– А вы ей так и поверили? – Она прошла через все это второй раз, – улыбнувшись, заметил он. – Пойду опять позвоню. Он вышел из комнаты и через минуту с озабоченным видом вернулся. – Мои сыновья – близнецы, – рассеянно пробормотал он. – Они появились – бац, бац – один за другим. Крохотные, вышли легко, не то что Ирма. Она была крупным ребенком – четыре с половиной кило. Меня снова пронзила боль, я напряглась и потужилась. Теперь схватки стали чаще. – Вот это правильно, – успокоил он, присев передо мной на корточки. – Дышите глубже. Похоже, доктор Остер опоздает. Наверное, помогать придется мне. Я кивнула. Говорить не могла. Заручившись моим согласием, он вымыл руки и, достав из шкафа чистое полотенце, опустился передо мной на колени. Боль перешла на новый уровень. Она стала такой сильной, что я представляла ее переливчатым облаком из крохотных белых и синих ножей, протыкавших внутренности. Та, кто я есть или кем была, отступила на задний план – мое тело стало сосудом для родов, а я сторонним наблюдателем. Я посмотрела вниз: из меня высовывался наружу розовато-серый округлый купол со светлыми прожилками. – Роза, осталось чуть-чуть, – подбодрил профессор. – Потужитесь еще два или три раза – и все. Подоспела следующая схватка. Я кричала и тужилась. Боль сине-белой молнией пронзила меня насквозь. Когда она отступила, я боялась посмотреть вниз: меня будто разорвало пополам. – Смотрите, да вы почти управились! Между ног виднелась крохотная головка на белой массе. – Роза, будете тужиться в следующий раз, ребенок выйдет, и я его поймаю. Я кивнула, снова приходя в себя. Боль нахлынула снова, я закричала и напряглась изо всех сил. А когда открыла глаза – все закончилось, и профессор с повлажневшими глазами, улыбаясь во весь рот, держал на руках дитя. Ребенок закричал. – Ай, молодец! Как славно! – засмеялся профессор, заворачивая дитя в полотенце. – У него богатырские легкие. – У него? – Да, это мальчик, хорошенький. И он, кажется, проголодался. Профессор вручил мне сверток, и я прижала его к себе. Ребенок был крохотный, розовый и лысый, личико сморщенное от отчаяния или шока, не разобрать. – Привет, малыш, – умиротворенно сказала я. И будто в ответ на мой голос он перестал кричать и взглянул на меня. Профессор смыл кровь с рук и накрыл меня полотенцем. – Пойду выясню, что случилось с доктором Остером. Я вглядывалась в крохотное детское личико, боясь обнаружить черты его отца, но увидела только глаза, темно-синие, как летнее небо в горах. Меня захлестнуло волной любви и радости, и в тот момент я поняла. Ребенок – не ублюдок Шляйха. Он мой сын. В него влюбилась не только я. Неделю после его рождения профессор не позволял мне ничего делать, только отдыхать и кормить. – Справлялся же я с этим раньше и теперь смогу, – отклонял он мои протесты, мягко толкая назад в кровать. Когда бы я ни оставляла спящего ребенка и вставала сварить кофе или принять ванну, то, вернувшись, видела, как профессор смотрит в кроватку, иногда улыбаясь, иногда роняя слезу. – Послушайте, Роза, – где-то через неделю заметил он, – нельзя же его вечно звать ребенком. Он имеет право на имя. – Знаю, – вздохнула я, – но это так трудно. – Но, наверное, есть какие-то мысли? – Я думала о Томасе. – Как Томас Фишер? Он посмотрел на меня, потом на ребенка. – Значит, Томас… – Нет-нет, – поспешила объяснить я, – отец не он. – Не он? Я никогда не видела посланного Томасом письма, и мне и в голову не приходило, что профессор вообразил, что Томас был отцом ребенка. Мне хотелось быть честной, но с того болезненного признания Кристль я никому не рассказывала, через что прошла, и теперь боролась сама с собой, чтобы сказать это вслух и открыть неприглядную правду. – Меня изнасиловал фельдфебель Томаса, – наконец призналась я. – А Томас жалел меня, и мы полюбили друг друга. Наклонившись, я поцеловала малыша в лоб. – Я не ожидала, что полюблю ребенка. Но теперь понимаю, что он мой сын, и я не хочу, чтобы тот негодяй портил ему жизнь. Он ему не отец. – Понятно. Простите, Роза, я даже представить не мог… Профессор протянул ко мне руки. – Можно мне? Я передала ему ребенка. – Знаете, его не в чем винить. Он невиновен. И чмокнул ребенка в лысую макушку. Ребенок зашевелился, и он отдал его обратно. – А как звали ваших отца и деда? Ребенок почти заснул, но открыл рот и стал всасывать воздух. Я поднесла его к груди. – Назову его Лорин. – Как? – Лорин. Так зовут герра Майера, почтальона, который помог мне бежать. – Лорин Кусштатчер. Мне нравится. Я забыла о своих смутных планах отказаться от Лорина. Профессор продолжал читать мне вслух газеты, война кончилась, и надежда вернулась. Я все шила и шила, и мои сбережения понемногу росли. В течение двух лет мы так и жили, счастливее, чем моя семья в Оберфальце. Профессор любил Лорина, и тот платил ему тем же. В апреле 1946 года профессора пригласили посетить вновь открывшийся Лейпцигский университет. Я боялась, что ему предложат работу, и старалась не думать о том, что это значит для нас с Лорином. Если он согласится, то вернется в Германию, а я останусь в Санкт-Галлене одна. Вернувшись из Германии, профессор молчал, и только, когда я убрала со стола, проверила, как там Лорин, и пришла в гостиную шить, он отложил газету и внимательно посмотрел на меня. Я подшивала юбку и так разволновалась, что порвала нитку. – Я решил отказаться от работы, Роза. Юбка выскользнула у меня из рук, и я перевела дух, пытаясь не выдать облегчения. – В Лейпциге вас плохо встретили?