Наташа стояла, закрыв глаза, и прислушивалась к звукам улицы. Потом протянула руку и включила сэмплер. Колонки щелкнули и загудели. Она пробежала пальцами по клавишам. Без движения она простояла уже минуту или две, не меньше. Даже наедине с собой ей было неудобно. Наташа редко позволяла другим людям смотреть, как она сочиняет музыку. Боялась, что ее сочтут слишком манерной из-за привычки долго стоять с закрытыми глазами. Она постучала по кнопкам, передвинула курсор, и на жидкокристаллическом мониторе появилась ее музыкальная добыча. Она прокрутила экран вниз и выбрала любимую басовую партию. Наташа стащила ее из давно забытой регги-песни, сделала сэмпл, сохранила, а теперь нашла, закольцевала и подарила старой музыке новую жизнь. Оживший звук прошел по внутренностям машины, пробежал по проводам, добрался по огромной черной стереосистеме у стены и вырвался из мощных колонок. Звук заполнил комнату. Бас оказался в ловушке. Сэмпл закончился, когда басист почти дошел до крещендо и дергал струны в предвкушении пика… и тут звук обрывался и начинался сначала. Басовая партия словно попала в чистилище. Она взрывалась, жила раз за разом, ожидала освобождения, которое так и не наступало. Наташа медленно покачала головой. Брейк-бит. Истерзанные ритмы. Она их обожала. Руки ее снова задвигались. К басу присоединились ударные, тарелки защелкали, как цикады. Звук шел по кругу. Наташа повела плечами в такт. Распахнув глаза, она разглядывала свои запасы консервированных звуков и наконец нашла то, что хотела: соло на трубе Линтона Квези Джонсона, вой Тони Ребела, призывный крик Эла Грина. Все это она добавила в свою мелодию. Постепенно мелодия перешла в ревущие басы и дикие ударные ритмы. Джангл. Дитя хауса, наследник раггамаффина, создание танцпола, апофеоз музыки черных, драм-энд-бейсовый саундтрек Лондона – Лондона дешевого жилья и грязных стен – музыка черной и белой молодежи, музыка армянских девушек. Жесткая музыка. Ритм, украденный у хип-хопа или у фанка. Слишком быстрый для танца, если ты, конечно, не обдолбан в хлам. Ноги сами двигались в такт басу. Бас был душой этой музыки. А над басом звучали частоты повыше. Краденые аккорды и голоса, которые неслись по волнам баса, как серферы. Они появлялись, дразня, на мгновение взмывали над ритмом, скользили по нему и опять исчезали. Наташа удовлетворенно кивала. Бас был хорош. Она чувствовала его всем сердцем, знала его изнутри, но вместо высоких звуков ей хотелось найти что-то совсем другое, что-то идеальное, лейтмотив, который органично вплетался бы в барабанный ритм. Она знала хозяев многих клубов, и там постоянно крутили ее музыку. Ее треки многим нравились, ее уважали и везде приглашали. Но что-то в собственной работе ее не устраивало, хотя иногда это смутное неудовлетворение ненадолго уступало место гордости. Законченный трек приносил тревогу, а не облегчение. Наташа грабила коллекции друзей, пытаясь найти нужный ей звук, сама перебирала клавиши, но ничто не радовало ее так же, как басовые партии. Бас не подводил никогда. Одно мимолетное движение – и он уже лился из колонок, совершенно безупречный. Трек приближался к кульминации. «Gwan, – выплевывал чужой голос, – Gwan gyal». Наташа убрала ударные до минимума. Она срывала плоть с костей мелодии, и голоса эхом завывали в обнаженной грудной клетке, в утробе ритма. Come now… we rollin’ this way, rudebwoy… Наташа убирала звуки один за другим, пока не остался только бас. С него началась эта мелодия, им же она и кончилась. В комнате стало тихо. Наташа подождала немного, пока снова не услышала городскую тишину с детскими голосами и ревом двигателей. Оглядела комнату. Ее квартира состояла из крошечной кухни, крошечной ванной и красивой просторной спальни, где она и работала. Скромную коллекцию афиш и постеров она развесила в других комнатах и в коридоре, здесь же стены оставались совершенно голыми. Мебели тоже не было, если не считать матраса на полу, неуклюжей черной стойки со стереосистемой и синтезатора. По деревянному полу вились черные провода. Наташа