– Да ну, лучше быть не могло, – вздохнул он. – Я им нужен, чтобы восстановить работу факультета, все, разрушенное нацистами и войной. Предложили мне подобрать новый штат преподавателей и сотрудников, хорошую квартиру, щедрую зарплату – все. Но… Я перевернула юбку и воткнула иголку. – Но что? – Но каждый раз, пожимая кому-то руку, с кем-то здороваясь, я размышлял, а что сделал или не сделал этот человек за последние несколько лет. К прошлому не возвращаются. – Значит, вы останетесь здесь, и я с вами, помогать вам по дому, – заметила я, подтверждая то, что мне хотелось услышать. Он улыбнулся моему быстрому ответу. – Вы предпочитаете ничего не менять? – Ну конечно, – подняла голову я. – А вы? Помедлив, он грустно покачал головой. – Нет, я не могу здесь остаться. Не могу жить в крематории. – Но ведь все произошло в Германии. – В Европе, – жестко ответил он. – Это не только призраки моих родных, таких миллионы. Я не останусь там, где все это происходило. Мне нужна другая жизнь, чтобы все начать заново. – И куда вы собрались? – В Палестину. – На Святую землю? Он смотрел, как я подшиваю юбку, и вопреки моему желанию стежки ложились слишком плотно. Я шила платье для беременной подруги фрау Шуртер. Моя жизнь трещала по швам, я была в шоке, но не выпускала из рук иголку. Он будто зацепился за нитку, и, если хоть чуть за нее потянет, все расползется. – Когда едете? – отрывисто спросила я. – Как только все устрою. Иголка почему-то застряла в ткани, и я никак не могла ее проткнуть. – Без нас? – В этом вся загвоздка, – признался он и, как всегда, когда переживал стресс, потер сзади шею. – Я всю дорогу о вас беспокоился. Мне не хотелось бы вас бросать, но никак не придумаю, как взять вас с собой. Вы мне не дочь, и, как бы я ни любил Лорина, он мне не сын. Он помолчал, моя иголка наконец прошла сквозь ткань, и, хоть пальцы и дрожали, я продолжала шить. – Вы мне не родственники, но стали моей семьей. Вы все, что у меня осталось в этом мире. И потом, мне пришло в голову, если бы мы поженились, вы могли бы поехать со мной как жена, а Лорин стал бы мне сыном. Я воткнула иголку в ткань. Он смотрел не на меня, а на газету, потом перевернул ее, встал и, дойдя до камина, коснулся фотографий погибших детей. – Когда вы сюда приехали, я и не предполагал, что снова полюблю. У меня была семья, и я ее потерял. Мне хотелось высохнуть, как умирают осенние листья, и улететь прочь. Но вы перевернули все. Я вновь ожил. Раскрасневшись, он смотрел на меня горящими проницательными карими глазами. В Германии он подстриг седую бородку и с правильными острыми чертами лица, наверное, был очень привлекателен в молодости. «Гусиные лапки» и морщинки только подчеркивали его улыбку. – Я дам вам с Лорином свою фамилию и защиту. Понятно, что я старше вас, но еще не совсем стар. Мы жили бы настоящей семьей. Кровь отхлынула от моего лица. Не может быть, что он такое говорит? Настоящая семья: муж и жена. Я многим была обязана этому доброму человеку, но выходить за него замуж… Я заставила себя ответить: – Даже не знаю что сказать. – Сейчас ничего не говорите. Он взял меня за руки и нежно притянул к себе. Мы стояли лицом к лицу. С тех пор, как он принял Лорина, мы не были так близки. Мне не хотелось его обижать, и я не стала сопротивляться. – Спокойной ночи, Роза. Он наклонился ко мне, и я закрыла глаза. Его мягкие теплые губы коснулись моих. От него пахло путешествием, сигаретами и сырой шерстью. – Подумайте об этом. Завтра я начну готовиться к