«Ах, боже мой, он карбонари!» – решил Костя, наблюдая за ней, и едва не прыснул. То, что смотрелось бы уместно на юной девушке, на ней вызывало недоумение и иронию, что, впрочем, не могло сломить решимости почтенной дамы выглядеть по моде. Генерал же, злопамятно перебирая в памяти случившееся, пытался отомстить за оскорбительные подозрения. Легкое недовольство, написанное на лице Алины, быстро разбавилось неядовитым, а каким-то сострадающим презрением и недоумением, как можно так заблуждаться и нести подобную чушь. Она еле сдержала улыбку превосходства. – Напротив, – вмешалась Крисницкая, улыбаясь не меньше брата – грех было не воспользоваться такой поддержкой. – Это показатель здравого смысла, не поддающегося банальному течению мыслей в недалеких головах. Парадные портреты и рассказы о счастливой жизни не отражают действительности. Даже сами аристократы недовольны собственной избранностью и бесполезностью. – Это мы уже слышали множество раз! Придумайте что-то оригинальнее. Вы способны только унижать тех, кто делает что-то, а свое создать – черта с два! – Вечный аргумент противников каких-либо преобразований, – заметила Алина, почти дословно повторив доводы Константина в подобных случаях. – Что же тут еще можно придумать? Революция, смена власти. Пусть мирно, но смена. А мирно не получится, поэтому революция, – отозвался Костя, отчего Крисницкая почти откровенно начала хихикать. Генерал, оказавшись на поле боя с совсем неожиданной стороны, беспрестанно приговаривал, что ему жарко и вытирался кипельно – белым платком, зажатым между розовых изнеженных пальцев. – Уважение власти – приверженность традиций и хорошего тона! – подала голос почтенная дама, стараясь дать понять, что и она наделена властью, поскольку вместо занятий многочисленным потомством, оставленным на произвол нянек и гувернеров, владеет небольшим салоном в губернии. Правда, его не посещали истинно образованные люди. – Все это мы уже слышали… Придумайте что-то оригинальнее, – проговорила Алина скучающим тоном. – Так вы и умрете, отстаивая приверженность пустым идеалам, в основе которых – только порабощение сильным слабого. И будете считать себя при этом святыми, раз ходите в церковь. – Желание завесить раны, – подхватил Константин, отвечая сестре многозначительной улыбкой, ироничной и заговорщической одновременно. Находясь, по всей видимости, в экстазе, оба отчетливо бросали фразы. Андрей с надменным спокойствием, настолько тонким, что мало кто чувствовал, что его обладатель действительно подразумевает, переводил взгляд с одной на другого, но упорно не размыкал уст. – Придать народу чувство патриотизма и хорошего тона, внушить, что против царя – батюшки идти плохо, а бога почитать хорошо… И дело сделано – болото, болото. Вот чего вы жаждете? Спросить вас – так вы за отрицанием террора не можете построить выхода из тупика. Да вы, похоже, и не подозреваете, что этот тупик существует. – Да вы… Возможно ли устраивать подобное за столом?! – пришел, наконец, на помощь генералу Федотов. Поскольку никто из оставшихся гостей не желал связываться с распылившейся молодежью, все молчали, поглощая закуски. Михаил Семенович дал деткам еще немного времени, прежде чем прикрикнуть на них. Крисницкий был крайне удивлен подобным поворотом событий, но предоставил отпрыскам самим решать исход дела. Сам же безмолвно дал понять, что, что бы ни сказало его продолжение, он станет на их сторону, и остальным придется считаться с тем, что они под его крышей. Первое его изумление сменилось сосредоточенностью и гордостью, что его дети так разумны. Не чета пустоголовым наследникам иных семей! – Выведите их отсюда! – взбеленился генерал, у которого от испуга и невозможности перекрыть мнение соперников на спине образовалось приличное влажное пятно. Развязность Кости частенько выводила из себя ярых вельмож, а его манера беззлобно спорить, давая при этом чувствовать сопернику, что своего мнения он не изменит даже при соприкосновении с более достойными собеседниками, парализовала волю и делала дальнейшие попытки склонить его на свою сторону нелепыми. – Довольно, мальчик мой, хватит споров. Вспомни, что сегодня необычный день, – обратился к сыну Михаил Семенович. Костя удивился подобному тону и изучающе уставился на отца. Михаил Семенович в момент, когда они встретились взглядом, подумал, что обременительно держать вокруг себя столько проницательных людей. Он буквально чувствовал, как окружающее копаются в нем, его прошлом, исследуют поведение и дают нелестные оценки. А его прошлое принадлежит только ему и тем женщинам, а никак не их детям. Пусть испытывают благодарность, что вообще появились на свет. Поскольку он до сих пор не знал, как относиться к сыну, отношения их застопорились, а Костя разочаровался стариком. Он чувствовал, что для папаши так и останется помехой, нечистоплотным воспоминанием о лучшем прошлом и продолжением Марианны. На самом деле