* * * И вот настал тот долгожданный день, ради которого Натан столько работал. 10 октября он читал письмо Разумовского от 1805 года, в котором тот рассуждал о «недавно отрытой мануфактуре восточных тканей со специальным патентом». Горлис из прошлых писем уже мог понять, о чем, точнее, о ком здесь говорится. О нескольких турках, работавших при османском посольстве («мануфактура восточных тканей»), но занимавшихся исключительно сбором важных данных, то есть разведкой («специальный патент»). И вот какое метафорически странное описание давал Разумовский одному из них: «Оный знатный праздник — молодой, лет 25, как появился. Дитя его — со звездой, упавшей слева на висок. Глядите, дорогой Семен Романович, может, он скоро и у вас в Лондоне отмечаться будет». Фраза, на первый взгляд кажущаяся бредовой, на самом деле была информативной и четкой. Разумовский сообщал коллеге, что в Вене под прикрытием османского посольства работает толковый («знатный») разведчик. В австрийской столице его зовут Байрам («праздник») — оглу («дитя»). Ему примерно 25 лет. Его способности и знание языков позволяют предположить, что далее он может переехать в посольство какой-нибудь другой столицы, в том числе и в Лондон. Ах да, последнее — и очень важное. Особая примета — родимое пятно на левом виске в форме звезды. Поначалу Натан хотел бежать с этим письмом к Воронцову. Но вспомнил, что тот велел ему сего не делать. Потом захотелось поехать к Степану с Надеждой, попить с ними чаю по-домашнему. И порассуждать в Кочубеевом кабинете, обсасывая разные детали письма. Но тайна, открывшаяся Горлису, предстала перед ним так сразу, так ясно, что не нужно было никуда ехать. Турецкий разведчик или, если угодно, шпион — Брамжогло Никос Никандрович, он же Никандрос Никандросович. Брам-жогло — это несколько видоизмененное Байрам-оглу. На приеме у Воронцова он почему-то предстал в непривычном виде, остриженным короче обычного. И тогда у него открылся нижний край родинки на виске. Натан посчитал ее похожей на кляксу. Но клякса ли, звезда ли — суть образы сходные; можно сказать — идентичные. К тому Брамжогло как раз выглядел на 25+23 = 48 лет. Понятно, почему Брамжогло носил длинные волосы. Человеку его профессии приметы, вроде родимого пятна, вредны. Но вот зачем он постригся к приему? Зачем? Вопрос… Горлис вспомнил, что он сам сперва не узнал коллегу Никоса Никандровича в таком виде, стриженым, в модном цилиндре. Возможно, именно это было задачей преображения. Но из-за чего, из-за кого? Так, а что еще случилось на том приеме? Был отравлен полковник Гладкий… Так вот он и есть виновник преображения Никоса Никандровича! Видимо, Байрам-оглу где-то на Балканах виделся с Гладким — в административных центрах. Или, может, во время военных действий в Греции или Сербии. Знакомство было не очень близким. Но всё же турок опасался, что Осип его узнает. Однако и не приходить на торжество тоже остерегался, дабы не вызывать подозрений. Потому закамуфлировался. Но, вероятно, Гладкий на том вечере бросил на Брамжогло излишне пристальный взгляд, может быть, на самом деле совершенно случайный, ничего не значащий. А тот решил, что будет надежней отравить неверного двухбунчужного казацкого пашу. Заодно в Стамбуле похвалят за казнь предателя. Но Осип, взяв отравленный бокал с вином, пошел выяснять отношения с Кочубеем. И это, в сумме с быстрыми решительными действиями Степана, его спасло. А заодно стало причиной подозрений в адрес Кочубея. Что еще, что еще? Думай, Натан, думай! Да, еще вспомнилось, как испуган был Люсьен, когда Горлис задавал ему вопросы о загадочных узлах. Похоже, Люсьен этого не просто так испугался, но потому что неподалеку сидел, ожидая своей очереди, Брамжогло. Значит, он был с ним связан… Так, так, так… Байрам-оглу работал в Вене. И там, вероятно, общался с куафёром Леонардом. И тогда же узнал о его сыне Люсьене. Работал ли Леонард на османов, живя в Одессе, непонятно. Но предположительно Отье оставил сына знакомым на перевоспитание в Лемберге в 1814 году. А может, и присоветовал отдать мальчика в ученики к парикмахерам. Семейные склонности у того развились в лучшем виде. После чего Люсьен