отъезду. Он, повернувшись, вышел из комнаты, а я рухнула на стул. Голова у меня шла кругом. Последний раз чужие губы касались моих при прощании с Томасом. Он обещал меня найти. Томас был человеком чести, а значит, если жив, сдержит слово. Я его все еще любила, еще помнила, как он касался меня нежными руками, когда я закрыла ночью глаза, хранила память о поцелуе. Но я понятия не имела, сколько его ждать, прежде чем придет время сдаться. Пойми, ma chère, с тех пор, как я бежала из Оберфальца, прошло больше двух лет. Однажды я написала герру Майеру, когда устроилась в Санкт-Галлене, и он сообщил, что Томаса куда-то перевели и адреса он не оставил. Прошел почти год, как окончилась война, а теперь профессор меня поцеловал. Прикосновение его губ меня никак не тронуло, только смутило. Он был по-прежнему со мной обходителен и добр, ничего не лишал, никогда ничего не требовал, но после его предложения наша жизнь неизбежно должна была измениться. На следующее утро, развернув новую ткань Иды Шуртер на огромном обеденном столе для гостей, я понаблюдала за мальчиками. Макс тащил по полу гирлянду деревянных уточек, а Лорин шел за ним и смеялся каждый раз, когда утки крякали, и я смеялась с ним вместе. Лорин любил приходить сюда. И тут я поняла, что фрау Шуртер мне говорит: – …но все равно мне понравился цвет, такой густой лиловый. Я потрогала пальцами ткань, заставляя себя сосредоточиться на ее словах. Тяжелый шелковый атлас, идеальный для осеннего и зимнего вечернего платья. – У вас уже есть на примете фасон? – спросила я. – Знаете, Роза, я полагаюсь на ваш вкус. Ой, мальчики, только не здесь, – проговорила она и, взяв Макса за руку, вывела его из комнаты. Крики и смех мальчишек, сменявших друг друга, раздавались в коридоре. – Роза, что-нибудь случилось? – немного погодя спросила появившаяся на пороге фрау Шуртер, изучая меня добрыми глазами. Я постаралась непринужденно улыбнуться. – Нет, а что? – Ну, я поиграла с мальчиками, покормила их, уложила спать, а вы… Она подошла к столу и подняла мой блокнот. – А вы ничего не сделали. Я посмотрела на блокнот. Обычно после такого утра я набрасывала три-четыре фасона ей на выбор. – Извините, что-то сегодня не могу сосредоточиться. Я тяжело опустилась на стул. – Понимаю, – ответила она и взглянула на страницу, где было написано два слова: «Палестина» и «Санкт-Галлен», и между ними нарисован большой вопросительный знак. – Так в чем дело? И тогда я ей рассказала. Она слушала, перебивая только, чтобы уточнить детали, и я поведала ей все без утайки. Когда слова слетели с языка, в голове стало немного яснее. Мой рассказ стал реальностью. – …и предложил мне выйти за него замуж, и тогда мы будем в безопасности. Она хмуро молчала. – Да, в безопасности, но, Роза, вы же его не любите, то есть любите, но не так. – Он мне больше как отец, а не муж. В общем, здесь что-то не так. – А представьте себя рядом с ним… по-настоящему? Я закрыла глаза. Ничего. Вспомнила, как лежали с Томасом в ту последнюю ночь в Оберфальце, живот сразу напрягся. Снова подумала о профессоре. И опять ничего. – Нет, не представляю, – наконец ответила я. – Но я люблю его, и он любит меня и Лорина. Фрау Шуртер поджала губы и нахмурилась. – Вот только не надо приносить себя в жертву. – Но я не могу думать только о себе. Нужно думать о Лорине. Он любит профессора. Она покачала головой. – Вас он любит больше. И потом, он всего лишь ребенок и любит всех, кого знает: Макса, меня тоже, но это не значит, что вы не должны от нас уезжать.