь, и истинная преданность. Но это лишь ложка меда, в общем и целом это клоака, погрязшая в лицемерии. Что уж говорить, если наш государь – император имеет столько любовниц… – Еще немного, – опередил Николай дальнейшие слова, – и вы начнете разоблачать его политику. И, кроме того, клоака все кругом, не только высший свет. С редкими проблесками. Высший свет всего лишь лучше видно. – А я всего лишь бедная родственница. И пора мне спуститься с небес на землю. – Это попахивает бунтарством, – не без опаски произнес Николай. – Будто вы впервые заметили это во мне, – устало отозвалась Янина. Укромный уголок – отступление от прямолинейной анфилады, где они сидели на красной мебели, выписанной хозяином из столицы, был отгорожен ширмой. Ни пронырливые слуги, ни прочие домочадцы не могли потревожить их своими важными пустяками. – Народ волнуется все больше… Страшно мне. – Да не будет никакой революции! – неожиданно вскипел Николай. – Слишком нас огорошили декабрем двадцать пятого. Все эти писатели – пророки… Наживаются на страхе людей, собственном красноречии и моде. А, пока дворяне и дальше влезают в долги и живут в свое удовольствие, крестьяне не сдвинутся с мертвой точки. – Писатели – лишь производное эпохи. А крестьян вы что же, считаете такими ограниченными? – спросила Янина, зная, что он прав, но все равно ощущая неодобрение. – Отчасти. Без нас они, как ни прискорбно, ничего не представляют из себя. – Но волнения народа имеют место… – Кто же поведал вам об этом? – прервал ее Николай. – … и смута будет. – Смута всегда будет, везде. Но, пока дело не приобретает поразительных масштабов, нечего нам думать об этом. – А о чем, позвольте спросить, стоит думать? О лентах на моей шляпке для прогулок? Вы ли это? – Я, дорогая, – примирительно ответил Николай. Николай был слегка сбит с панталыку, поскольку говорил о ситуации в стране с женщиной, которая, по всей видимости, была осведомлена лучше его. Открытие таких мыслей в человеке, с которым он делил кров, было удивительно. Он привык думать о свободомыслии как-то между прочим, где-то далеко. Едва ли Николай всерьез размышлял об этом, и разговор иссяк – ему нечего было прибавить. «К чему она вообще начала об этом?» – по опыту он знал, что Стасова редко озвучивала то, что не занимало ее. На деле ограждение дворяночек от «прозы жизни» вело к полному непониманию социальных течений современности и беспомощности в житейских ситуациях, что породило многочисленные анекдоты. Янина же видела вред подобных ограничений и была прямо противоположна этому шаблону. – Мы должны воспитывать из дочерей хороших жен, – зачем-то прибавил Николай простую всем известную и недостойную даже упоминания истину. На это даже Янина не нашла что ответить. Свободомыслие ее развилось не настолько, чтобы подвергнуть сомнениям вековые устои. 36