– Так ты действительно думаешь, что мы сможем продать эти его книжонки? – снова спросил Фредди. – В смысле, дорого? – Да. – И не попадемся? – Да, Фредди, я в этом уверен. Фредди долго молчал, и Моррис уже решил, что тема закрыта. Но Фредди к ней вернулся. В двух словах. Сухих и невыразительных: – Я сомневаюсь. Позже, уже за решеткой – только на этот раз не в колонии для малолетних преступников, – Моррис подумает: «Именно тогда я решил убить их обоих». Но иногда ночью, когда он не мог заснуть, а его задний проход горел после очередного изнасилования в душевой, он признавал, что это неправда. Он все знал с самого начала. Оба были туповаты. Оба рецидивисты. Рано или поздно (скорее рано) один попадется на чем-то, и у него появится искушение скостить срок или совсем его избежать, рассказав о другом, более тяжком преступлении. «Я просто знал, что они должны исчезнуть, – думал он в темноте тюремного блока, когда плотно набитый живот Америки отдыхал под уютным одеялом ночи. – По-другому быть не могло». В северной части штата Нью-Йорк, когда позади них заря только начала подсвечивать темную линию горизонта, они повернули на шоссе номер 92, которое тянулось практически параллельно автостраде номер 90 до самого Иллинойса, где поворачивало на юг и терялось в промышленном городе Рокфорд. В этот час шоссе по большей части пустовало, хотя они слышали шум плотного транспортного потока (а иногда и видели автомобили) на автостраде. Они проехали щит «ЗОНА ОТДЫХА – 2 МИЛИ», и Моррис вспомнил «Макбет»: «Если уж делать, то быстро». Возможно, цитата не совсем точная, но понятно, о чем речь. – Сверни туда, – попросил он Фредди. – Мне надо отлить. – Там, наверное, есть торговые автоматы, – подал голос блевун с заднего сиденья и сел. Его волосы были всклокочены. – Я бы не отказался от крекеров с арахисовым маслом. Моррис понимал, что ничего не выйдет, если в зоне отдыха будут другие автомобили. Автострада номер 90 утянула на себя львиную долю транзитного транспорта, раньше пользовавшегося этой дорогой, но с рассветом на ней могли появиться местные, которые по-прежнему ездили по шоссе номер 92 из одного паршивого городишки в другой. Однако зона отдыха пустовала, в немалой степени из-за щита на въезде, гласившего: «НОЧЬЮ НАХОДИТЬСЯ НА ТЕРРИТОРИИ ЗАПРЕЩЕНО». Припарковавшись, они вышли из машины. На деревьях чирикали птицы, обсуждая прошедшую ночь и строя планы на грядущий день. Несколько листьев (в этой части страны они только начали менять цвет) спланировали вниз и остались на асфальте. Кертис пошел к торговым автоматам, а Моррис и Фредди бок о бок направились к мужскому туалету. Моррис не слишком нервничал. Возможно, старая поговорка соответствовала действительности: самый сложный раз – первый. Он придержал дверь для Фредди одной рукой, а второй достал пистолет из кармана куртки. Фредди поблагодарил не оглядываясь. Моррис переступил порог, дал двери захлопнуться, потом поднял пистолет. Приставил дуло почти вплотную к голове Фредди и нажал спусковой крючок. В облицованной кафелем комнате выстрел прогремел громко, но издалека могло показаться, что это мотоциклетная обратная вспышка на шоссе. В первую очередь Морриса тревожил Кертис. Он мог бы и не волноваться. Кертис стоял перед торговыми автоматами под деревянным навесом с надписью «ПРИДОРОЖНЫЙ ОАЗИС». В одной руке он держал пакет крекеров с арахисовым маслом. – Ты это слышал? – спросил он Морриса. Потом, увидев пистолет, с искренним недоумением поинтересовался: – А это тебе зачем? – Для тебя, – ответил Моррис и выстрелил ему в грудь. Кертис упал, но – как ни странно – не умер. Более того, похоже, он и не собирался умирать. Он корчился на земле. Опавший лист пролетел, кувыркаясь, перед его носом. Кровь начала вытекать из-под Кертиса. Он по-прежнему сжимал в руке упаковку крекеров. Посмотрел вверх, сальные черные волосы падали ему на глаза. По скрытому деревьями шоссе номер 92 мимо зоны отдыха проехал грузовик, держа путь на восток. Моррис не