Костя замолчал. Алина, которая, видно, не могла уняться, начав откровенничать, что бывает со скрытными людьми, нашедшими, наконец, отдушину, продолжала: – Может быть, я когда-то найду то, чего не ищу, – когда – то она сказала то же Борису. – Что тебе на месте-то не сидится, – скосился на нее братец в тот раз. – Все мы что-то ищем и вечно страдаем от этого. А начинать надо не с себя, а с государства, – ответ Кости воодушевил Алину много больше лепета мальчишки, всегда и везде оказывающегося ни к месту. В сумеречном воздухе запахло болью. Мрак карих глаз Кости пробуждал в ней что-то скрипучее, горячее. Хотелось бежать из дома, начать жить по-настоящему, действовать, упиваться каждой минутой, а не гнить с людьми, чей смысл жизни сосредоточился на ней, чего она вовсе не жаждала. Не было жизни в Петербурге, в высших слоях, не было здесь со стареющим отцом, утратившим былую хватку и стойкость, которой Алина так упивалась в прежние времена. Было лишь единение с этим странным юношей, оказавшимся кстати ее неосознанным стремлениям. – Ты знаешь, я никогда не женюсь. Алина улыбнулась про себя уже не в первый раз. Сколько совпадений! Странно, что они воспитывались врозь. Неужто действительно существуют какие-то семейные черты, не зависящие от внешних обстоятельств? Ни Крисницкий, ни Алина вслед за ним (она многое впитала от отца, но на многое уже сформировала собственное видение, отличное от его) никогда в это не верили. – Я никогда не выйду замуж. – Тогда нам стоит объединиться, ни у кого не возникнет вопросов. – Мы уже объединились. Как это иногда бывает, высказанные вслух идентичные мысли обоих рассеяли последние сомнения. Костя понимающе посмотрел на сестру, пожав про себя плечами. Скольких он уже оборотил на свою сторону. А сестра сильна… Из нее выйдет достойный соратник. Но Алина услышала лишь смешок и воздух, выдуваемый им из легких вместе с сигаретным дымом. 12 Вместо того, чтобы рассуждать о высоких материях и снисходительно позволять гостям хвалить себя, во время празднества Алина мрачно спустилась в гостиную из своей комнаты на втором этаже, безразлично выслушала некоторые поздравления (большинство созвавшихся больше были заняты обсуждением интерьера или псевдо интеллектуальными беседами о смысле эксплуатации). Алина в раздражении остановилась возле кучки мужчин среднего возраста и во всех отношениях приятной наружности и обратила на них свои сосредоточенно – злые глаза, за которыми не скрывались ни ярость, ни надменность, а лишь непроглядная серьезность. Хотя порой она производила именно такое впечатление. Унижать представителей иного пола или хотя бы не соглашаться с их убогим в ее понимании мнением было особым лакомством. – Безусловно, поток этого мракобесия может остановить только религия. Мнение, что она изжила себя, популярно, но вы посмотрите на общество через несколько лет – только она спасет его, поскольку только она моральна. Не будь церкви, страшно подумать, что было бы теперь с нами. «А разве мораль присуща исключительно религии?» Алина понимала, что спорить об этом изощренно, уперто и абсолютно безрезультатно можно годами, но все равно из внутреннего протеста этим откормленным бесам, ничего не смыслящим дальше своего лощеного носа, начала: – Религия – двигатель искусства и тормоз науки. Еще, разумеется, успокоение тех, кто ничего не смыслит и, пожалуй, мощное орудие в руках государства. Оно и вас теперь контролирует ею, а вы считаете, что пришли к якобы своему мнению путем изощренных манипуляций. Как прекрасно оказалось озвучить свое мнение, ведь прежде она считала окружающих настолько недостойными, что и этого вершить не трудилась. Теперь Крисницкая готова была поклясться, что никто в целой России не был так свободен, как она. Ведь те были зашиты в воспитание и правила поведения, инстинктивно опасаясь инакомыслия, поскольку оно было способно поколебать их устроенный отапливаемый мирок. – Ваше мнение спорно и вовсе не свежо… – начал было самый тучный