Друзья соображали крепкий чай на троих (после эксцессов – насчёт водки ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) – и задумывались. Катя Заморышева тревожно всё-таки посматривала на Куролесова. Он похудел, постарел, и в лице его появилась несвойственная ему «экстремальная серьёзность», несмотря на то что временами он становился как бы лошадью и ржал совершенно по-лошадиному. Это сочетание серьёзности с лошадиностью совершенно убивало Витю Катюшкина. Тем не менее Заморышева продолжала твердить, что всё идёт «крайне хорошо». И через месяц лошадиность пошла на убыль, Вася Куролесов, правда, бегал по-прежнему, но не ржал, не считал себя временами лошадью и говорил Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело. – Надоело оно мне, Кать, – скулил он ей по ночам, – я, знаешь, когда бегу, тело как бы скидываю. Нету его во мне – и всё! Катя приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла, и мутно отвечала: – Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдёшь… – Опротивело оно мне, тело. Сколько в нём забот и препятствий, – добавлял Куролесов угрюмо. Заморышева с радостью чувствовала, что Вася уже почти перестал быть человеческим существом. Но бегал он теперь ещё интенсивней. – На звезду только не забеги, Вася, – плаксиво жаловался Катюшкин. Но вскоре Вася стал поглядывать именно на «звезду». Слом произошёл неожиданно – Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка оттрепал её, как кошку. Заморышева после этого чуть с ума не сошла от радости. Она опять присела у стола и стала рассматривать Куролесова своими вдруг возбуждённо-чудесными глазами, словно он превратился в некое потустороннее чудовище. И взаправду, даже внешне за эти мгновения Куролесов переменился: глаза сверкали, волосы встали дыбом, и он в пространстве стал казаться (для глаз Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле. Наступала пора превращений. Заморышева захлопала в ладоши от счастья. – Ты, Вася, не бойся, – сказала она, подойдя к своему чудовищу. – Теперь тебе будет легче. Будешь летать к звёздам. Не в теле, конечно. А того, что теперь внутри тебя, не бойся. И Заморышева ушла, исчезнув навсегда. – Уехала, видно, ангел наш, – задумчиво говорил Витя Катюшкин, углубляясь в себя и посматривая на водку. – Уехала, и ладно. Исчезла, скорее, – сурово ответил тогда Куролесов. – Одной высшей дурой на этой земле стало меньше… Катюшкин икнул и выпучил глаза: – Не понял, Вася. Повтори. – Кто бы она ни была на самом деле, не твоего это ума, Витя, – оборвал его Куролесов. Но Катюшкин уже стал побаиваться своего друга. – С тобою теперь дружить трудно, Вася, – как-то сказал он ему на прощание. – Хоть и люблю я тебя, старик. Иногда буду заходить. Ты ведь уже и не напеваешь своё заветное: У меня на кухне лягушка живёт, Сыро и тямно – так чего ж ей не жить… Неужели с этим кончено, Вась, а? – жалостливо спросил Витя на пороге. Через месяц после этого «прощания» Катюшкин заглянул всё-таки к Куролесову. Ахнул, не узнал его – и хотел убежать. Куролесов тем не менее успел заключить его в свои объятия. – Не уходи, друг, – сказал он, странно дыша в лицо Катюшкина. Ошалевший Витя спросил только: – Почему? – Вить, прошу тебя, может быть, ты будешь моим домашним котом, а? Я тебя гладить по спинке буду, рыбку давать… Не обижайся лишь… Катюшкин взвизгнул, вырвался из Васиных объятий и утёк. А Куролесов стал часто, задумавшись, глядеть на небо и звёзды, сидя у окна. Но что поразило Катюшкина особенно, так это не просто внешний вид Куролесова, который вроде бы оставался почти прежним, а его глаза, радикально изменившиеся и ставшие безумными без сумасшествия, сверхбезумными, можно сказать. После такого посещения Катюшкин уже не решался даже видеть Куролесова, и вообще его мало кто теперь видел. Предлагаем теперь некоторые записи, точнее, отрывки из записей Куролесова. Записи Васи Куролесова (в тот период, когда он бегал, как бы скидывая с себя тело) Я бегу, бегу, бегу… во время бега вот что мне ндравится: во-первых, мира нет, одно мелькание, во-вторых, тело как будто, хоть на время, сбрасывается. Я ж бегу, как лошадь, всё сшибаю по пути, надысь девчонку, дуру, почти затоптал. Она, говорят, долго ругалась мне вслед. Тошно. Тошно на земле мне, ребяты. И лошадью когда был – ещё тошнее было. Хотя я бабы той до сих пор боюсь. Кто она была? Куда она меня уносила? Заморышева Катька, та знает, та всё знает, только молчит… Рта не откроет, затаённая. А мне-то каково – всё беги, беги и беги… На тот свет или ещё куда, что ли, разбежаться и… разом! Но смерти я боюся. Умрёшь и не тем станешь, кем хочешь. Я, Вася Куролесов, может, хочу звёздным медвежонком стать (и луну обоссать, как в стихах сказано) – а глядишь, мне и не дадут. Катька, Катька – кто ты? Ну, та баба – ладно, понесла меня в ад и исчезла. А ты, Катька, ведь рядом (на ту бабу и внимания не обратила, когда я тебе рассказал), слова страшные и непонятные говоришь, а сама как невидимая… Я