И чего они нашли хорошего в этой бесконечной своей радости и блаженстве? Одна тупость и никакой Бездны. Сиди себе и радуйся миллионы лет. У нас бы все с ума посходили от таких надежд. Полетел дальше – то вниз, то вверх. Но демонов я тоже не люблю, между нами говоря, они ещё хуже небожителей. Сволочи. Только под себя работают. Но в основном они Главного боятся. А Главного бояться, значит, Бездну не знать, значит, самое глубинное мимо себя пропустить. Те, небожители, особенно которые повыше, вьются вокруг Главного по глупости, дескать, и мы в Свету, а самой великой тайны не знают, а эти, демоны, трясутся при мысли о Духе Главного, думают, что исчезнут при ём. Боятся! А я Главного не боюсь, потому что… Ха-ха-ха! Хохочу, хохочу, хохочу! И все эти звёзды, все эти миры, все эти галактики и боги – как горошинки в моём сознании. И не я от них зависим, а, уж скорее, они от меня. Маманька! Понимаешь ты теперь, кого ты родила? Если увижу тебя сквозь все эти бесчисленные сверкания и рыла, помогу, ей-богу, помогу выбраться! А у нас на Руси всё-таки хорошо, все миры обсмотрел, обнюхал, время тут ни при чём – и прямо скажу: невероятно хорошо у нас на Руси! Почему? Поймёте, может быть, в свой срок. И Русь-то, кстати, есть не только на нашей грешной Земле. Я бегу, бегу, бегу!.. Звёзды милые, богами руководимые, не обижайтесь, я вас тоже по-своему люблю. Я ведь хам хамом, а от любви никогда не отказывался. Бывало, шикнешь на кого-нибудь, а потом как приласкаешь! Ласку мою люди на весь век помнить будут, как не забудут они Ваську Куролесова, если хоть раз заглянули мне в очи. Я теперь по вселенным гулять люблю: они для меня как закоулочки стали. Где померзее, где поблаженней – а суть одна. Для меня что ад, что рай – одна потеха. А ведь страдают существа, страдают, иной раз долго – ах, как долго! – или это их тени? Грустно мне от этого, и не хочу я до конца всё понимать… А Главного – насчёт страданий во Вселенной – и спрашивать не надо: ни-ни, не тревожьте! Не так всё просто, как во сне кажется. Бывает, что я и хаос приму: ум мой первозданный так и забьётся, как сердце от влюблённости первой, при мысли о хаосе, точно в ём, в родимом, сокрыто, но не проявлено то, о чём я, Вася Куролесов, всю жизнь мечтал! Во Тьму, во Тьму ухожу, на поиски Непостижимого и несовершившегося ещё! А для отдыха: гуляй, Вася Куролесов, по всем мирам: туда плюнь, там нахами, там руку пожми, там начуди на всё оставшееся до конца мира время! Гуляй, Вася, гуляй! Я и на Землю не прочь иной раз заглянуть. Тут, к примеру, генералу одному, великобританчику, показал я существо некое во сне, можно сказать, приоткрыл просто завесу, так великобританчик этот, а ведь атомным флотом командовал, так трясся во сне, что, когда проснулся, незаметно для самого себя с ума сошёл. В сумасшедший дом его посадили. Я порой люблю смертных щипать. А существо то, которое генеральчику этому явилось, я потом сам пригрел: и вправду страшен, таких во Вселенной нашей не так уж и много… А затем, после посещения Земли, взмыл я вверх и демиургу одному план подсунул сотворения мирка: но изрядно жуткий и перевёрнутый. Я ведь похулиганить люблю. Даром, что ли, при жизни на бабе, как на лошади, скакал. А демиург тот – сбёг, больно мирок этот, предложенный мной, показался ему не в меру, не вместил он, в общем, его. Боже, боже, сколько чудес на свете! Я тут, между прочим, Заморышеву узрел: после смерти земной невиданной такой и своеобычной монадой взвилась. Барыней, одним словом, стала. А ведь на Земле была так: побирушка убогая. Много у нас на Руси таких «убогоньких», не дай Бог… Но я ведь предупреждал: девка была не простая! С ней у меня какая-то связь есть. Бедного Витю Катюшкина я всё-таки не удержался – попужал: подсунул ему в полусне, в момент его пробуждения, видение, а был это образ самого Витеньки – каким он будет в очень отдалённом, даже по звёздным масштабам, будущем. Не знаю, уразумел ли Витька, что самого себя встретил, но только после такой встречи он долго-долго плакал, малыш, а потом запил. Непонятливые всё же эти смертные, тугодумы беспомощные, дальше своей планетки, и то её маленького среза, ничего не видят, но, может быть, это даже к лучшему. А Витьке этот образ его самого, чудика с бесчисленными головами, я подкинул, чтоб подбодрить Витю. А он, точно курица бессмысленная, закудахтал, да и запил со страху. А чего самого себя бояться-то? Ухожу, ухожу. От всей Вселенной, от богов и демонов, от людей и лошадей и от всего прекрасного тоже. А себя я все-таки до конца не пойму. Из Вселенной я вроде вышел в Неописуемое, в Божественное, в Абсолютное – всё на месте, как надо. Бог есть Бог – и всё равно, даже после этого, я всё бегу и бегу! Куда ж мне теперь-то бежать, после Божественного? И покой вечный в меня вошёл, но я покой не