Минут через двадцать он облегчённо вздохнул. – Ну что ж, подведём итоги. Женя, – обратился он к трупу. – Что ж ты так сплоховал-то, а, Жень? Рассказать? Что краснеешь как рак, а ещё труп? Валерьянки, что ли, поднести? А то, я гляжу, в обморок скоро упадёшь. Милый… Труп захрипел, изо рта выползла чёрная, как смерть, слюна, один глаз закрылся, другой обезумел, и из прогнившего рта раздался испуганный хруст: – Не говори, не говори… – Как это не говори? Многого хочешь! – Но Павлуша всё-таки задумался. Глаза у Паши были совершенно нечеловечьи, при общей нормальности всей фигуры и телодвижений. Ненашесть глаз выражалась в отсутствии всякого выражения в них, кроме одного бесконечного и непонятного холода, отрицающего всё живое. – Не говорить, – засомневался тем не менее Павел. – Тебе жалко себя? Ну-ну… А тебе понятно твоё настоящее, понятно, кто тобой управляет? Каков твой хозяин? Не дай Бог даже мне с ним встретиться. И почему он с тобой, с таким трупцом, связался? Зачем ты ему нужен? Вот это для меня тайна, Евгений, правду говорю, тайна… Не хрипи, не хрипи… Не скажу я о тебе ничего, и так уж помер, хватит с тебя. Хочешь незнания – бери его. Мне не жалко. Мне, Женя, на все эти ваши страдания наплевать. Не этого я хочу от вас. И Павел внезапно замолчал. Вдруг в тишине раздался голос одной головы (вторая молчала): – А чего же ты хочешь от нас? Дух помедлил. – Ну хорошо, я скажу, чего я хочу от вас, – проговорил наконец Павел и произнёс дальше очень чётко и ясно в напряжённой тишине: – Я хочу, чтобы вы признали всем сердцем, что Бог жесток и несправедлив. Медведь рявкнул, другие остолбенели, даже труп. Опять наступило молчание. – Но ведь жизнь-то от Него, – робко прошипел труп. – Ну и что? – ответил Павел. – И смерть тоже от него. – Что вы нас в угол загоняете! – вдруг закричали сразу две головы. – Что вы здесь, в конце концов, богохульством занимаетесь? Мало того, что вы и так нас опозорили, меня – Арнольда и Эдуарда, да ещё на труп нагнали страху… Да что же это такое, на Земле мы или в аду?! – Да на кого же нам теперь надеяться?! – вдруг завыл непонятным голосом медведь, к которому внезапно вернулся прежний, уже как будто умерший разум. Только Павлуша мог понимать его речь. – Я лет восемьсот, наверное, – продолжал вопить он, – по здешним меркам провёл в аду, под Вселенной, в кромешной тьме и ненависти, все сны мои были в крови, я не знаю, где я и что со мной, и боли много было нетленной, вот что я выстрадал. И всё-таки я Его люблю, ибо от Него жизнь. Люблю, и всё… И теперь люблю. Павел побледнел и ничего не возражал. Медведь по-прежнему ревел: – Да, я могу и рёвом славить Его. Я ничего не понимаю о творении, но я есть, даже в аду, и не сбивайте меня с толку, чёрт вас всех возьми, я был беспощадный преступник, да и пострадал за это, всё идёт по правилу, логично, а не по произволу, как хотите вы доказать, гадатель… – Но вы страдали больше, чем сделали зла, – зная, что медведь поймёт его слова, сухо ответил Павел. – Больше!.. Справедливости нет. И кроме того, вы получили высший дар – жизнь, бытие, но если в конце концов при завершении жизней и циклов вы потеряете этот дар, уйдёте в Ничто, растворитесь… как это назвать?! Одарить бесценным – и отнять его, это ли не высший садизм? – Вы богоотступник и дьявол, – прохрипел труп. – Я мёртв и подчиняюсь призракам бреда, но впереди у меня миллионы воплощений в разных мирах, и, возможно, я достигну того, что перестану быть всё время превращающимся в труп и обрету вечное бытие и сверхжизнь в единстве с Богом, которое уже не потеряю. – Мало кто достигает этого, – ухмыльнулся дух, оставаясь, однако, в своём холоде. – От трупа до бессмертия – далёк и тяжёл путь. Медведь вдруг успокоился и опять ушёл в свою звериность; прежний разум, вышедший из ада, пропал, и он стал монотонно ходить вокруг стола. Труп потрепал его за ухо. Обстановка немного разрядилась, неизвестно почему. Двухголовый умилился, особенно одной головой, которая у него всё время кивала в знак согласия. Труп замер. Павлуша встал, и вид у него – у древнего духа – вдруг стал почти полууголовный. – Ох, ребяты, ребяты, – проговорил он сквозь зубы. – Шалуны вы все у меня. Чем же мне позабавить вас, развлечь? – Он вышел в кухню, откуда донёсся его голос: – Ну вот икорочкой, что ли. Рыбкой вкусненькой. Коньячком – но строго в меру, без баловства. Эх, гуляем… Труп даже приподнялся от удовольствия. Павлуша вошёл с подносом. – Ох, поухаживаю я за вами, ребяты, – завздыхал он. – Бедолаги вы у меня… Ну, ладно… О Боге – молчу, молчу, – быстро проговорил он, заметив пытливый взгляд трупа. – Сами потом в тишине подумайте. А сейчас – веселье. Весьма приличная, даже с точки зрения живых, закусь мигом оказалась на столе. – Бог с ним, с чаем, – приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого выражения. – Садимся и забудемся. Коньячку сначала лихо