бегу, бегу, бегу… Вчерась долго бежал. Думал, тело своё сбросил. Нет, возвратилось, падло. Не люблю я ево. Точно оно мою волю стесняет, да и вообще не шуба боярская, а так, дырявая шкура, из всех дыр низость одна идёт, а душа у тебя, Вася Куролесов, чудес просит. А какие уж в теле чудеса. Одно дерьмо, болезни и скорби. Сегодня целое утро кулаком по гвоздям стучал, телевизор поганый выключил, кулак в крови и в ржавчине – а покоя мне всё равно нет. Осерчал тогда и головой по второму телевизору – бац! Телевизор вдребезги – а я живой, при теле. Не так с телом борешься, Василий Петрович Куролесов, значит! Мамочка, мама моя! Родила бы ты меня божественно, без смерти, полетел бы я на звезду, но скажу тебе, мне и в смертном теле моём иногда хорошо бывает! Вот так. Вася Куролесов понимает жизнь. Вдруг тепло-тепло становится и в груди райский покой наступает, сердце почти не бьётся, всё хорошо, одно бытие. И думаешь тогда: и чего тебе, Васёк Куролесов, попрыгун ты эдакий, надо? Сидел бы и спал внутри себя – а ты всё, мол, звёздный медведь, трупы, луна, существа неведомые, бесконечное… Куда со свиным человечьим рылом-то прёшь? Ведь наколешься, а… Буду завтра бегать до тех пор, пока кого-нибудь не сшибу – туда, с этого мира, в пропасть невидимую… Записи Васи Куролесова (после того, как Заморышева отметила, что он стал «потусторонним чудовищем») Кто я теперь? По виду ещё, конечно, Куролесов Васька всё-таки. Милиционер вот случайно приходил, я ему паспорт в морду сунул, он посмотрел, честь ни с того ни с сего отдал и ушёл… Два дня назад выл на невидимую планету… …Внутри меня растёт скрытое тайное существо, и я, Вася Куролесов, постепенно им становлюсь. Существо это и есть, может быть, подлинный Куролесов, а тот, который был простым человеком, потом лошадью, затем бегуном, – тот исчезает. А я вхожу в того, тайного, что внутри меня. И ум мой входит в него, уже умом не становясь. И описать его для меня нет никакой возможности. Страшен он, страшен! Кто он? Неужели это я сам?! …Всё свершилось! Чудо произошло. Потерял я, Вася Куролесов, смертный облик свой, и теперь мне Вселенная как лужа. Я стал Им. Вчера навсегда простился с прежним Куролесовым… Тело моё лежит на кровати, само по себе, а я, новый Вася Куролесов, вышел из него и путешествую. Хи-хи-хи! Иногда буду возвращаться и записывать что-нибудь, чтоб прочитавший с ума (низшего) сошёл. А потом хорошо для смеха побывать с виду смертным дурачком таким и пройтись по улице, зная, что ты – вне смерти, как боги. Ишь ты! И кто со мной такое совершил? Или то существо внутри, я сам то есть?! А другие?! Облетаю я, Вася Куролесов, Вселенную, видимую и невидимую, как всё равно она поле какое-то для конька-горбунка. Сколько рыл перевидел, сколько существ! Это же надо, Вселенную так раздвинуть, столько миров и существ наплодить! А мне-то что – мне миры не миры, я теперь и любому миру могу мазнуть по его сути, как всё равно раньше по морде какой-нибудь лошади! Гуляй, Вася Куролесов, гуляй, все миры для тебя открыты, все срезы, вся Вселенная! Я в вечную суть любому духу наплюю! Сколько их, сколько, матушка моя покойница, если б ты знала, а то пищишь, наверное, где-нибудь внизу, и никто тебя не видит! А могущества-то сколько во мне, могущества! Скажу прямо: этого я, Вася Куролесов, от себя не ожидал! Чтоб так запросто, пусть и в духе, меняя своё сознание, сигать от одного мира к другому, от одного уровня к третьему – да если бы даже Заморышева меня раньше в этом убеждала, я бы её просто потряс, как лягушку, чтоб не капала на мозги. А теперь, вот надо же, всё, что она говорила, сбывается. Но о многом, Катя, однако, умалчивала… Хохочу, хохочу, хохочу! Мысль моя и моё «я» облетают все эти поганые, пусть и блаженные, миры. Всюду-то я заглядываю и подглядываю, всюду сую свой нос, неугомонный, как тот Васенька, что бегал по улицам рассейского городка, навевая на прохожих мысль о сумасшествии. Я и здешних обитателей пугаю. Потому что я как бы все космические законы – по воле Невидимого – перескочил и пугаю всех своей нестандартностью. О звёзды, звёзды! Хохочу, хохочу, хохочу! Тут недавно я в один пласт заглянул: время-то у них, матушка-покойница, длится не как у нас, а медленно-медленно, и живут они, паразиты, до нескончаемости, по-нашему если считать, по-глупому, то миллионы и миллионы лет. Все такие блаженные, самодовольные, боги, одним словом. Тела из тончайшей субстанции. Ну я по могуществу своему одного пнул как следует, он даже ошалел от такой необычности. А я праязыком Вселенной шепнул ему: лягнуть бы вас, паразитов, богов то есть, лошадиной мордой, предсмертной такой, со слюнями и обезумевшей, сразу позабыли бы про своё блаженство, индюки. Они, маманя, вроде олимпийских богов. Очень осерчал тот, кому я шепнул. Но со мной не справишься, защиту я знаю: не дурак. И на прощание ему сказал: и на вас управа будет, не думайте, что всегда духовными пузырями такими бесконечными будете раздуваться, и вам конец придёт.