* * * Через несколько дней, вспоминая этот разговор, Горлис подумал о том, что как-то слишком смело он обещает разным женщинам освободить их любимых людей. Ранцовой — сына, Покловской — мужа. На самом же деле это было совсем непросто. Попробовал поговорить поподробнее с Дрымовым. Но тот, видя растущую активность жандармов, совсем замкнулся, не желая вступать с ними в конфронтацию. Так что Натан, раздавший столько утешающих обещаний, прекрасно понимал, что практически ничего сейчас сделать не может. Идти к Лабазнову — бессмысленно. Вновь — нужно ждать развития событий. Некоторое утешение только в том, что Лабазнов не решился арестовать самого Горлиса. Значит, и за остальных можно побороться. * * * С началом недели, 20 августа, Натана вызвал сам полковник Достанич. Горлис воспрял духом, подумав, что это для прояснения ситуации с Кочубеем. Но нет, оказалось, дело в другом. Император назначил отбытие на войну на следующий день. И вот в порту стоят два русских корабля: фрегат «Флора» и пароход «Одесса». Нужно решить, на каком из них государю идти к Варне (сама крепость еще не взята, но место для высадки с корабля уже приготовлено). Причем государь всё больше склоняется к тому, чтобы идти на пароходе русской постройки. Степан Степанович знал от Воронцова, что Горлис был в пробном рейсе «Одессы», и потому хотел использовать его в качестве эксперта. Натан сказал много добрых слов об этом корабле, обшитом медью, всячески хвалил капитана и команду. Но при всём том порекомендовал отправляться более привычным фрегатом. Достанич поблагодарил за консультацию. Следом Натан хотел поговорить о еще одном деле. Однако полковник заявил, что пока категорически не может заниматься чем-то иным, кроме обеспечения безопасности монарха. Так что после обеда 21 августа Николай I отбыл к местам военных действий на «Флоре». И Натан, признаться, вновь почувствовал некоторую гордость от того, что поучаствовал в принятии именно такого решения. Тем более что и шторм в тот день начался нешуточный. Каково же было удивление одесситов, когда ранним утром 23 августа они увидели — фрегат на причале Военной гавани. «Неужто так быстро успел обернуться туда и обратно? Ай да русский флот!» — было первой мыслью. Но нет, оказалось, «Флора» вернулась из-за бури и повреждений в оснастке. Только в четверг, 23 августа, император окончательно отбыл на фронт. Для надежности на коляске, к тому же русского производства. Глава 23 На всякий случай Натан выждал день и лишь в пятницу отправился в военное ведомство канцелярии, где был кабинет у Достанича. Разговор предстоял важный. — Ну-с, господин Горлис, судя по той настойчивости, с которой вы проситесь ко мне на аудиенцию, у вас есть некоторая чрезвычайно важная информация. Слушаю! — Степан Степанович, я хотел бы сообщить известные мне сведения, связанные с нездоровьем казачьего полковника Гладкого. — Отчего же только сейчас? Если его отравление было еще на прошлой неделе. — Признаться, я думал, что Осип Михайлович сам всё расскажет. Но, насколько я понимаю, он пока настолько слаб, что всё еще не может говорить. — Именно так-с… — В голосе Достанича звучало некоторое сомнение и даже неудовольствие. — Видите ли, труды по этому делу на себя уже взял жандармский капитан Лабазнов-Шервуд. Я не хотел бы перебегать ему дорогу. Идите к нему и рассказывайте, что знаете. Вот этого Горлис и опасался. Пользуясь отсутствием разграничений в делах, Лабазнов живо брал под контроль все дела, в коих был заинтересован, и далее их уже не выпускал. Говорить сейчас Достаничу некие дурные слова про действия капитана бессмысленно. Тот в споре с русским жандармом не будет становиться на сторону французского подданного, пусть и близкого к генерал-губернатору. Надобно иначе ситуацию выкручивать. — Вы совершенно правы, господин полковник. Однако же Осип Гладкий — в первую очередь военный. Более того, он — военачальник, уже сыгравший видную роль на первом этапе этой победоносной войны. Но сейчас вместо того чтобы принимать участие в штурме Варны, находится на излечении — с неясными пока шансами на успех. Так что жандармский капитан Лабазнов может и далее заниматься гражданской частью этой истории. Но я считаю своим долгом