хотел вновь стрелять в Кертиса, потому что здесь выстрел никак не мог сойти за обратную вспышку, да и в любую секунду в зону отдыха мог кто-то свернуть. – «Если уж делать, то быстро», – процитировал он и опустился на колено. – Ты меня подстрелил. – В срывающемся голосе Кертиса слышалось удивление. – Ты на хрен подстрелил меня, Морри! Думая о том, как он ненавидел это прозвище – ненавидел всю жизнь, потому что так его звали даже учителя, а уж им-то следовало быть поумнее, – Моррис перехватил пистолет за ствол и принялся молотить рукояткой по голове Кертиса. Три сильных удара особого результата не принесли. Это был пистолет тридцать восьмого калибра, слишком легкий, чтобы разбить череп. Кровь начала сочиться из-под волос Кертиса, стекать по щекам. Он стонал, глядя на Морриса полными отчаяния синими глазами. Слабо махнул одной рукой. – Прекрати, Морри! Прекрати, мне больно! Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Моррис убрал пистолет в карман. Рукоятка стала липкой от крови и волос. Он вернулся к «бискейну», вытирая руку о куртку. Открыл дверцу, увидел пустой замок зажигания, прошептал: «Твою мать». Как молитву. По шоссе номер 92 проехали две легковушки, потом фургон «Ю-пи-эс». Моррис подбежал к мужскому туалету, открыл дверь, опустился на колени, принялся обшаривать карманы Фредди. Ключи от автомобиля нашел в переднем левом. Поднялся и поспешил обратно к торговым автоматам, в полной уверенности, что в зону отдыха уже свернула легковушка или грузовик. Машин все прибавлялось, у кого-то из водителей могло возникнуть желание опорожнить мочевой пузырь от выпитого за завтраком кофе, и тогда ему придется убить этого человека, а может, и того, который подъедет следом. Перед мысленным взором возник образ сцепленных бумажных кукол. Но пока зона отдыха пустовала. Моррис сел за руль «бискейна», купленного законным образом, но с украденными номерными знаками штата Мэн. Кертис Роджерс медленно полз по бетонной дорожке, ведущей к туалетам, подтягивая себя руками, слабо отталкиваясь ногами и оставляя тонкий кровавый след. Моррис не мог знать этого наверняка, но предположил, что Кертис пытается добраться до телефона-автомата, который висел на стене между мужским и женским туалетами. Ничего такого не планировалось, думал Моррис, заводя двигатель. Он действовал под влиянием момента, и теперь скорее всего его поймают. Из памяти выплыли предсмертные слова Ротстайна: Сколько тебе? Двадцать два? Двадцать три? Что ты знаешь о жизни, не говоря уж о литературе? – Я знаю, что не продаюсь, – сказал он. – Это я точно знаю. Он включил передачу, и «бискейн» медленно покатился к человеку, ползшему по бетонной дорожке. Моррис хотел выбраться отсюда, его разум кричал, требуя, чтобы он выбрался отсюда, но оставалось одно дельце, требовавшее аккуратности. Кертис оглянулся, его глаза за спутанными грязными волосами округлились и наполнились ужасом. Он поднял руку в жалкой попытке остановить надвигающийся автомобиль, а потом капот полностью скрыл его. Моррис чуть повернул руль, продолжая медленно продвигаться вперед. Передние колеса поднялись на тротуар. Закачалась сосенка – освежитель воздуха, висевшая на зеркале заднего вида. Ничего… ничего, а потом колесо вновь на что-то поднялось. Раздался приглушенный хлопок, словно маленькая тыква взорвалась в микроволновой печи. Моррис повернул руль влево, и автомобиль еще раз тряхнуло, когда колеса вернулись на мостовую. Моррис посмотрел в зеркало заднего вида и обнаружил, что голова Кертиса исчезла. Хотя нет. Не совсем. Она осталась. Но расплющилась. Размазалась по бетону. Невелика потеря, подумал Моррис. Он направил «бискейн» к выезду из зоны отдыха, а когда убедился, что дорога пуста, нажал педаль газа, набирая скорость. Он понимал, что ему надо остановиться и осмотреть переднюю часть автомобиля, особенно колесо, которое прошлось по голове Кертиса, но сначала хотел проехать по шоссе миль двадцать. Никак не меньше двадцати миль. – В своем будущем