– Что это ты решил напиться с утра пораньше? – спросила я, стараясь не выдавать волнения. – Любовь моя, я вдруг понял, что мне больше нет нужды беспокоиться о здоровье. Это меня не убьет, – засмеялся он. – А я почти никогда не напивался, и, ну не знаю, мне показалось, сейчас это было бы неплохо. И на самом деле, в гостях он пил, но немного. Я неохотно отпила из бокала. От первого бокала я расслабилась, после второго захмелела, а после третьего не могла встать. По спине пробежал холодок. – Сейчас вернусь, – сказала я, отставляя стакан. – Пойду оденусь. Мне нужно было время, чтобы прийти в себя. Когда я вернулась, Шарль выпил половину второго бокала. Он не шутил, он серьезно собирался напиться. Когда я села рядом с ним и взяла бокал, по радио запели новую песню – начал мелодию тромбон, потом ее подхватила тоскующая флейта, прежде чем женский медовый голос зазвучал над ритмичным треньканьем гитары и тихих барабанов. – Vai minha tristeza… – пела женщина. – Прочь печаль… Шарль выпрямился. – Алессандре, – позвал он бармена. – Сделайте погромче, пожалуйста. Наклонившись вперед, Шарль слушал горьковато-сладкое пение под энергичный ритм. Мы никогда не слышали такой музыки, с мягким синкопированным ритмом, мягкой томной болью. Гитара играла танцевальную мелодию, но меня ошеломили слова. Прочь, тоска, вот беда: Без любимой ушел покой, Смерть взяла красоту с собой, Мне оставив печаль и грусть, И не деться от них никуда. Шарль отодвинул бокал. Потянувшись через барную стойку, я накрыла ладонью его руки. Он схватил мою руку и, стиснув обеими руками, притянул к себе на колени, потом отвернулся к огромному, просторному океану. – Чья это музыка? – спросил он Алессандре, когда песня закончилась. – Жуана Жильберту. Называется Chega de Saudade. – Chega de Saudade, – повторил Шарль с французским акцентом, смягчив уже мягкое «д»: «соудаджи». Бразильцы говорят, что это чисто их слово, которое включает в себя тоску, боль о чем-то или о ком-то. Название переводится как «Довольно тосковать, грустить о ней». Мы сидели в баре, не касаясь бокалов, и слушали песни. Напряжение немного спало, и Шарль повернулся ко мне. – Не надо предаваться saudade, когда умру, – попросил он, выбрав бразильское слово. – Ты будешь диктовать мне, как себя вести, когда… – сердито начала я, но он поднес палец к моим губам. – Тише, любовь моя. И, наклонившись, поцеловал. Потом громко объявил: – Хочу послушать этого парня, Жильберту. Сейчас трудно поверить, но тогда Жуан Жильберту был никому не известен. Ипанема была еще одним участком побережья между Леблоном, где жили мы, и Копакабаной, где сидели в баре. Через несколько лет его тихий голос услышит весь мир и Garota de Ipanema («Девушка из Ипанемы») станет мировым хитом. Мы, сами того не подозревая, стали свидетелями зарождения босановы. Шарль распознал в новой музыке нечто интересное и со всей страстью увлекся ею незадолго до смерти. Эта песня принесла Жуану Жильберту известность. Его наперебой приглашали спеть в клубах Рио, слышавшие его альбом мечтали увидеть его своими глазами. Достать билеты было невозможно даже с моим именем и участием в деле половины моих служащих. Я обзвонила всех знакомых, приложила все усилия, но билетов не было. Однако, наверное, по Рио разнеслись слухи о нас и моем отчаянии, потому что мне позвонила девушка, о которой я, кроме имени, ничего не знала, и сообщила, что ее парень дружит с Жильберту и держит в доме гитару на случай, если тот к ним заглянет. И тут меня осенило. Через три дня, около полуночи, в дверь позвонили и я помчалась вниз, прежде чем Граса встала с постели. На пороге стояли пятеро молодых людей и еще несколько выходили из такси, остановившемся перед домом, когда пустое такси уехало. – Я его привезла! – гордо объявила молодая женщина и вошла в дом. За ней появился гитарист. Жуан Жильберту сразу сел и стал настраивать гитару, а я занялась напитками для гостей. Жильберту запел. Грасу не пришлось долго ждать, поняв, что происходит, она взяла у меня из рук поднос. – Приведите его, – шепнула она. Когда я подошла к лестнице, Шарль уже наполовину спустился, на ходу торопливо заправляя в брюки рубашку. – Опять колдуешь? – спросил он. Я кивнула, улыбаясь сквозь текущие по щекам слезы. Он обнял меня худыми руками и крепко прижал к себе. – Как мне повезло, что я тебя встретил. Жуан Жильберту играл всю ночь, песню за песней. Классическая самба в его руках звучала по-новому: со специфическими ритмическими синкопами, создающими эффект «заикания», несовпадения с основным ритмом, а также разрывом между словом и аккомпанементом. Молодежь, приехавшая вместе с ним, тихо слушала, потягивая напитки, и курила, смеясь и шутя между песнями. Мы с Шарлем сидели в кресле. Он почти ничего не говорил, но в конце, когда гости хлынули на улицу к занимавшемуся на смену тропической ночи рассвету, встал и подошел к Жильберту. – Вы даже представить себе не можете, что для меня значит этот вечер. Благодарю вас. И пожал гитаристу руку. Потом наклонился к нему поближе, и они коротко побеседовали, прежде чем тот уехал. * * * Время тянулось медленно, а болезнь Шарля прогрессировала. Однажды ночью, впервые за долгое время мы занялись любовью. Обнимая его, я была в шоке, увидев, насколько он похудел и ослаб. Он словно наслаждался каждым мгновением, каждое движение, более замедленное и сосредоточенное, чем раньше, приносило волну удовольствия и боли, и я ошибочно приняла это настроение за усталость. После оргазма я ощутила, как он обмяк, и поняла, что на этот раз семя осталось во мне. Мой цикл он знал лучше меня самой и никогда не рисковал, но в ту ночь решил отойти от правил. Он лежал, тяжело дыша, такой легкий, что мне даже не нужно было выбираться из-под него, как прежде. И застонал, крепко поцеловав меня в губы. – С тобой все в порядке? – спросила я. Он скатился на кровать и положил руку мне на грудь. – Нет, – нахмурился он. – Роза, боль стала нестерпимой. – Нужно больше лекарств? – Конечно, но этого недостаточно, Роза… – Он замолчал и поморщился. – Ждать осталось недолго, недели, если не дни. – Не говори так, мы можем… – Тсс. Он провел пальцами по моим губам. Мы лежали рядом в тишине, пока слезы у меня не иссякли и дыхание не восстановилось. – Я завершил свои заметки, – сообщил он. Узнав диагноз, он каждый свободный вечер и бессонные ночи писал мемуары о войне, жизни в концлагере и заполнил две тетради аккуратно записанными воспоминаниями. – А мне можно прочитать? – спросила я. – Нет, я упаковал их для пересылки в «Яд Вашем». Я поднялась на локте. – Куда? – В Иерусалим, музей истории Холокоста. – Но почему? Почему мне нельзя их прочитать? – удивилась я. – Твои воспоминания – и мои тоже, мы с тобой – единое целое. Он перекатился на бок, чтобы я не видела лица. – У нас было десять счастливых лет, любовь моя?