сообщить и вам, как начальнику военной полиции Дунайской армии, всё, что знаю. Такой логической конструкцией Натан поставил Достанича в положение, при котором тот просто обязан его выслушать и запротоколировать. — Что ж, господин Горли, ваше желание помочь весьма похвально. Но и настороженное — с непривычки — отношение к жандармской команде мне тоже хорошо известно. Вот вам стопка листов. Насколько помню по вашей службе, вы обладаете быстрым пером-с. Будьте любезны, распишите, что желаете сообщить. Натан застыл на мгновение в раздумьях. Самое худшее, что может случиться, это если он сейчас подробно напишет о том, как Степан спасал Осипа от отравления, а Достанич, даже не прочитав это, просто передаст всё Лабазнову. — Степан Степанович, но ведь вы прочтете мою писанину? — Непременно, — ответил полковник с любезной улыбкой. — Прочту-с. Натан был отсажен за отдельный стол, чтобы не видеть важных бумаг, какими занимается полковник, и принялся за описание. После библиотечно-архивной работы, которая, впрочем, тоже была ему интересна, он с удовольствием принялся за дело более творческого типа. И периодически удерживал себя, дабы не выходило слишком уж легковесно, за что его критиковал Воронцов после отчета о пароходе «Одесса». — Я готов показать вам написанное, — сказал Натан минут через сорок. — Ну-с, представьте по инстанции, — заявил полковник, пряча бумаги, с каковыми всё это время работал, и переходя к Натановой записке. Окончив чтение, он откинулся на спинку кресла и застыл в молчании, обдумывая, куда разворачивать разговор. — Живо пишете, господин Горли. Даже излишне живо. — Уж извините. Не было возможности править в канцелярском стиле. Но ведь главное, что всё понятно. — Да-с, теперь мне всё понятно. Хотя есть и вопрос, — произнес Достанич и далее своей прямотой удивил Натана. — Не можете ли вы, господин Горли, объяснить, почему с такой избыточной настороженностью относитесь к капитану Лабазнову? Любопытная ситуация, о каковой вскользь упоминал Дрымов. Достанич, подобно тому, также не в восторге от деятельности жандармского штаб-офицера. Но у Степана Степановича положение выше, чем у Афанасия Сосипатровича. И если тот при обострении ситуации перешел к тактике умолчания, то этот не боится начать обсуждение. Впрочем, нужно быть аккуратным, чтобы в итоге не оказаться виноватым со всех сторон. Ну и добрые слова, комплименты для начала не помешают. — Я гляжу, господин полковник, вы знаете обо всём в этом городе! — Ну, не обо всём-с, — начал скромничать Достанич, но быстро исправился. — Хотя не только в этом граде. Если всё же говорить об Одессе, то мне известно о вашем стремлении помочь госпоже Ранцовой. Он и это знает. Значит, теперь нужно развернуть рассмотрение вопроса в полезном для Натана виде. Причем так, чтобы это не противоречило и пользе полковника. — Госпожа Ранцова — моя коллега по преподавательской работе. Однако же я хочу не столько помочь ей, сколько прийти на выручку правде. Извините за некоторый пафос. — То есть вы не считаете достоверной историю о заговоре, зреющем в российских университетах? — спросил полковник опять впрямую. — Я не могу давать точного заключения. Но есть нечто, вызывающее настороженность. — Что ж именно? — К примеру, очередность обвинений. Ведь версия заговора появилась много позже. Изначально же Викентий Ранцов был обвиняем жандармерией в убийстве Иветы Скавроне. — Да-с, — опечалился Достанич, как показалось, совершенно искренне. — Несчастная девочка. Ужасное событие… Тут Натан вспомнил про франтовские шейные платки Достанича, послужившие поводом к некоторому оживлению в светском обществе Одессы. Так ведь полковник тоже был клиентом Иветы, заказчиком… И это значительно усложняет ситуацию! Merde! Почему же он раньше не подумал об этом? У каждого человека бывают подобные «слепые места», мысли вроде бы и очевидные, близкие к поверхности, но почему-то не затронувшие. А Степана рядом, чтобы напомнить об этом, нету. Что ж получается, пока дело о смерти Иветы Скавроне, любимой выпускницы благотворительного заведения вдовствующей императрицы, не закончено, то и Достанич тоже не может чувствовать себя в полной безопасности. Как человек, имевшей к ней некоторое