отхлебнул труп. Дозы, впрочем, были маленькие, точно для нежильцов. Потом выпили другие, кроме медведя, который вёл себя теперь как учёный зверь. – Павлуша, – оживившись, обратилась к духу одна голова двухголового, а именно Эдик, – расскажите теперь уж вы нам, пожалуйста, кто вы, такой всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом? Павлуша захохотал. – Для меня время значит совсем другое, чем для вас, – наконец прохрипел он. – Не задавайте серьёзных и дурацких вопросов – ни к чему… А впрочем, кое-что расскажу как-нибудь. – Нет, теперь, теперь, – заголосили сразу две головы. – Мы обе такие любопытные. Труп поёжился. – Хватит о сурьёзном, братцы, – просюсюкал он, глядя на двухголового. – Чево вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать. Павлуша хохотнул. – Хорошо, скажу. Кровь, кровь и страдания других существ были мои кормильцы когда-то, – умилился он. – Но это было так давно, так давно. Теперь я не занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как вспомнишь некоторые мои жизни, своё детство по существу, но какой размах при этом, какой размах! Я натравливал этих существ друг на друга через контроль над их сознанием, а сам был невидим для них и пил их энергию, которая освобождалась в момент их гибели. Павлуша вдруг заговорил почти философским языком, и этот переход с полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже медведя, у которого опять вспыхнул угасающий ум ада и желание выхода из него. Он владел праязыком и потому понимал Павлушу. Но Павел видел его мысли. Вдруг какой-то искрой в уме медведя прошло воспоминание о смягчении мук в аду, об этом, как он считал, неизменном подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел. И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью. Павлуша искренне хохотал, вспоминая жертвы своих действий, ибо многим жертвам в последующих жизнях везло, пусть очень по-своему, но везло. Павлуша чистосердечно – правда, некоторые сомневались, что у него есть сердце, – радовался за них. – А я попляшу! – закричал труп, карабкаясь на ноги. И он всё-таки пустился в своеобразный пляс, вдруг почувствовав, что его хозяин немного отпустил путы своей магии над ним, неизвестно, однако, почему. Но труп и не задумывался (вообще, задумчивостью он не отличался): он просто стал вдруг самодовольным (точно почувствовав полусамостоятельность) и плясал так лихо, как никогда не плясал, будучи живым. Подплясывая, он ещё пел песню, но поневоле трупную, про гниение в нежных могилах. – Ох, Женя-то наш, Женя! – то и дело охал Павлуша, хлопая в ладоши. Двухголовый тоже вышел на орбиту, но как-то более застенчиво и скромно. (Труп же разгулялся вовсю.) Вышедши, одна голова его, Эдик, бесшабашно поцеловала другую голову, Арнольда. Та подмигнула. И потом, перебивая труп, обе головы разом запели. Это была долгая, заунывная песня про снега. – Люблю жизнь, – пришёптывал про себя Павлуша, наливая себе рюмку за рюмкой и поглядывая на окружающих. Медведь положил морду на стол и мигом слизнул полкило ветчины. – Пусть мишуля кушает побольше, – осклабился Павлуша. – После ада-то ему и надо поправиться и подвеселиться. Мишуль, – обратился он к медведю, – а были ли у тебя в аду-то друзья? Расскажи о них, хоть рёвом. Или в аду друзей не может быть, а? – И Павлуша громко захохотал. – Ну тогда о соратниках! – Он посмотрел на мишу: тот уставился на духа своими добрыми звериными глазами. – Ну что, нет членораздельной речи, так подумай, а воспоминания твои я увижу и перескажу нашему обществу. – И Павлуша подмигнул трупу. Медведь моргнул своими двумя глазами. – Ну вот, миша, миша, вспоминай ад, тогда дам колбасы, – и Паша встал, держа в руках батончик колбаски. Медведь потянулся к ней. – Нет, нет, вспоминай! Двухголовый и труп, взявшись за руки, в экстазе веселья и забвенья, подошли поближе, чтоб послушать. – Вспоминает, – проурчал вдруг Павел, придерживая колбаску. – Но смутно, смутно… Вот вспоминает существо одно… Детоеда… Да, да, – развеселился Павлуша, – именно детоеда… В огне утроба его… Миша, миша, не возвращайся… Сник, не хочет вспоминать: больно. Ну ладно, жри, – и Павлуша бросил в пасть медведю колбасу. И тут все совсем обалдели и закружились от прилива счастья: медведь вошёл в круг, чуть не приподнялся на две ноги, и все они трое так и заходили кругом, подплясывая. Двухголовый запевал, но только одной головой. Вдруг Павлуша посерел и резко, хлопнув в ладоши, произнёс: – По местам! Все кинулись на места. Труп в своё кресло, двухголовый на стул, а медведь прилёг в стороне. Глаза Павла зловеще загорелись. – А теперь о будущем вашем буду гадать, – произнёс он. – О судьбе вашей жизни. Воцарилось сумасшедшее молчание. Павел совершил какой-то ритуал. Глаза его устремились в созерцание. – Ну вот и всё, – громко сказал он потом. – Все три участи как на ладони. И он обратился сначала к двухголовому: