– Он не похож на остальных, – развел руками Томас. – Он был потрясен и расстроен, что я не его мать. О тебе мы тогда знали мало, кроме того, что ты улетела в Бразилию, а потом в США. Он рассердился и был растерян. Он любит джаз, здесь любовь к западной музыке воспринимают как бунт. Но джаз считается музыкой угнетенных, так что вполне принимается. Он читал о тебе заметки и вбил себе в голову, что ты его бросила ради примерного образа жизни. Он не поверил, когда я рассказала, что ты за ним приезжала и как это тебя огорчило. Он не верил, что тебя забыл, и обвинял в том, что ты его бросила. С ним было нелегко. А потом ты вышла замуж за мистера Митчела… Мы видели репортаж о вашей свадьбе на первой странице. Это его доконало. – Что доконало? Ида и Томас переглянулись. – Он не хочет с тобой встречаться. Говорит, ему не нужны две матери и что партийные принципы не позволяют ему обниматься с такими капиталистами, как ты и твой муж, – смущенно сообщил Томас. Ида смотрела в чашку. – Он со мной не встретится? – недоверчиво покачала я головой. – Я его не увижу? Мне словно выстрелили в сердце. – Прости, в этот раз не получится, – ответил Томас. – Он упрямый, очень, весь в мать. Дай ему время. На следующий день по дороге в отель и в самолете мы с Джимом почти не разговаривали. Голова у меня шла кругом. Я была счастлива, что и Лорин, и Томас живы, Ида о них заботится, их любит. Чего еще желать? Приятно было узнать, что наши с Томасом давние чувства были не просто наивной детской мечтой, а настоящей любовью. Я и беспокоилась, и радовалась, словно выдержала экзамен, сбросила с плеч бремя вины, ощущая легкость до головокружения. Оживление омрачалось только реакцией Лорина, и я, как припев, повторяла слова Томаса: «Дай ему время». Через несколько дней после возвращения в Нью-Йорк я стояла в кухне перед холодильником. Машинально открыв его, достала шампанское – у меня всегда есть в запасе одна или две бутылки, уже охлажденные – и два широких бокала для шампанского (узкие фужеры – дурацкое изобретение). Я стояла в коридоре, поджидая лифт и смотрясь в зеркало, потом улыбнулась и отвернулась. Какая разница, как я выгляжу? Это больше не имело никакого значения. Второй раз я поднималась к нему в апартаменты без приглашения, зная, что после работы, перед тем, как куда-то пойти, он всегда принимает ванну, а его секретарша сообщила, что в тот вечер мы вместе обедаем. Я постучалась в спальню, но ответа не услышала. Пройдя по ковру, услышала звук наполняющей ванну воды и подождала у двери. Шум льющейся в ванну воды смолк и послышался всплеск – Джим залез в воду. Я скинула туфли. Давно я не была такой довольной. Нет, ma chère, я не говорю о восторге от отношений с Иззи после горя или сладкого дурмана свиданий с Томасом, но о том чувстве глубокого удовлетворения, которое мы с Шарлем делили столько лет. На душе у меня было спокойно, я снова была влюблена. Я постучалась в ванную. – Кто там? – встревоженно вскричал Джим. – Это я, Роза. Можно войти? Послышались всплески воды в ванне. – Да. Я толкнула дверь плечом и бедром и очутилась в потоке теплого воздуха и знакомого запаха. Джим сидел в ванне, выпрямившись, будто кол проглотил. Лицо его покраснело от горячей воды, стекавшей с коротко подстриженных волос. На груди виднелись темные завитки. Сильными руками он опирался на края ванны. С тех пор, как мы поженились, он похудел и был в лучшей форме, чем я представляла. – По-моему, нужно отпраздновать, – заявила я, словно для меня не было ничего проще, чем заходить без приглашения к нему в ванную. Я звякнула бокалами по мрамору Breccia Onciata, за которым столько гонялась, на