и представительный, а, следовательно, почитаемый господин в данном кружке. Он не представлял, как можно спорить с женщиной, поскольку прежде предметы его взаимодействий с представительницами прекрасного пола сводились к обсуждению безмерно далеких тем, от которых мужчины обычно брызгали слюной, а женщины делали вид, что внимают. – Сударыня, – высокомерно изрек высокий господин, выгнувшись, чтобы испепелить недостойную дочь своего класса взглядом, но выглядеть при этом уравновешенно, – величайшие умы человечества были верующими, а вы тут пытаетесь доказать, что неверие оригинально. – На то они и величайшие умы, чтобы не оказаться под гнетом святой церкви только из-за вероисповедания или, что более вероятно, раз они действительно умы, его отсутствия. Чтобы не последовать примеру Джордано Бруно, они и казались добрыми христианами, – насмешливо ответила Алина. – Это ваше христианство – это когда при потере одного глаза человек благодарен, что не лишился второго вместо того, чтобы предъявить претензии, – вмешался Костя, довольный столь щекотливым оборотом светской беседы. – Да, понятно, если все начнут задумываться о своей свободе, настанет хаос и тому подобные прекрасные вещи. Религия – подавление естественного желания счастья и разнузданности. Если не утрировать его, вполне можно добиться благоденствия. Удобно, ничего не скажешь, вечно пенять человеку на вполне оправданное желание жить лучше, называть это грехом и советовать умерить гордыню. Но скажите вы мне, кто из тех, кто ее усмирил и зажил по всем правилам, добился успеха? Джейн Эйр? Да она, по-моему, тоже брыкалась! Константин изящно пожал плечами, давая понять, что это все нелепо, а истинно только то, что говорит он. Небрежная улыбка окрасила его исхудалое лицо. И вообще странно, что кто-то придерживается другого мнения. С ним никто не стал спорить, ведь хозяин дома показался в дверном проеме. Окрыленные результатом совместной работы, брат с сестрой перешли к другой группе и прислушались. – Без писателей теперь общество не смогло бы двигаться в правильном направлении, – проговорил один, отпивая вино из изящного фужера – того самого, из которого на свадьбе, терзаясь мыслями о Марианне, распивал Михаил Крисницкий. – Так-то оно так, но неужели вы думаете, что они всерьез ведут за собой массы? На это даже религия в последнее время не способна, – отозвался второй, откусывая аккуратный кусочек от сухарика с икрой. – Надеюсь, нет… К чему, как вы считаете, призывали нас Белинский, Тургенев, Чернышевский? Передовые аристократы, и те двинулись к революции. Мода, что сказать… – озвучил третий прочитанное накануне в некой влиятельной газете. – Отступники, – зевнул четвертый в ответ, открыв рябое лицо человека, пресыщенного жизнью и пытающегося вредностью и пренебрежением отомстить другим за то, что они еще способны чувствовать. – Ты погляди – подтявкивают друг другу и довольны тем, что топчутся на одном месте. Писатели все равно не в силах отобразить весь мир в его многообразии. Их творчество – отражение лишь их мира. И даже здесь они не могут выплеснуть на бумагу всего, что чувствуют и знают. Целая жизнь, вкус, запах, восприятие, чувства… только в наших головах, – прошептала Аля на ухо брату. – Литература – возможность скрыться от действительность. Бросай эту чушь, читай агитационные книги, а не размазанную художественную мерзость. Пора начинать действовать в реальности. – Да, да, мне лишь надо подготовить отца, для себя я все решила, – не без внутренней тревоги ответила Алина все так же тихо, ведь с начала вечера ждала возвращения к взволновавшему ее накануне разговору. – Что касается искусства, – высокомерно задрав подбородок, смягчая голос и прищуривая глаза, разразилась она, – оно не может быть подчинено какой-то одной идее, зачастую субъективной идее автора. Это уже не реальное отражение жизни, а паранойя! С первой строчки судьба героев предопределена согласно их жизненным установкам и тому, смогут ли они