я вижу автомойку, – заявил Моррис. Фраза показалась ему забавной (небанально забавной, этого слова не понял бы ни Фредди, ни Кертис), и он долго, громко смеялся. Моррис вел машину на предельной разрешенной скорости. То и дело смотрел на одометр, но даже при скорости пятьдесят пять миль в час ему казалось, что цифры менялись не чаще раза в пять минут. Моррис не сомневался, что колесо оставило кровавый след, когда он выезжал на шоссе, но его наверняка затерли колеса других автомобилей. Тем не менее пришла пора вновь свернуть на сельские дороги, может, даже на грунтовки. Конечно, надо бы еще остановиться и выбросить все эти записные книжки – и деньги тоже – в лес. Но этого он делать не собирался. Ни за что. «Мои шансы – пятьдесят на пятьдесят, – сказал он себе. – Может, и выше. В конце концов, в Нью-Хэмпшире автомобиль никто не видел. Ни в Нью-Хэмпшире, ни в зоне отдыха». Подъехав к заброшенному ресторану, Моррис свернул на автомобильную стоянку, осмотрел переднюю часть «бискейна» и переднее правое колесо. Решил, что все неплохо, очень даже неплохо, но на бампере осталась кровь. Моррис нарвал травы и стер ее. Сел за руль и покатил на запад. Он ожидал, что на дорогах выставлены блокпосты, но не увидел ни одного. Уже в Пенсильвании, в Гованде, он нашел автомобильную мойку-автомат. Завертелись щетки, хлынули струи воды – и из мойки выкатился сверкающий «бискейн», чистый сверху донизу. Моррис ехал на запад, направляясь к грязному городу, который жители называли жемчужиной Великих озер. Он собирался какое-то время отсидеться там и повидать давнего друга. Опять же, дом – это место, где тебя примут, если ты надумаешь туда вернуться; так говорил Роберт Фрост, и эта точка зрения соответствовала действительности: ведь жаловаться на возвращение блудного сына будет некому. Дорогой папуля давно уже сделал ноги, а дорогая мамуля проводила осень в Принстоне, куда ее пригласили читать лекции о баронах-разбойниках, так что дом на Сикомор-стрит пустовал. Не слишком роскошный дом для крутого профессора – а тем более для автора книги, которая номинировалась на Пулитцеровскую премию, – но в этом следовало винить дорогого папулю. С другой стороны, Моррису нравилось жить в этом доме: он не разделял материнского негодования. Моррис прослушал новости, но в них ничего не сообщалось об убийстве писателя – причем, согласно все той же статье в журнале «Тайм», не просто писателя, но «человека, который криком требовал от детей безмолвных пятидесятых пробудиться и возвысить свои голоса». Моррис счел это хорошей новостью, но не удивился. Согласно его источникам, домработница Ротстайна приходила к нему раз в неделю. В доме бывал еще и разнорабочий, но он приезжал только по вызову. Моррис и его ныне покойные спутники побывали у Ротстайна на следующий день после визита домработницы, и он мог рассчитывать, что тело обнаружат только через шесть дней. Во второй половине дня, в сельском Огайо, Моррис проехал мимо комиссионного магазина и развернулся. После недолгих раздумий купил за двадцать долларов дорожный сундук. Старый, но крепкий. Отличное приобретение. 2010 год Теперь родители Пита Зауберса ссорились часто. Этому родительскому занятию Тина дала прозвище: гавки-тявки. Пит находил, что в этом что-то есть, поскольку во время ссоры их голоса так и звучали: гав-гав-гав, тяв-тяв-тяв. Иногда Питу хотелось подойти к лестнице и крикнуть вниз, чтобы они успокоились. Просто успокоились. Вы пугаете детей, хотелось крикнуть ему. В этом доме живут дети, или вы настолько глупы, что забыли об этом? Пит находился дома, потому что отличников отпускали из школы после ленча, если у них в расписании значились только домашние занятия и игровая площадка. Дверь своей комнаты он оставил открытой и услышал, как отец застучал костылями, быстро пересекая кухню, едва мамин автомобиль свернул на подъездную дорожку. Пит практически не сомневался, что сегодняшние боевые действия откроются фразой отца: «Господи, ты сегодня рано». А