наклонилась и положила трубку на рычаг. Она собиралась пойти в кухню, но тут позвонили в дверь. Вернувшись к открытому окну, она выглянула на улицу. Перед входной дверью стоял человек и смотрел ей прямо в глаза. Она оценила худое лицо, ясные глаза и длинные светлые волосы, вернулась в комнату и направилась к двери. Вряд ли это был свидетель Иеговы или хулиган. В общем коридоре было очень грязно. Сквозь рельефное стекло входной двери она разглядела, что гость очень высок. Она открыла дверь, впуская голоса из соседнего дома и дневной свет. Наташа подняла голову и посмотрела в узкое лицо. В нем было примерно шесть футов четыре дюйма, на целый фут больше, чем в ней самой, но при этом он был так худ, что едва не переламывался в талии. Наверное, ему было чуть за тридцать, но страшная бледность мешала сказать точнее. Черная кожаная куртка еще сильнее эту бледность подчеркивала. Волосы были грязные, желтоватые. Он бы казался совсем больным, если бы не ярко-голубые, живые глаза. Он улыбнулся еще до того, как она открыла дверь. Наташа и ее гость смотрели друг на друга. Он улыбался, она держалась настороженно. – Великолепно, – сказал он вдруг. Наташа непонимающе посмотрела на него. – Ваша музыка. Она великолепна. Голос у него оказался глубже и красивее, чем можно было бы ожидать при такой худобе. Он слегка задыхался, как будто бежал, чтобы высказать ей все это. Она посмотрела на него и прищурилась. Слишком странное начало разговора. Ей это не нравилось. – О чем вы? – ровно спросила она. Он примирительно улыбнулся и заговорил чуть помедленнее. – Я слушал вашу музыку, – сказал он, – проходил мимо на прошлой неделе и услышал. Честно вам скажу, я так и застыл. Даже рот раскрыл. Наташа удивилась и смутилась. Открыла рот, чтобы возразить, но он продолжил: – Я вернулся послушать ее снова. Мне захотелось танцевать прямо на улице! – Он засмеялся. – А когда вы вдруг прервались на середине, я понял, что это же живой человек играет. Я-то думал, что это запись. И от этого я совсем разволновался. Наташа наконец заговорила. – Это очень лестно. Но вы постучали в мою дверь, только чтобы это сказать? – Человек нервировал ее. Его улыбка, задыхающийся голос. Очень хотелось закрыть дверь, но мешало любопытство. – Фан-клуба у меня пока нет. Его улыбка изменилась. Раньше она была искренней, почти детской. А теперь губы медленно сомкнулись, прикрывая зубы. Он выпрямился во весь рост, наполовину прикрыл глаза. Наклонил голову набок, по-прежнему глядя на Наташу. Наташу окатило волной адреналина. Она смерила его взглядом в ответ. Перемена, произошедшая в нем, казалась разительной. Теперь в его взгляде было столько секса, что у нее закружилась голова. Она страшно разозлилась. Тряхнула головой и захлопнула дверь – он удержал ее. Но не успела она и слова сказать, как его высокомерие куда-то пропало, и он снова стал прежним. – Прошу вас, – быстро сказал он, – извините меня. Я не оправдываюсь. Я так себя веду, потому что очень долго набирался смелости заговорить с вами. Понимаете… ваша музыка, она прекрасна, но иногда… не сердитесь только… немного незакончена. Мне кажется, что высокие частоты… неидеальны. Я бы не стал вам об этом говорить, но я сам немного играю и подумал, что мы можем помочь друг другу. Наташа отошла на шаг. Ей было интересно и страшно. Она всегда ревностно защищала свою музыку, отказываясь обсуждать ее со всеми, кроме самых близких друзей. Смутное, но сильное недовольство собой она редко облекала в слова, как будто это вдохнуло бы в него жизнь. Она предпочитала загонять его подальше, прятать и от себя, и от других… а этот человек спокойно извлек его на свет. – У вас есть предложения? – спросила она как можно язвительнее. Он достал из-за спины черный футляр и потряс им. – Может быть, это наглость. Не думайте, что я считаю себя лучше вас. Но когда я слышал, как вы играете, я чувствовал, что мог бы дополнить вашу музыку. – Он расстегнул футляр. Там оказалась разобранная флейта. – Вы, конечно, можете счесть меня сумасшедшим, – торопливо продолжил он. – Вы