Лиговской не был близок к истине. Крисницкому давненько было наплевать на мнение окружающих, но сына, которому не читал сказки и не дарил деревянные игрушки на Рождество, он не мог любить так же, как других детей… Вернее, дочь, поскольку Борис не оправдал его надежд. Глупый молодой человек. Ко всему прочему запутанная личность Михаила Семеновича видела в сыновьях не поддержку и единомышленников, не продолжение себя, а конкурентов. Он уйдет, а они непонятно за какие заслуги останутся. Дочь же – нежность и всегда ею являлась, даже если не высказывала этого. – Но ведь он прав, – твердо вступила в беседу Алина, ловя взгляд брата, где не страшилась прочесть благодарность и нечто большее – окутанное заговором принятие их схожести. – Сговорились, – всплеснул руками Федотов. – Это до добра не доведет. Анархия разъедает людские жизни, нельзя давать молодежи столько свободоволия, – выговаривал он в тот же вечер хмурому Крисницкому, желавшему только, чтобы его оставили в покое. Почему, несмотря на его явное нежелание играть роль радушного главы семейства, все равно неизменно кто-то упорно старается пролезть в его окоченевшую душу?! – Да-да, – бросил тестю Крисницкий и под предлогом мигрени вышел из комнаты. 14 – Папа, я уеду в столицу вместе с Костей, чтобы поступить на женские курсы, – без обиняков заявила Алина на следующий день. – Если ты не отпустишь меня, я совершу мезальянс с Василием и всю жизнь буду несчастна. – Отчего тебе не хватило гимназии? – сурово спросил Крисницкий, зная, что на сей счет они придерживаются одного мнения. – К мужскому образованию она не приравнивается… Но это не повод дальше гнить в болоте, именуемом нашей деревенькой. Первые годы я только и делала, что ленилась, пускала себя на самотек… Накануне Василий, давно страдавший от неразделенной любви, отважился предложить ей брак, что привело Криницкую не только в замешательство, но и в испуг, неловкую жалость и легкое презрение, потому что даже сделать это галантно у него не получилось. Однако, туманно дав понять, что поразмыслит (всерьез его предложение она так и не рассмотрела, оставив лишь поводом пригрозить отцу), Алина вскоре пришла к идее, которую воплотила, явившись перед Михаилом Семеновичем на следующий день и поставив ему ультиматум. Крисницкий не пошевелился, а в висках его застучало: «Вот оно!» При ее натуре она и так загостилась. Взгляд его, начинающий присыпаться старостью, в ту минуту неприятно удивил скорбью и ошеломлением. Алина, конечно, подозревала, что отец не так силен, как казалось, как ей хотелось, но чтобы настолько… «Ты приехал, чтобы лишить меня дочери», – прочитал Костя в выражении его лица впоследствии, когда они прощались с семьей, чтобы ехать на станцию. В общем и целом Крисницкий благосклонно относился к чудачествам дочери, считая это проявлением свободы духа, которую он воспитывал в ней с малолетства, быстро разочаровавшись сыном. По правде говоря, он никогда и не начинал им интересоваться, испытывая при нахождении вблизи Бориса странное чувство, как будто и хотел простить, да понимал, что тот не виноват. Это выводило Михаила Семеновича из себя, и он предпочитал вообще не видеть мальчика. Кроме того, в нем, как в мужчине, хотя Борис никогда не вел себя как мужчина, он ощущал потенциальную угрозу своему могуществу и одновременно разочаровывался тем, что не видел в отпрыске себя. – Я не желаю, подобно большинству барышень, сидеть на шее мужей, угождать им, вызывая лишь снисходительное покровительство и повод презрительно отзываться обо мне перед друзьями… Никто не борется за наши права, и даже мы сами зачастую этому препятствуем дурным поведением, так должны найтись девушки, которые начнут этот переворот. – У тебя слегка извращенное восприятие действительности. Можно подумать, что я только и делал, что ущемлял твою свободу, унижал твое естество. Женщины даже на Руси не так уж бесконечно бесправны. В конечном итоге все равно все всегда зависит о человека. Есть ведь влиятельные дамы, владелицы салонов, музы, подруги власть имущих… Женщины, которым поклоняются, угождают, к которым прислушиваются, которыми восхищаются. У вас гораздо больше шансов получить власть и восхищение, поскольку сама ваша природа подчиняет, парализует нас… – Одним лишь внешним видом! Это унизительно для нашего интеллекта! И потом, что может зависеть от человека, если он родился рабом? Ты скажешь, что можно карабкаться вверх, но что, если не было на пути проводников, людей, книг, раскрывших глаза? Откуда взяться замечательным идеям в таком случае? Образованные очень любят уязвлять безграмотных и глупых, не задумываясь, что у них попросту не было шанса развиться. Так что это, в конечном итоге, бесчеловечно и подло! – Думаю, если бы нашла компромисс, ты бы успокоилась, девочка моя. – А может, я не хочу успокаиваться! Не казалось тебе, отец, что все воинственные или просто упертые люди получают удовольствие от самого