поступить правильно, то есть так, как хочет автор! Нет, каково! Много ли вы в жизни знаете примеров возмездия?! Экзальтация, мистификация людей, чрезмерно погруженных в своей внутренний мир и не воспринимающих окружающее пространство отдельно от себя. Себялюбцы! – Вы это о Достоевском, я полагаю? – отозвался худосочный Василий Лискевич, посверкивая глазами из полутьмы под лампой и по привычке остановив их на одной точке. – Полагаю, он имеет ввиду судьбу, то, как человек сам ее создает. Как раз с помощью своих идей. Он же живет согласно их велению, и, следовательно, сам запутывается в собственной паутине. Откуда он успел взяться? Протиснулся, должно быть, среди спин приглашенных, всегда так делал. Прежде, когда не было ни брата, ни Андрея, Алина позволяла себе открывать мысли Василию Лискевичу, единственному развитому своему соседу. При всей налетевшей на нее безудержности Крисницкая не готова была столкнуться с почитанием столь нелюбимого ей писателя. Но отступать было некуда. – Вы поразительно догадливы, – холодно отозвалась Крисницкая, зная наперед, чем он будет крыть ее карты. – Федор Михайлович разгневал вас всего лишь тем, что осмелился видеть в религии и покаянии спасение нашей страны. Вам же, по всей видимости, кровушку нужно подать. – Федор Михайлович вполне имеет право на свое мнение, как и каждый из нас, даже женщина, – ехидно выделила Алина последние два слова. – Я же не могу его читать, попросту не могу, поскольку до выразительных средств языка других современников ему удручающе далеко. А идеи его – пустой звук для атеиста. Они не вопиющи, не смешны… Они просто бесцветны и бесполезны. То, что есть умное в них – основа основ, все и так это знают. Остальное же – средневековое мракобесие. Уверенная, что изящно выкрутилась, Алина могла поздравить себя. Еще она решила, что Василию-то никак не позволительно говорить такое. Можно было подумать, будто он так уж верил в бога… А его политические и эстетические воззрения и вовсе находились в зачатке, поскольку больше его интересовала наука. Алине это всегда казалось однобокостью, особенно при его интеллекте, но она не страдала привычкой переиначивать человека на свой лад, поэтому не сказала ему об этом. Впрочем, она зря опасалась – до интеллектуальных споров столичных салонов собравшимся оказалось далеко. Почуяв воинственность деток Крисницкого, они почли лучшим выходом приблизиться к нему и начать расхваливать обстановку его жилища. Таким образом спорить остались лишь Крисницкая, Василий, Костя и Андрей. Последние двое едва ли интересовались современной литературой, поэтому просто смотрели на Алину и воздавали должное ее способностям. Эмоционально бледное лицо Андрея Львова и изощренная линия низких суровых бровей делали его личность весьма колоритной. Сжатый рот, внимательные глаза, прямой орлиный нос. Как Алина Крисницкая любила уверенные породистые лица! – К тому же, – продолжила она уже более взволнованно, – не думаю, что всеобщее процветание, за которое он так ратует, возможно. Ну не способны, попросту не способны все раскаяться! Это красивая утопия, так никогда не будет. Сказав это, она взглянула на Костю, воскресив в памяти их недавний спор. Сущность доводов Константина сводилась к тому, что следует вымести весь человеческий мусор, проще говоря – открыть огромную топку и сбросить туда всех неугодных. Первоначальный недоверчивый ужас Алины постепенно сменился уверенностью, что он несерьезен, поскольку не ведает, что говорит. На словах убийство всех неугодных, гадких и глупых звучало разумно, но где-то глубоко в сердце Крисницкая понимала, что в таком случае не только высока окажется вероятность, что под общую шумиху пострадают невиновные, но и что вообще рассуждения брата глубоко ошибочны – кто станет рассовывать людей по группам? Начнется хаос еще хуже, чем теперь. Все это Алина, разумеется, высказала своему собеседнику, на что ожидала получить презрение. Но Костя тем и был хорош, что даже при