думаете, что ваша музыка совсем не похожа на мою. Но я искал такой бас дольше, чем вы можете представить. Он говорил очень серьезно, хмурясь при этом. Она упрямо смотрела ему в глаза, отказываясь поддаваться незваному гостю. – Я хочу играть с вами, – сказал он. Глупость какая. Мало того что он наглец каких поискать. Нельзя же играть джангл на флейте! Она так давно не видела традиционных инструментов, что вдруг ощутила deja vu. Она увидела себя девятилетней девочкой, барабанящей по ксилофону в школьном оркестре. Флейта для нее означала жизнерадостную какофонию в детских руках или неизведанные поля классической музыки, закрытого мира, жестокого и красивого, дороги в который она не знала. Удивительно, но тощий незнакомец сумел ее заинтересовать. Она хотела впустить его в дом и послушать его игру. Оценить, как флейта сочетается с ее басовыми партиями. Она знала, что некоторые скандальные инди-группы так уже делали: My Bloody Valentine использовали флейту. Результат оставил ее равнодушной – как и весь жанр в целом, – но сама идея не была невероятной. Наташа поняла, что заинтригована. Но она вовсе не собиралась сдаваться. Ее жесткость была всем известна. Наташа не привыкла чувствовать себя обезоруженной. Сработали защитные системы. – Слушайте, – медленно сказала она, – я не понимаю, почему вы считаете себя способным судить о моих треках. И зачем мне с вами играть? – Попробуйте, – сказал он, и лицо его снова изменилось. Угол рта изогнулся в ухмылке, глаза сделались бесстрастными. Наташа вдруг разозлилась на нахального ботана из музыкальной школы, хотя всего мгновение назад была им очарована. Она поднялась на цыпочки, чтобы оказаться вровень с ним, приподняла бровь и сказала: – Нет. И захлопнула дверь. Наташа поднялась по лестнице. Окно оставалось открытым. Она встала рядом, глядя на улицу и стараясь, чтобы ее нельзя было заметить снаружи. Человек ушел. Она вернулась к синтезатору и улыбнулась. «Ну что, чудила, – подумала она, – посмотрим, что ты там умеешь». Она немного уменьшила громкость и вытащила из своей коллекции новый ритм. На этот раз барабаны загрохотали, словно из ниоткуда. Бас ворвался чуть позже, дополняя и оформляя звуки снейр-барабана фанковыми аккордами. Она добавила несколько криков, обрывков медных духовых, закольцевала трубу. Верхние частоты звучали приглушенно. Она звала человека за окном, задавая ему ритм. Фраза повторилась один раз, второй. И тут, медленно поднимаясь вверх, с улицы послышалась тонкая мелодия, которая следовала за ритмом ее музыки, преображая ее, немного изменяясь на каждом витке. Он стоял под окном, прижимая поспешно собранную флейту к губам. Наташа улыбнулась. Он доказал, что имеет право на самоуверенность. Иначе она была бы страшно разочарована. Она убрала все лишнее, оставив только ритмический узор, и закольцевала его. Теперь она стояла и слушала. Флейта порхала над барабанами, дразнила их, едва прикасаясь, и тут же превращалась в цепочку стакатто. Она зависала между барабанами и басом, то завывая сиреной, то запинаясь морзянкой. Наташу, конечно, это не потрясло. Но, по крайней мере, впечатлило. Она закрыла глаза. Звуки флейты взлетали и ныряли, облекали плотью скелет ее ритма так, как ей самой никогда не удавалось. В этой музыке кипела нервная жизнь, сверкала, оживляя бас, танцуя с мертвым ритмом. Обещала что-то. Наташа кивала. Ей хотелось слушать и слушать, хотелось напоить свою музыку этой флейтой. Она сардонически улыбнулась. Значит, придется признать поражение. Пока он вел себя прилично, не глядя на нее так, как будто знает о ней все, она согласна была признаться, что хочет слушать его еще и еще. Наташа тихо спустилась по лестнице и открыла дверь. Он стоял в нескольких футах от нее, прижимая флейту к губам и глядя на ее окно. Увидев ее, он остановился и опустил руки. Ни тени улыбки. Тревожный взгляд. Она наклонила голову и искоса взглянула на него. Он ждал. – Ладно, беру. – Он наконец улыбнулся. – Я Наташа. – Она ткнула себя пальцем в грудь. – Пит, – сказал он. Наташа посторонилась, пропуская Пита.