процесса упертости, неповиновения, – слова ее звучали броско, сокровенно, страстно, истинно. Крисницкий задумался, затем произнес: – В любом случае, освобождать себя должны сами женщины, ведь это в первую очередь ваша выгода, ты права. Кто, как не вы сами? У нас достает иных забот. Но если ты пойдешь на это, я не стану возражать. Я всегда слишком сильно был привязан к тебе. Только вот, как мне кажется, все эти уездные барышни вполне довольны, что ничего не нужно им решать. Они могут только критиковать, но никак не делать что-то, чтобы изменить ситуацию. – Не хочешь же ты, чтобы я повторила заурядную судьбу матери семейства… – прозвучало это как оправдание, поскольку Алина в некоторой мере испытывала чувство вины. – Так вот как это выглядит в твоем понимании… – протянул Михаил Семенович почти разочарованно. – Но ты права, не хочу. Что угодно, только не это, я слишком горжусь тобой. – Разве ты сам не давал мне это понять в детстве? – удивилась его дочь, ощетинившись, как бывало всякий раз, когда надежды ее, возложенные на близкого человека, не оправдывались. Прозвучало это скрытым вызовом. – Не так уж и противна жизнь иных дворянок… Если только найти достойного мужа. – Отец! Ты ли это говоришь?! Удобно загнать нас в такое положение и потешаться затем, как вы это любите с высоты своего полета – не знать нас и осуждать, считать обыкновенными и при этом унижать, насмехаться… Как надоели эти ваши происки! Отсюда и пляшут стереотипы. Никто так не клеймит женщин, как тот, кто их боится или жаждет ласки, потому как никому не нужен или был лишен ее в детстве, – Алина поймала любимого конька и не спешила утихать несмотря на то, что отец не спорил с ней, в душе соглашаясь. Сам он никогда не считал женщин ниже, и Алина при всем желании думать иначе понимала это. Просто им не повезло, но, что поделаешь, они обязаны жить согласно своему предназначению… Все женщины кроме его дочери. – Я просто не знаю, что придумать, лишь бы ты осталась, – ответил Крисницкий, прекрасно понимая, что отъезд Алины предпочтительнее, чем подобное супружество. Ах, почему нельзя постоянно получать то, что хочешь, делать, как удобно? Это ведь приятно! Всю жизнь задавался он этим вопросом. – Я не могу остаться, я сгнию здесь. А жизнь, которую влачишь теперь ты, это не жизнь… Как ты вообще после такой деятельности мог скатиться в подобное? Неужто так поступают все русские люди? – Я понял, что самым важным в жизни является то… те, кого ты контролировать, предугадывать, планировать не можешь. – Это ты из-за смерти мамы так говоришь, – слегка смягчилась Алина. – Не только… У меня есть все, дитя мое, и все равно я чувствую, что несчастлив. Время наше такое, должно быть, лишние мы люди. «Вот мы и сделаем все, чтобы не быть лишними», – подумала Алина. – Займи себя чем-нибудь, хоть в дворянское собрание съезди. – Пустое… «Обман неопытных сердец». Оба замолчали, каждый занятый своими размышлениями. – Так значит, и Василию тебе придется отказать. Алина едва не фыркнула. – Шанс развиться упускать нельзя. Хорошо уже то, что нынешняя мода позволяет девушкам образовываться не только дома. Это поможет завязать полезные знакомства. – Этот смутьян до добра не доведет тебя, – зловеще прошипел Федотов, когда внучка гордо прошествовала мимо него, улыбаясь освобождению от пут домашнего заточения и возможного замужества. На его предостережение Алина раздраженно махнула рукой, и, не слушая бредни старика, скрылась наверху. Вечером розовый от неловкости Василий безропотно выслушал отказ не менее розовой Алины. Жалость боролась в ней с презрением, а презрение подавлялось стыдом, стыд присыпался страхом, что он прикоснется к ней. Сама себя она загнала в такую неспокойную ситуацию молчаливым поощрением его чаяний! Кто она, глупая кокетка?! Это ведь нечестно! Хотя… на что он надеется после того, что произошло на приеме? Разве так ведут себя влюбленные? Он же отталкивал ее, сам того не понимая… Делал все, чтобы она не посмела сблизиться с ним. – Все дело не в желании образовываться, а в том, по всей видимости, что на место жениха вы присмотрели кого-то другого, – Василий почел нужным высказать вслух свое неудовольствие. – Вот видите, вы даже не верите, что образование для меня много значит, о каком союзе может идти речь? И клянусь, что отказала бы вам, даже если бы не была во власти другого. – Так значит, есть этот другой… Алина поняла, что проговорилась и подумала, что все влюбленные сущие идиоты. Одни с любовью хлопоты и никакой радости, почему все тогда так превозносят ее? Вопреки прочно обосновавшемуся в ней восхищению Алина чувствовала к Андрею уже не нежность и желание прикоснуться, а страх, стыд и недоумение. Как любая девушка, она размышляла в подобном роде обо всех окружающих ее мужчинах моложе пятидесяти лет, но не представляла, что слова отвергаемого претендента отзовутся в ней такой лавиной неприятных чувств. – Вас это не должно волновать.