– А что с вами? – осторожно спросила его пожилая толстуха. – Себя жалко, – ответил Кукушкин. – Ну тогда понятно, – кивнула голова толстухи. – Плачьте себе. И действительно, окинув взором на следующее утро свой участок с разбросанными по нему черепами и костями, Кукушкин полностью вошёл в жалость к себе. – Не могу я, череп, не могу, – с горечью говорил он в почти пустую могилу, где не видно было ни гроба, ни костей, а один череп. – Уволь меня, но не могу, хватит уже. Ты вот помер, а я жить хочу, хочу жить. Знаешь, в брюшке бывает так тепло, особенно если выпьешь чего-нибудь горяченького, вина с чаем, например. Ой, как хорошо! Ой, как хорошо! Через неделю, когда ночью опять начало что-то свистеть и светлеть, он пришёл к своему черепу, бледный, измождённый. – Работу брошу, наверное, – сказал он черепу. – Ни к чему это. Теперь я понял: не жить я хочу, не жить, а быть. Неужели я стану такой же, как ты? Куда же я денусь? – Не хнычь, мурло, – раздался вдруг сзади явственный человеческий голос. Кукушкину с перепугу показалось, что эти грубые позорные слова произнёс череп, и он чуть не упал в обморок. Но, придя в себя, оглянулся. Из могилы сзади него поднималась угрюмая человеческая фигура в лохмотьях. Фигура неуверенно пошла навстречу Кукушкину, подавая ему руку. – Давай дружить, – произнесла фигура. – Меня зовут Киса. Я бродяга, люмпен, живу по кладбищам, по склепам, где придётся. Квартиру пропил года два назад. При слове «квартира» Кукушкин окончательно пришёл в себя. Хотел даже сказать «шляются тут всякие», но дружелюбный вид незнакомца настроил и его на миролюбивый лад. – Садитесь, – пригласил он Кису. – Куда садиться-то? – буркнул тот. – Да вот на край могилы. Там один череп. – Да это разве могила? Гроба нет. Вы сами, хозяин, и разрыли, а мало ли черепов в земле. Могилы такие не бывают, я знаю. Киса, грузный, пятидесяти лет мужчина, мутным взглядом оглядел Кукушкина. – Интеллигент? – спросил он. – Западной ориентации, – гордо ответил Кукушкин. – Значит, идиот, – заключил Киса. – Поди, ни жизни, ни смерти не знаешь? – Только из кино, – ответил Кукушкин. – То-то и оно, – пробурчал незнакомец. Через час они уже стали друзьями и сидели на краю настоящей могилы, болтая ногами и попивая пивко. Могилу эту раскопал Кукушкин ещё давно, думая там сделать погреб, но оставил эту мысль, наткнувшись на гроб. – Я одного не пойму, – раскрасневшись, говорил Кукушкин Кисе, – отчего в жизни одновременно так хорошо и так плохо? Мне вот сейчас хорошо, а знаешь, как я свой живот жалею? В нём ведь разум есть. – И он погладил располневшее брюшко. – Ему ведь, нежному, в могиле лежать. А я, где я буду? Не хочу, не хочу, не хочу! – Истеричка ты, Кукушкин, хоть и друг мне, – сурово отвечал Киса. – Держи мысли в строгости, и тогда ничего бояться не будешь. – Я хочу только жить, пусть и смотреть в одну точку, хоть сто, хоть двести лет, лишь бы жить!.. – Боря, успокой душу, – ответил Киса, – не суетись. Всё будет. Но, наверное, только после смерти. – Много ты горя повидал? – спросил Кукушкин. – Что видел, то с глаз долой. Одну только историю не забуду. – Какую? – О девочке, которую мертвецы съели. – Как так? – Внутри неё был мертвец, он её и сожрал. С этих пор пошла крепкая дружба. Киса почему-то придавал бодрость Кукушкину. Он каким-то образом вселял в Кукушкина мысль, что можно неплохо жить и в аду, а уж тем более без денег, среди каких-то могил и костей. Боря даже повеселел и порой говорил Кисе, выпивая с ним на участке: – Продам этот свой домик и заживу барином, как ты: где хочу, там и буду спать. Он и не заметил, что радикально изменился, хотя, может быть, внутри и всегда был таким чумовым. Но временами наплывал на него и прежний рационализм, только редко, а главным образом вспыхивало упорное, почти похабное, желание жить. Порой прогуливается Боря Кукушкин по своему кладбищу, и вдруг пробуждается в нём какое-нибудь сильное сексуальное желание, а глянет: кругом одни кости, пусть даже и бабьи. Он один раз даже понюхал такую кость и решил почему-то, что девка была молодая, когда померла. – Хотя сейчас ей лет двести, – задумчиво произнёс он. Но часто желание жить принимало другие, более глубинные, серьёзно-кошмарные формы. Каждое движение собственного тела вызывало суеверный ужас. Киса поучал его за пивом у края могил: – Ты, Боря, до сих пор не понимал, что мы в чуде живём. Пусть и в кошмарном, признаю. То, что мы по привычке принимаем за обыденность, ну там еда, движения, мысль, живот, алкоголь, баба, на самом деле есть форма скрытого кошмара и чуда. Просто всё это повторяется, и мы это принимаем за обычное. А вот когда помрём или какой-нибудь там конец света случится, тогда завеса спадёт и некоторые поймут. Да и так никакой обыденной жизни на самом деле нет. – Мудрёно, мудрёно говоришь, Киса, но верно, – отвечал Кукушкин и качал головой. – По крайней мере для нас, русских. Сам он после всех событий уже перестал считать себя западно ориентированным интеллигентом. По ночам он теперь нередко