Асколь мог уже зарабатывать на жизнь самостоятельно. Не только в Лемберге, не только в Вене — по всей Европе. Кто знает, может, Люсьен и до Парижа добрался, но, обидевшись на отца, не стал искать его, не хотел с ним общаться. И где-то в Европе на свою беду Люсьен пересекся с Байрам-оглу. Османские посольства работали в Вене, Берлине, Париже, Лондоне аж до начала Греческой революции, то есть до 1821 года. Люсьену было уже 19 — взрослый мужчина. Да, а кто, кстати, сказал, что турок обязательно действовал под посольским прикрытием? Он мог зваться любым другим именем, хоть Николя Брамжон, хоть Микаэль Брамшолль и работать где угодно. Люсьен Асколь подпал под его влияние, стал зависим от него. Турок помог ему выправить новые документы со звучной аристократической фамилией Люсьен де Шардоне. И далее использовал талантливого обаятельного юношу для своей работы. Модная парикмахерская — прекрасное прикрытие и всегда самые свежие новости, в том числе от жен видных чиновников, сановников, военных. И вот еще. Поэт Пушкин уехал из Одессы посреди 1824 года. Через год исчез египтянин Морали, которого Достанич подозревал в работе на османов. А в 1826-м в Одессе появились, как бы по отдельности, Люсьен де Шардоне со своим салоном в центре города и яркий ученый человек Брамжогло, почти сразу приглашенный Орлаем на работу в Ришельевский лицей, который тоже в самом центре городской жизни. Причем приглашен в Лицей этот турок был заслуженно, ведь он поистине блестяще знает Новый Завет на койне[75], Септуагинту[76], вообще — древнегреческий. А уж как он рассказывает о сих предметах!.. Тут Натан вдруг подумал, что Байрам-оглу, он же Брамжогло, может быть, по происхождению никакой не турок, а грек. Вот ведь и Омер-паша на самом деле, как все знают, фанариот Вриони, только принявший иную веру и с тех пор верный не малой своей родине, а большому государству, империи. Подлинное имя этого Байрам-оглу — Брамжогло, вполне может быть — Гиосаргия или Гиосаргиос[77]. Постыдный, наверное, выбор… Но ренегату ли Горлису-Горли судить его и о нем? Можно подшучивать над догматизмом сестры Ривки, такой святой и правильной в своем Литовском Иерусалиме[78]. Но нельзя не признать ее правоту в том, что Натан — отступник. И большим ли утешением является то, сколь трудно искать свое место в жизни, выбирая его в треугольнике Человек — Народ — Держава, особенно когда ты есть, и народ твой есть, а державы своей нету. Оттого столь многих таких примеров, куда ни глянь вокруг: Зайончеки, Стурдзы, Багратионы, Паскевичи-Эриванские. Вечные мысли, от которых ни уйти, ни убежать. И в Фину надолго не спрячешься… Натан оставил все бумаги, как есть, взяв с собою только решающее письмо, отдал ключ от архивной комнаты ключнику-дворецкому. И нанял извозчика, чтобы вез, да побыстрее, в канцелярию к Достаничу. Впрочем, нет — уже едучи по Дерибасовской, Натан сказал свернуть на Гаваньскую улицу, дабы заскочить к себе домой. Тут надел потайные ножны, позволяющие спрятать под одеждой подарок Дитриха — нож, по имени Дици. Ну и, конечно же, взял тросточку Жако, которая выглядела достаточно изящно и невинно, но при том была кованной из металла, то есть достаточно тяжелой, боевой. (Горлис перестал пользоваться ею из-за того, что она навевала на Фину неприятные воспоминания о русском поэте Пушкине, каковой для самозащиты ходил по Одессе с похожей тростью-оружием.) Когда Натан вернулся в карету, извозчик принял всё как должное — ну да, барин франтит, никак не может идти на важную встречу без тросточки. * * * Полковник Достанич, слушая доклад Горлиса, поначалу был настроен скептично. Но, получив в руки письмо из архива генерал-губернатора графа Воронцова и внимая дальнейшим пояснениям Горлиса, разворачивавшимся, словно моток шерстяных ниток, с коим играет котенок, он постепенно менял свое мнение. Сначала лицо из насмешливого стало заинтересованным, потом из заинтересованного — озабоченным и в конце концов просто решительным. Куда направлять эту решительность, было понятно, оставалось только понять — каким именно образом. Заманчиво было далее не привлекать к сотрудничеству «синклит безопасности», а действовать самому. Для этого — взять взвод солдат, попросив выделить потолковее, и отправиться в Лицей для задержания. Но вот беда — занятия закончились, и был риск не застать Брамжогло в его лицейском дортуаре. И ежели так, что дальше делать — бегать по городу с криком: «Помогите поймать турецкого шпиона!»? Если подключить к делу Лабазнова и Дрымова, все риски нивелировались, поскольку тогда ответственность распределялась на многих, это в случае частичного неуспеха. А при удачном проведении операции — главным всё равно оказывался Достанич, как старший по званию, как военный чиновник, офицер, в чьи прямые обязанности входит поимка шпионов. Так что, как обычно, очень недолго подумав, Достанич вызвал помощника и велел тому срочно ехать в большой съезжий дом и передать письменный наказ частному приставу и жандармскому капитану срочно явиться в военный департамент канцелярии на Херсонской улице. В ожидании прибытия еще двух ответственных лиц время стало каким-то удивительно вязким. Такими же были и мысли у Горлиса. Признаться, его сейчас более всего занимал не Брамжогло с его возможной агентурной сетью, а студент Ранцов и другие соученики того выпуска. Натан всё пытался придумать, как же выкрутить дело, чтобы после крупного успеха в Одессе — раскрытия шпионской сети, настоящей, русские жандармы прекратили выдуманное дело студенческой «Сети Величия». Несчастный Викентий под арестом уже несколько месяцев. По словам Любови Виссарионовны, уже с сентября любой контакт с ним запрещен, не дозволяется передавать ни продукты, ни книги, ни иные предметы. Что с ним там, совершенно неизвестно. Хочется верить, что его, по крайней мере, не пытают. Думается, русские жандармы так низко еще не пали, тем более что Ранцов — дворянин… И вот такие мысли, в общем-то довольно безнадежные, складывались в замкнутый круг, разомкнуть который Натану не удавалось. Причем давно. А Достанич сейчас прикидывал, что и как скажет, чтобы быстрее убедить прибывших в правильности аргументов, приведенных ему Горлисом. К тому же в них желательно было вплести собственную руководящую персону, но так, чтобы это не выглядело глупо, натужно. * * * Лабазнов и Дрымов прибыли вместе, чего Натан, признаться, не ожидал. Ему казалось, что обоим будет выгодней явиться по отдельности, показывая тем самым свою самостоятельную весомость. Одновременное же появление выглядело явлением дисциплинированных подчиненных чиновников. Но Горлис скоро догадался, кем и зачем так сделано. Лабазнову было неуютно на прошлом заседании «синклита», когда выглядело, что он один против давних знакомых Достанича и Дрымова. Теперь же, по дороге, имелась возможность по-свойски обсудить текущую ситуацию с полицейским. Можно было надеяться, что и в ходе дальнейшей беседы это скажется. Первыми же словами Афанасий решил поддержать эту игру: — Добрый вечер, господа! А вот и мы с господином Лабазновым. — Да-да, — подхватил жандарм. — Жаждем услышать давно обещанный доклад про турецких шпионов — от французских подданных. Дрымов засмеялся, кажется, вполне искренне. Натан даже забеспокоился по сему поводу. Не слишком ли искренне Афанасий играет эту роль? А вдруг он вправду о чем-то сговорился с Лабазновым против Горлиса? Достаничу такая несерьезность на важной встрече, собранной по его почину, тоже пришлась не по вкусу. — Капитан Лабазнов-Шервуд, частный пристав Дрымов, я рад, что у вас столь радужное настроение. Однако сейчас призываю вас к предельной служебной строгости. Ибо то, что вы следом услышите, не предмет для шуток. Вошедшие расселись, но не по ту сторону стола, как было на прошлой встрече, а по эту, рядом — и наравне — с Горлисом. Что тоже было на руку единолично председательствующему хозяину кабинета. Далее Степан Степанович начал излагать суть дела. Натан не мог не отметить, что время, прошедшее до начала встречи, полковник зря не терял. Его доклад был четок, краток, убедителен (только сейчас Горлис понял, какого именно доклада хотел Воронцов о польском короле Варненчике — надо будет запомнить на будущее). При этом по ходу рассказа еще и расставлялись акценты, выгодные Достаничу, — совещание, собранное по его приказу; следствие, проведенное