люблю до конца и силою воли его отрёк. Почему ж я покой-то высший не жалую, Вася, а? Ну что ж, вся Вселенная – миг в моём сознании, а парадоксов много. Да, вспомнил… Я ведь тело-то своё земное забыл в труп превратить, позабыл кинуть его насовсем. Я ведь иногда в него входил для смеха. А теперь пора, пора… И записки свои кончаю. Ухожу я. Господи, или к Тебе, вовнутрь, в себя, или в такую даль, что её и никаким знаком не обозначишь, никакой Пустотой не выразишь. Я бегу, бегу, бегу-у-у!.. …Тело Васи Куролесова захоронили при содействии его верного друга Вити Катюшкина. Провожающих было немного. Выл ветер. Витя Катюшкин всё время шептал: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Василия с миром…» Но самому в какие-то мгновения виделся чудик с бесчисленными головами. Дорога в бездну – Старичка Питонова, который помер, знаешь? – спросил во тьме глухой голос. – Так вот к нему и идём. Двое двигались по кладбищу, к глубине. Уже заходило солнце. – Большой богохульник был, – раздался тот же глухой голос. – Я его историю через одного человека как бы изнутри знаю. Но главное – людей притягивать к себе его труп стал. – Экая планета, – пробормотал другой, поменьше ростом, почти невидимый, и споткнулся. – Я вот знаю: его друзья совсем дошли от его трупа, особенно старушки, – оргию тут устроили месяц назад, тело разрыли тайком… – Каково тело-то? – В себя впилось. Руки прижаты к груди, и голова свесилась, точно лижет их. А посредине – чёрная дыра. – И что друзья? – Глаз не могли отвести. Выли, плясали, пели, а реализовать связь свою с трупом не смогли. Звал их этот вцепившийся в себя труп куда-то, а куда – понять не могли… Может быть, мы поймём. Пойдёшь? – Я с тобой, Серёжа, хоть куда пойду, – ответил который поменьше, звали его Витя Филимонов. – Если застукает начальство – в тюрьму пойду, если туда, – и он махнул рукой по направлению к звёздам, – так пусть… – Начальство куплено, – успокоил тот, кого назвали Серёжей. – Среди друзей старичка важный чин был. А лопаты в лопухах. Он неглубоко погребён, нарочно… Показалась луна, и две мужские фигуры – молодых мужчин лет тридцати с лишком – окончательно прояснились. Шли словно по ночному небу. Могила Питонова была свежа. Уединённое кладбище это укрылось в самоё себя своей заброшенностью. Друзья остановились около надгробья, зажгли карманные фонарики, последний слог «ов» был почему-то стёрт, и чётко различалось только «Питон». – Ты его видел при жизни? – спросил Виктор. – Сумасшедший чуть-чуть был старичок, – кивнул Сергей. – Очень Бога боялся. А себя любил. Потому и спятил перед смертью. – Так чего ж с него взять? – усомнился Филимонов. Выглядел он старше Сергея, и тело его было внутренне скрючено, только глаза смотрели вдаль. – Не в нём дело. Это только повод, – ответил Сергей. – Вот видишь эту книгу? Она поможет нам улететь и понять. Улететь с возвратом. Книга была положена на камень. – Спокоен ты очень, Серёжа, – засуетился Витя, неловко дёргаясь на одном месте, – ишь, неугомонный. Всё тебя несёт и несёт… А куда? Здесь ведь тепло… – заскулил, сомневаясь, Филимонов. – Садись, старик, около камня. Мы сделаем первый шаг. Разрывать ничего не надо. Я всё беру на себя, а ты слушайся. – Ну, сядем, сядем, – трусливо отговаривался Филимонов. Присели. Вдруг раздался шелест. Сразу из кустов возникло существо, совершенно невнятное, нелепое и вместе с тем уверенное и страшноватое. Выглядел он помято, словно его жевала потусторонняя вселенская челюсть. Глаза светились, но светом другого сознания. – Ребята, ни-ни, – издал он вполне человеческий звук и приблизился к ним. Филимонов упал. Но Серёжа (фамилия его была Еремеев) только побледнел и впился глазами в существо. Оно ещё больше очеловечилось. – Нельзя, ребята, – хрипло сказало оно, – не тревожьте… Закурить есть? Зовут меня Коля Климентьев. И он как-то по-уголовному, по-земному подошёл к Серёже, вопрошая. Но тут же ловким и артистическим движением ноги сбросил книгу с камня. Она упала на могилу. Серёжа встал. Был он строен, где-то даже красив, но слишком значителен изнутри, чтобы его внешняя красота ослепляла. – Есть, – ответил снизу, с земли, Филимонов. Климентьев закурил. Тут Еремеев заметил, что на незнакомце короткое пальто, хотя стояло жаркое лето. – Нам нельзя, а им можно раскапывать? – спросил Сергей, показывая на могилу. – Друзьям-то его? Они же пустяшные, – хмыкнуло существо. – А вам – ни-ни… Не туда лезете. – Кто ты? – спросил Еремеев. Этот вопрос совершенно ошеломил Климентьева. В ответ он вдруг стал подпрыгивать (как бы вокруг себя) и дико хохотать. Он так трясся от хохота, что с него стали падать какие-то насекомые. Лесная мышь сбежала с могилы. Сергей остолбенел. Филимонов тем не менее неуклюже поднялся с земли, бормоча: – Ведь говорил же я, говорил, не бери книгу…