просыпался, вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, чаще всего не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия. Киса ворчал: Кукушкин своим счастливым воем не давал ему спать, а спать Киса предпочитал не в развалюхе друга, а в могиле. Этим воем Кукушкин хотел зафиксировать и выразить мгновения бытия и наплыв глубокого счастья – оттого, что он просто есть! Но потом это у Кукушкина стало проходить. Его охватывали прежние сомнения. Он хныкал, пугался заболеть гриппом или каким-нибудь смертельным параличом, потому что бытия у него не будет или будет в самой неприемлемой и неприличной форме. После таких мыслей Кукушкин устраивал настоящий запой на своём кладбище. Созывал и собутыльников Кисы: угрюмых, бездомных ребят с окраины. Кукушкин тогда забывал даже Кису и становился заводилой: пел, хохотал, порой визжал и даже плясал на краю взрытых могил, внушая ужас бездомным ребятам. Одним словом, он совсем распустился и в такие часы не боялся даже «феноменов». Между тем «феномены» не прекращались, хотя немного стушевались, словно их источники были смущены таким Кукушкиным надругательством. Но у Бори всё менялось в душе, особой стабильностью ведь он никогда не отличался. Однажды, спустя несколько дней после запоя, он встал рано утром, уже давно пришедший в себя, но бледный и серьёзный, и, как назло, увидел поток хилого света из могилы, на него дохнуло призраком, холодным, но внимательно изучающим его своим нечеловеческим взглядом. Именно этот случай добил и оледенил душу Кукушкина: он разом сник, подумав, что за ним наблюдают и про него всё знают холодные существа с того света. Стало не до пляски. Через недельки три, вечером, они встретились с Кисой, трезвым совершенно. Присели на скамеечку в зелёном саду. Ведь стояло лето. – Киса, я совсем убит, – сказал Кукушкин. – Неужели ты, хотя и не просыхал в могилах по разным кладбищам, не заметил всё-таки, что там происходит порой всякая гнусность? – Ну и что? Бывает. Это известно: пошаливают. Ты думаешь, ты один живой? Трупы тоже живые, только по-своему, у них, может быть, и особая душа есть, душа праха. Трупы живут до поры до времени, пока не разложатся совсем. Но это ведь не душа самого человека. – А как же мои могилы? Там ведь уже давно все разложились? – А вот это странно, Боря, – задумчиво произнёс Киса. – Чего волноваться-то, если уж от тела ничего не осталось? Думаю, может, дело-то не в могилах, а просто место у тебя на участке нехорошее… – Продам и пропью, – ответил Кукушкин. – Место и впрямь нехорошее. Знаешь, у меня последнее время ощущение, что мне в душу смотрят… …Прошло время, не стало ни Кукушкина, ни кукушек, ни людей, ни нечистой силы, ни, что главное, этого мира – всё исчезло, провалилось в Бездну, стёрлось, осталась одна Всепоглощающая Вечность и ничего, кроме неё. Все миры, всё временное исчезло. Удалось ли Кисе, Кукушкину, точнее, тем, кто ими был, преобразиться за то огромное время, до Провала, которое было им отпущено, и войти в эту Всепоглощающую Вечность, стать её «частицей», а может быть, и «целым», – это уже другой вопрос. То же самое можно сказать и о бывших обладателях черепов и костей, разбросанных по живому кладбищу Кукушкина на маленькой планете Земля… Но Вечность смела все миры, видимые и невидимые, а нетварный остаток взяла себе. Всё же перед концом этого галактически далёкого мира – по воле начавшегося вселенского хаоса – занесло туда ничтожный отпечаток уже погибшей нашей планеты – это был смутный, призрачный образ, вибрации, которые слагались в странное сочетание звуков: «Кукушкин, где ты? Где ты, Кукушкин?» Но одно титаническое существо, жившее в том далёком звёздном мире, внезапно по-своему «услышало» эти вибрации, пришедшие как будто из ниоткуда, и, глубоко погрузившись в себя, решило, что это скрытый эзотерический знак, посланный перед Великим Концом. Валюта Шёл 1994 год. Зарплату в этом небольшом, но шумном учреждении выдавали гробами. – Кто хочет – бери, – разводило руками начальство. – Денег у нас нету, не дают. Мы ведь на бюджете. Хорошо хоть гробы стали подворачиваться, лучше ведь гроб, чем ничего. – Оно конечно, – смущались подчинённые. – Стол из гроба можно сделать. Или продать его на базаре. – Я никаких гробов брать не буду, – заявила Катя Тупикова, уборщица. – Лучше с голоду подохну, а гробы не возьму. Но большинство с ней были несогласные, и потянулась очередь за гробами. Выдавали соответственно зарплате и, конечно, заставляли расписываться. – У нас тут демократия! – кричало начальство. – Мы никого не обманем. – Гробы-то больно никудышные, – морщился Борис Порфирьевич Сучков, старый работник этой конторы, – бракованные, что ли. Ежели что, в такой гроб ложиться – срам. – А куда денешься, – отвечала юркая энергичная девушка-коротышка. – Я уже на эту зарплату два гроба себе припасла. Случись помру, а гробы у меня под рукой. – И то правда! – кричали в очереди. – Мы своё возьмём, не упустим. Борис Порфирьич покачал головой в раздумье. Был он сорокапятилетним мужчиной работящего вида, но с удивлением во взгляде.