по его инициативе; изыскания господина Горли, начатые с одобрения полковника контрразведки. Завершающей точкой стало предложение заглянуть в выделенное место письма посла в Вене Разумовского послу в Лондоне Воронцову-старшему. — Что ж, — сказал Дрымов по окончании доклада. — Как частный пристав I части Одессы имею сказать, что в подведомственном мне Военном форштате следуют проводить срочную операцию по задержанию главного из злоумышленников. — Полагаю, сия шпионская ячея причастна ко многим преступлениям в нашем городе, — подхватил Натан, подчеркивая, что все неприятности, сопровождавшие его доходный дом в течение последних месяцев, будут закончены при его, Горлиса, непосредственном участии. Лабазнову такое заявление показалось избыточно вольным, и потому он поспешил притушить Натанов оптимизм: — Ну-ну, я бы не стал торопиться с такими декларациями. Давайте сначала сделаем что должно. А потом посмотрим, как оно будет. После этого установилось довольно долго молчание. Настала пора давать конкретные предложения, четкий план предстоящей операции. Но каждое из ответственных лиц опасалось ответственности. Так что груз принятия решения оставался за Достаничем, как главным в сём кабинете: — На этом будем считать первичный обмен мнениями законченным. Переходим к обсуждению плана операции по ликвидации османской шпионской сети в Одессе. Полагаю, захват предполагаемого главаря, скрывающегося тут под именем Никоса Брамжогло, следует производить в самое подходящее для сего время — ночью. Он проживает в служебной квартире Ришельевского лицея, каковую легко блокировать, ежели привлечь силы достаточные. Но не избыточные. Ибо слишком широкое разглашение грозит утечкой информации. — Да уж, когда пол-Одессы обсуждало неприбытие в бурю государя-императора… — сокрушенно покачал головой Дрымов. — Справедливое замечание, Афанасий Сосипатрович. Офицеру, бывшему курьером в той истории, вынесено взыскание. Но и сейчас нелишне напомнить: господа, повышенная внимательность, дабы ни словом, ни жестом не намекнуть никому о происходящем! Лабазнов в сей момент строго посмотрел на каждого из присутствующих, в том числе и на самого полковника. Достанич же продолжил: — Рассмотрим диспозицию по старшинству. Жандармский штаб-офицер по южным губерниям капитан Лабазнов-Шервуд, вас с поручиком Беусом, уже проинструктированным и подготовленным, жду в полночь в этом кабинете. Частный пристав Дрымов, аналогично — жду вас с тремя нижними чинами полиции, только из самых толковых. На вас также — договоренность о трех крытых каретах, каковые к полночи должны стоять здесь у канцелярии в полной готовности. Господин Горли, для вас — самое деликатное из поручений… Вы, как преподаватель сего лицея, можете пройти в него, не вызвав никаких подозрений. Я напишу вам предписание для служащих инвалидной роты, охраняющих Лицей. Их задача: следить за передвижениями Брамжогло и отдельно фиксировать персоны, к нему приходящие, но не вызывая, однако, подозрений. В случае ухудшения обстановки бежать за подкреплением на гауптвахту, что на Преображенской улице. Там будут предупреждены о возможности неких чрезвычайных обстоятельств. Также на вас, дорогой Горли, общение с директором Лицея Орлаем. Точное выяснение у него места проживания Брамжогло в Лицее. А еще — того, каким образом туда можно попасть посреди ночи. И какие есть пути бегства оттуда. — Господин полковник, — прервал его Натан, несколько озадаченный обилием возложенных на него поручений, а значит, и ответственности. — То есть, насколько я понимаю, выходит, что мы посвящаем статского советника Ивана Семеновича Орлая в суть предстоящей операции, а также предупреждаем его об ответственности за ее разглашение? Достанич тяжело вздохнул и развел руками: — Господа, можем кратко обсудить сей вопрос. Безусловно, директор Лицея Иван Орлай может вызывать определенные подозрения тем, что взял Брамжогло к себе на работу, едва тот появился в Одессе… — Извините, — опять решился перебить старшего Натан. — Хочу быть правильно понятым. Я отнюдь не обвиняю Орлая… — А я, в свою очередь, не оправдываю… Горлис в этот момент бросил взгляд на Лабазнова, отчего