страстном, юношеском, задорно – ограниченном желании расчистить Россию для будущих поколений всерьез злился редко и оставил сестру в покое, надеясь, что она признает свою неправоту. А, впрочем, даже если не признает, ничего ужасного не произойдет. – Чем больше муха, тем легче в нее плюнуть. Вот что значит спорить с женщинами – всегда переводят разговор на то, что знают, избегая темного для себя. Не любить Достоевского – значит только не понимать его. «Еще один избитый довод православных», – устало подумала Крисницкая. Алина, негодуя и понимая, что это конец и без того шаткой их дружбы, собралась было возразить: «Мужчины поступают точно так же, только и умея видеть соринку в нашем глазу», – но вслед за эти мелькнула у нее мысль, что он не стоит подобных разъяснений, а снизойти до них – значит признать, что его мнение волнительно для нее. Впрочем, не высказаться еще хуже, ведь так обычно и поступают женщины – отмалчиваются, дают спуск, прощают, воплощают свою не воинственную сущность там, где она скорее недостаток… Обиженная за своих сестер, которые по ее глубинному убеждению, сами повинны в своем положении, поскольку только и умеют, что молчать и жаловаться друг другу, вдобавок делая своих благоверных рогоносцами, Крисницкая почувствовала, что должна озвучить эти соображения. Вообще-то, на этом моменте она всегда попадала в зыбучий песок, поскольку не имела любовного опыта и чувствовала, что не в силах осуждать несчастных жен лишь потому, что противные им мужья оказались менее способными, чем любовники-искусители. Едва ли Василий имел честь спорить хоть с одной женщиной кроме собственной сестры, поскольку при подобной необщительности и настороженной замкнутости крут его знакомств был весьма узок. А прекрасные барышни никак не желали заманиваться его умом, не подкрепленным хотя бы намеком на живость и обаяние. Глядя на угловатые попытки переубедить ее, Алина вспомнила, почему при всем восхищении его способностями так и не смогла испытать к нему нечто кроме настороженной дружбы. Дабы высказаться до конца, Алина повернулась к благодарной публике, таким образом оставив Василия за своей узкой спиной и уничтожая ядовитым и в то же время манким тембром. – Тошнит от плеяды восторженных юнцов в литературе, безликих, глупых и слабых. На их фоне блещут Базаров и Болконский. Тургенева проза вовсе как бальзам, настолько она терпкая, бархатная, как шоколад с медом, невольно заставляет идти за собой, поскольку поклоняешься ее создателю, – Алина мелодично закрыла глаза, отчего стала совсем хорошенькой. «Почаще бы она так, а то всякий раз такая сосредоточенная… Неужто ей в самом деле наплевать на женихов? Нет, такая умница, кто-то обязательно найдется», – подумал Андрей. – Ты смешивала горячий шоколад с медом? – улыбнулся он. «Вечно он держит меня в узде», – невесело подумала Алина, но промолчала. Всегда, всякий раз, что бы она не произносила, наряду с одобрением и поощрением в свой адрес ощущала, как он контролирует ее, не дает выплеснуть весь сгусток непрерывно вращающихся в ней соображений и эмоций. Андрей же просто побаивался бездны, творящейся в ней. Все, чего он хотел – это богатства и процветания. Или просто подавлял в себе внутренние порывы, чтобы преуспеть, и теперь опасался той, которая не боялась и не подавляла, а, кажется, напротив рада была выплеснуть это на окружающих. – А вы еще звали меня нигилистом, Андрей, – с неосознанной гордостью за то, что удостоился такого звания, произнес Василий, склабясь, чтобы сделать вид, будто поведение Алины нисколько не трогает его. Он имел ввиду, что нигилистка после всего, естественно, Алина, раз рассуждает о подобной ереси. Слова его тлели подспудной злостью, поскольку при успехах в учебе он никому не был нужен, а интерес Алины, настороженный насмешливый интерес, вызывался лишь его мыслями, но не им самим. При всем ее к нему уважении она не могла перестать позволять себе порой унижать его в мыслях. Глубокий, но понятный собравшимся подтекст