отношение. И это может быть очень удобным для Лабазнова. Он с его фантазией готов придумать что угодно: скажем, что это Достанич зачем-то подговорил Ранцова убить Ивету. Вопрос только в том, удастся ли сломить волю студента, будет ли для жандарма какая-то выгода в том, чтобы «топить» Достанича. А ежели так, то, пожалуй, и Достанич был бы рад получить в свои руки какие-то козыри, если не факты, то предположения о непорядочном поведении жандармского капитана. Но — опять же — излагать это нужно чрезвычайно аккуратно, чтоб не оказаться крайним. — Вы правы, Степан Степанович, смерть такой светлой личности — событие ужасное. Но разве не столь же ужасно следом ломать жизнь другого молодого человека, Викентия Ранцова? Капитан Лабазнов заподозрил его в убийстве и ведет расследование? Допустим. Но — надо же какое совпадение! — прошло несколько недель, и вот уж студент Ранцов оказывается в центре некоего всероссийского заговора. — И то правда, ну какие из студентов заговорщики! Это ж не офицеры с их оружием, профессиональными навыками, солдатами в подчинении… — Конечно! А теперь перейдем к вопросу о Степане Кочубее. В чем его сейчас обвиняют? — В покушении на убийство из ревности. Собственно говоря, капитан Лабазнов изначально забрал это дело потому, что в такой версии оно имеет гражданский характер. — А если бы оно расследовалось как покушение на жизнь военного, да еще военачальника, то могло бы идти через вас. Ведь так? — Достанич кивнул головой. — А теперь пророчествую. Через какое-то время Кочубей уже будет обвиняем жандармерией в чем-то еще более страшном. Скажем, в пособничестве врагу или просто в шпионаже! При последнем слове Достанич оживился. — Да, господин полковник, — продолжил Горлис, понимая, что затронул чувствительную струнку. — И далее, представьте себе, как ужасно и неверно это может быть подано. Начальник военной полиции бездействует, а жандармский капитан уже и шпиона поймал! — Ну-ну, господин Горли-с, — случайно, со словоерсом, но Достанич совершенно правильно назвал его фамилию. — Я бы попросил в своих фантазиях не заходить столь далеко. — Извините, увлекся… — Извинение принято. Однако, возвращаясь к сути… Насколько я знаю, вас с нашей оперной примой, девицей Фальяцци, связывают особые отношения? Натан кивнул головой, придав лицу холодное выражение, близкое к оскорбленному. Он еще не вполне понимал, зачем сие говорится. Чтобы мелко кольнуть невенчанным проживанием или с иной, более прагматичной целью? — А у нее три года назад была большая дружба с пребывавшим у нас чиновником и поэтом, неким Пушкиным. — Натан хранил гордое молчание и сидел недвижимо, ибо слова Достанича всё более походили на очевидную грубость. — Господин Горли, ради бога не подумайте, что я хочу вас обидеть! Я лишь хочу предупредить вас. Сей Пушкин был тут в дружбе со многими персонами, частью приличными и близкими нам людьми, вроде Туманского, частью — не очень. К последним относился египтянин, то есть турецкоподанный Морали. — И что ж? — Мы и Пушкина, коего многие ценят как поэта, удаляли отсюда, чтобы избавить от подобной дружбы, близкой к измене. Морали, почувствовав угрозу, вскоре и сам исчез. А тут уж война! Ну, то, что английский консул Йемс шпионит, — понятно. Наш вопрос: кто теперь в Одессе вместо Морали? — «Вместо Морали» — в смысле турецкой разведки? — Почему это вдруг «разведки»? Турецкого шпионажа! Впрочем, да, вы же француз… Вам и вправду можно сказать про «турецкую разведку»… Мы с вами давно знакомы. Вы нам услуги оказывали, когда я еще был полицмейстером. Так вот теперь — услуга за услуги. Будьте осторожны. Я не хочу сказать, что Фальяцци была связана с турками. Думаю, она ничего не знала. Но через нее могут выйти на вас и придумать нечто этакое, чтобы подцепить вас на крючок-с. — Благодарю вас. Я понял. * * * Разговор с Достаничем, вместо того, чтобы прояснить картину, усложнил ее еще больше. Впрочем, Горлис рассудил, что путаное многознание намного лучше простого и ясного незнания. Натан даже корил себя: а что ж он раньше не собрался на разговор к Достаничу? Всё обходился общением с Дрымовым и Лабазновым. И только теперь дозрел до этого — когда Лабазнов вконец обнаглел, а Дрымов совсем замолчал.