мама попеняет ему на провалы памяти: среда у нее всегда короткий день. Папа ответит, что никак не может привыкнуть жить в этой части города, причем в его исполнении это будет звучать так, словно их вынудили перебраться в самую дальнюю, самую отвратительную часть Лоутауна, а не просто в Нортфилд. Покончив с преамбулой, они смогут перейти к настоящим гавкам-тявкам. Питу не слишком нравился Норт-Сайд, но ничего ужасного он в этом районе не находил и даже в тринадцать лет, похоже, понимал экономические реалии их ситуации лучше отца. Может, потому, что ему не приходилось принимать каждый день по четыре таблетки оксиконтина. Они жили здесь, потому что среднюю школу Грейс Джонсон, где раньше преподавала его мать, закрыли в рамках плана оптимизации расходов, принятого городским советом. Многие учителя Грейс Джонсон так и остались без работы. Но Линду взяли в начальную школу Нортфилд библиотекарем и дежурной по залу самостоятельных занятий. В среду она приезжала рано, потому что библиотека работала до полудня. Как и библиотеки всех школ. Еще одна инициатива по оптимизации расходов. Отец Пита громко возмущался, потому что члены городского совета не «оптимизировали» свое жалованье, и называл их чертовыми чайными[1] лицемерами. О чайных лицемерах Пит ничего не знал. Зато знал другое: нынче Том Зауберс возмущался по любому поводу. К дому подъехал «форд-фокус», теперь их единственный автомобиль, и мама вышла из него, прихватив с собой старый потертый портфель. Поскользнулась на полоске льда, которая постоянно намерзала в тени за передним крыльцом. Сегодня посыпать это место солью полагалось Тине, но она, обычное дело, забыла. Ссутулившись, мама медленно поднялась по ступенькам. У Пита защемило сердце: она словно тащила на спине мешок кирпичей. Костыли отца тем временем уже отстукивали двойные такты в гостиной. Парадная дверь открылась. Пит ждал. Надеялся услышать что-то радушное, вроде: Привет, как прошло твое утро? Если бы. На самом деле Пит не хотел подслушивать гавки-тявки, но в таком маленьком доме просто не мог их не слышать… если только не уходил. И в эту зиму он все чаще и чаще прибегал к этому стратегическому маневру. Но иногда чувствовал, что обязан подслушивать, как старший из детей. Мистер Джейкоби на уроках истории любил говорить, что знание – сила, и Пит полагал, что именно поэтому необходимо быть в курсе разгорающейся родительской словесной войны. Потому что с каждыми гавками-тявками ткань их супружества натягивалась все сильнее и в какой-то момент могла просто разорваться. К этому следовало готовиться. Но к чему именно? К разводу? Это казалось наиболее вероятным исходом. В чем-то ситуация улучшилась бы, если бы они разбежались – Пит все больше укреплялся в этой мысли, хотя еще не выразил ее словами, – но что именно означал развод на (еще одно любимое словечко мистера Джейкоби) практике? Кто останется и кто уйдет? Если уйдет отец, как он будет передвигаться без автомобиля, если едва может ходить? Если на то пошло, как кто-то из них может позволить себе уйти? Они уже разорены. По крайней мере Тина не присутствовала при сегодняшней родительской разборке. Она оставалась в школе и теперь редко приходила домой после окончания занятий. Обычно являлась к обеду. Наконец-то нашла себе подругу, Эллен Бриггс, которая жила на углу Сикомор-стрит и Элм-стрит. Пит полагал, что у Эллен куриные мозги, но по крайней мере Тина теперь не слонялась по дому, грустя о прежних подружках, а иногда и плача. Пит терпеть не мог слезы Тины. А теперь, дамы и господа, отключите мобильники и отложите газеты. Прожекторы на сцену, дневное шоу «Мы по уши в дерьме» начинается! ТОМ. Эй, ты сегодня рано. ЛИНДА (устало). Том, сегодня… ТОМ. Среда, точно. Короткий день в библиотеке. ЛИНДА. Ты опять курил в доме. Я чувствую запах. ТОМ (начиная дуться). Только одну сигарету. На кухне. У открытого окна. На ступеньках заднего крыльца лед, я не хотел рисковать. Вдруг бы упал. Пит опять забыл посыпать их солью.