секунду пожалев, что не выбрала розовое шампанское, чудесно смотревшееся бы на бежевом мраморе. Откупорив пробку, наполнила бокалы и вручила один ему. Он взял бокал и оперся о стенку. – За что пьем? Он пытался изобразить свою обычную маску, но не мог сдержать улыбку. А тут еще я обезоружила его самой милой улыбкой. – За тебя, Джим, за тебя. Я подняла бокал. – Я хочу поблагодарить тебя за все. Он поднял бокал повыше, мы чокнулись и выпили. Я облокотилась о мраморную столешницу и потягивала шампанское. – Когда все стало настоящим, а не игрой? Он погрузился пониже под воду. – Я был сражен с первого взгляда, когда ты, как тигрица, бродила по кабинету. Я засмеялась. – Я не об этом спрашиваю. Он усмехнулся, потом помолчал, обдумывая ответ. – В Лондоне я наконец понял, какая ты и каким можешь сделать меня. Когда мы стояли на балконе в отеле и смотрели на Темзу. Мы пили шампанское и смотрели друг другу в глаза. Когда бокалы опустели, я поставила их на столешницу. – А помнишь вечер, когда ты сделал мне предложение? Я посмотрелась в зеркало и начала расстегивать блузку, взволнованно и одновременно смущенно. Он погрузился в воду так, что видны были только вытаращенные глаза. Потом выплюнул воду и подтянулся. – В ресторане? Конечно. Он едва сдерживал улыбку. – И условия соглашения помнишь? – строго спросила я, стягивая рукав. – Да, миссис Митчел, – ответил он, подражая моему официальному тону. – От тебя: публичное изображение брачных отношений, публичное сопровождение и обучение. От меня: магазин, половина фасада первого этажа и твоя квартира. Я повесила блузку на вешалку для полотенца и начала расстегивать молнию на юбке. – Насколько я помню, там было несколько исключений, – заметила я, роняя юбку и перешагивая через нее. – Я смутно помню, о чем шла речь. Я повесила и юбку. Как бы то ни было, ma chère, к хорошей одежде нужно хорошо относиться. – Мне кажется, исключения касались некоторых прав. Извини, – сказала я и, наклонившись, стала стягивать колготки. Ни одна уважающая себя соблазнительница не станет, ma chère, стягивать с себя колготки перед мужчиной. В этом действии нет того очарования, как при постепенном отстегивании чулок от подтяжек, после чего шелк неизбежно соскальзывает с ноги. Когда я выпрямилась, на мне ничего не было, кроме бюстгальтера и трусиков, белого кружевного комплекта Chantelle Fête – белый цвет, по крайней мере, свадебный. Когда я впервые надела такое белье года два назад, казалось, мир изменился: оно было удобным, хорошо облегало фигуру, словом, настоящий переворот в мире моды, ma chère. Тебе сейчас трудно понять, но до их появления каждый школяр, наверное, думал, что груди от природы имеют форму конуса. Джим проследил за моими движениями и снова погрузился в воду. – Ты говоришь о правах, – произнес он, укладываясь так, что из воды над пеной торчала одна голова. – Что ты имеешь в виду? – Супружеские отношения. – Супружеские? – Да. Не согласишься ли ты пересмотреть условия соглашения? Он нахмурился, по-актерски изображая работу мысли. – Только на равных условиях. Мне кажется – сугубо в деловом смысле, конечно, – что я немного обнажен. Последние слова прозвучали, когда его лицо расплылось в широкой ухмылке и бесстрастная маска полностью исчезла. – На равных? Я расстегнула бюстгальтер, и он соскользнул на пол, пока я, стоя босиком на кремовом коврике, снимала трусики. Может, когда женщины надели это белье, и произошла революция, но на самом деле, наоборот, когда снимали. – А теперь на равных? – Теперь да. Я шагнула к ванне. – Мне холодно. – Ты предлагаешь выбросить то исключение? – Да, мне кажется, оно уже не нужно.