не вызвал у них улыбки. Всем стало неловко, словно почувствовался сквозняк. Львов вновь подумал, что бывает, истинно бывает порода людей, которые нигде, ни с кем не приходятся к месту. Андрей оглянулся на Василия и впервые посмотрел на него так, как, должно быть, это делали привлекательные и даже совсем обычные барышни. Невысокий, бледный, с курчавыми черными волосами и глазами навыкате он и выглядел бы респектабельно, если бы хоть немного постарался, прибег к одной из тех уловок, которые полезны не одним только женщинам – красивой одежде, запаху, здоровому и веселому блеску в глазах. А, поскольку Василий при всей своей зажатости и злости из-за собственной некрасивости был убежден, что и таким способен покорять интеллектом, число его поклонниц не увеличивалось. 13 Приглашенный на торжество непонятно для каких целей (кажется, года четыре назад он оказал небольшую услугу хозяину дома) генерал с масляным лицом, поблескивающим в облагораживающем мерцании свеч, запаянных на огромной светящейся люстре, в приступе напавшей на него щедрости так и норовил припасть к ручкам почтенных дам. Перецеловав добрую половину собравшихся, он не нашел занятия интереснее, чем приняться неуклюже расхваливать именинницу, воздавая таким образом дань ее отцу, находившемуся в центре залы как нерушимый оплот своих интересов. – Как вы похорошели, моя дорогая, – хрипя, но стараясь мурлыкать, пропел он, щуря свои и без того узенькие от давления пухлых щек глазки. – Просто новое лицо! «Ах, значит, старое было недостаточно хорошо для твоей пухлой рожи?!» Алина заметила, что он не слишком впечатлен ее внешностью, и обозлилась. Обычно она не придавала значения своей наружности, но зачем подчеркивать это, да еще враньем? – У скольких нищих вы отобрали последнюю надежду, чтобы сшить себе мундир? – с лукавой улыбкой наступила Крисницкая на своего восхвалителя, подпитываясь его замешательством. Восхвалитель оторопел от подобной наглости, неприкаянно отставив ножку, дабы давление на живот стало не столь обременительным. Не обменявшись более ни единым эпитетом, Алина и генерал разошлись миром под дружное похихикивание довольных Андрея и Кости. Обычно они не ладили, но коллективное подтрунивание над гоголевскими персонажами и совместно распитый коньяк способствовали их сближению. Наговорившись вдоволь, гости были усажены за огромный стол. Разодетая столовая со сплошь деревянной резной мебелью, порой обитой бархатом, паркетом, сложенным из кусочков деревьев разных пород, темно-зелеными портьерами и множеством забавных безделушек на каминах и небольших шкафчиках с выдвижными отсеками повсеместно была прелестна, уютна и полутемна. Алина застенчиво наблюдала за пиршеством и даже сейчас, находясь в его центре, чувствовала себя бесконечно далекой. Ей всегда становилось досадно, что она не может вот так, как они, чувствовать довольство тем малым, что дает материя. Угрюмая и даже вздорная, нетерпеливая к недостаткам других, она оживлялась, если речь заходила о вопросах, ее интересующих. На сей раз она решилась сама затронуть их. Но Костя, осушив изрядное количество выдержанного вина отца, опередил ее, принявшись издали порицать сложившийся политический строй. Одним словом, при хорошем настроении предался своему излюбленному времяпрепровождению. Алина охотно вторила ему. – Не почитание власти – показатель распущенности! – взвизгнул тучный генерал в виде реакции на мракобесие. Лишь один он решился дать отпор распоясавшимся. Он выразительно посмотрел на Криницкую, надеясь испепелить ее порицающим взглядом, заставить покраснеть и униженно опустить взор в фарфоровую тарелку. К его негодованию ничего подобного не произошло, а сия распущенная особа ответила ему долгим пристальным и вполне насмешливым взглядом из-под полуопущенных ресниц. Сидящая бок о бок с генералом престарелая дама всеми силами старалась держаться прямо, несмотря на захвативший ее испуг. «Вольнодумцы… Как бы не вышло истории! Вот Михаил Семенович!»