его настроение только ухудшилось. Жандарм необыкновенно оживился. Кажется, он только сейчас в полной мере сообразил, какие яркие перспективы открываются для него и его дела «Сети Величия» в связи с тем, что преподаватель Лицея оказался турецким шпионом. — Да, я никого не оправдываю, — повторил Достанич. — Просто полагаю, что человек с безупречной репутацией, недавно получивший от государя статского советника, да еще и отец надежного русского офицера Михаила Орлая, заслуживает и нашего доверия. По крайней мере, не менее, чем охранные служащие инвалидной роты, квартированные в Лицее. Глава 30 Посещение Горлисом своего прямого руководителя, директора Орлая, выглядело вполне естественным. Ну, разве что, немного необычным было то, что они говорили не в служебном кабинете, а в директорской квартире Ивана Семеновича, расположенной там же, в одном из корпусов Лицея. Натан постарался рассказать новость максимально аккуратно, сберегая нервное здоровье заслуженного человека. Но это не совсем удалось. Орлай был потрясен новостью — точнее сказать, убит ею. На нем уже тяжело сказалось заведенное жандармами дело против выпускников Лицея. А тут еще и шпионаж. Причем, если в том случае вина Ивана Семеновича могла считаться опосредованною, то на сей раз обвинялся человек, подобранный для работы именно им. Педагог, которым Орлай, как руководитель, гордился. Горлис старался его утешить, успокоить по обоим направлениям. Сказал, что в обвинения по делу «Сети Величия» сам не верит, делал, делает и еще сделает всё, что сможет, чтобы доказать невиновность студентов. А с Брамжогло… Что ж, бывает… Ведь Натан и сам работал бок о бок с этим человеком, но ни в чем дурном заподозрить не мог. Говорил с ним как лояльным России человеком, не представляя, что тот может выведывать какие-то тайны. (Горлис начинал излагать эти тезисы сугубо для успокоения собеседника. Но, договорив их до конца, вдруг вполне осознал, насколько сказанное справедливо и опасно. Лабазнову, к примеру, плевать, что Натан сам же разоблачил Брамжогло. Если им будет найден самый пустой, самый зряшный повод обвинить в чем-то противника, он им с радостью воспользуется.) Иван Семенович кивал головой, соглашался. Но на самом деле было видно, насколько трудно ему пережить такую новость. Лишь когда перешли к обсуждению места проживания предполагаемого турецкого агента, в нем появилась деловая хватка, сильная, концентрированная злость. Орлай прежде всего сказал, что, насколько мог видеть, Брамжогло с обеда еще не вернулся. С послеобеденной прогулки он обычно приходит попозже. После чего директор взял чистый лист, перо с чернильницей и ловко набросал план двух этажей Лицея. На нем показал кружком место проживания злоумышленника (с окнами на Ланжероновскую улицу). А также изобразил, какие есть подходы к квартире преступника. Потом такими же быстрыми уверенными движениями сделал подробный план квартиры на другом листе. Горлис подумал, что это идеальный материал, схема для полуночного обсуждения плана операции. Правду сказать, после этого Орлай несколько повеселел и позволил себе улыбнуться. У Натана тоже отлегло от сердца, а то он уж начинал волноваться за состояние здоровья старика. * * * Как ни заманчиво было во время, остающееся до полуночи, всё бросить и махнуть к Кочубею да рассказать ему обо всём, но наш герой не стал творить такое безумие… Притом Горлис подумал, как своеобразно Судьба возвращает ему долги. Полгода назад он глупо, по-детски обиделся на Кочубея и тем спровоцировал того на грубость. А теперь вот и сам категорически не смеет ни о чем сказать приятелю. Вернувшись из театра, Фина с некоторым удивлением выслушала рассказ о том, что Натану сей ночью нужно срочно уехать по некоему делу. Тут же она увидел злосчастную тросточку, прислоненную, чтоб не забыть, к вешалке. Его любимая высоко ценила то, что Горлис ради нее отказался от частого пользования этой тростью. И потому понимала, что если данная вещь приготовлена для употребления, то значит, и вправду ожидается что-то серьезное. — Милый, это очень опасно? — Не очень, — ответил Натан с улыбкой и начал оживленно расспрашивать ее о сегодняшнем спектакле.