— Разумеется. Открытие памятника герцогу дю Плесси де Ришелье. — Так вот. Завершающей частью церемонии открытия решено сделать отплытие сего исторического парохода в губернский Херсон. — Благодарю, Михаил Семенович. Счастлив буду совершить сей памятный рейс, который — уверен — войдет в анналы. К тому же так ведь быстрее, чем на лошадях! Воронцов кивнул головой. Но его следующая фраза прозвучала несколько загадочно: — Да, я знал, что вы не откажете. Вы всё же смелый человек… Вдруг Натан догадался: видимо, Воронцов побаивается морских путешествий. Но как человек, более чем самодостаточный, не стесняется в этом признаться. Что ж, похвально, тем более что свои маленькие слабости есть у каждой выдающейся личности. — Тогда я выписываю вам предписание на имя шхипера «Одессы» Галюфи. Но у меня есть еще одна небольшая просьба. По возвращении из Херсона будьте любезны написать мне подробный отчет о сём путешествии, прежде всего — о действиях капитана-итальянца и команды. Для истории — будете моим Геродотом. — Конечно, с удовольствием! — ответил Натан. Он вспомним свой замечательно долгий рейс из Мемеля в Гавр с заходом во все порты Северной Балтики. Эх, жаль, что сейчас плавание ожидается столь коротким… * * * В этот же день на радостях и в предвкушении исторического рейса Натан пошел в Оперу. Господи, как же он соскучился по Театру! И по Фине — не только в домашних, «земных» условиях, но и на сцене, где она божественна. В театре в антракте углядел с надеждой Степана. Или, если угодно, увидел Степана с Надеждою. С непривычки, панская одёжа на Кочубее выглядела несколько мешковато, но, в целом, неплохо. Степан же его не видел или делал вид, что не видит. А вот его Надійка смотрелась прекрасно. Когда эта пара пропала из вида, Натану вдруг представился образ Надежды. Ее большие глаза цвета каштана, тёмно-русые слегка волнистые волосы, немного скуластое лицо, подбородок с милой бороздкой посредине. Щеки, на которых при улыбке иногда появляются сразу по две ямки… (Нет, нет, прочь эти воспоминания!) Увидел также Платона Ставраки. И с ним поговорил. Несмотря на все сопротивления, взял ему бокал бордо, тем самым показывая, что чувствует себя должником. Грек был, как обычно, многословно и опасно любезен. — Вы так внимательны ко мне, господин Горлис. — В устах Ставраки Натанова фамилия звучала совсем греческой, ну, или почти греческой, этакий слегка обрезанный Горлидис или Горлакис. Из прежних общений с греком Натан знал, что удобней всего быть на одной с ним волне: — Оставьте, господин Ставраки. Право же, это я в долгу перед вами. А вот здесь собеседник смолчал и сделал долгую паузу, как бы подтверждая: да, всё именно так — Горлис в долгу перед греком, причем гораздо большем, чем бокал вина. Сделав несколько глотков «французской кислятины», грек наконец продолжил: — Я уже попросил моих добрых знакомых поискать названную женщину. И отдал им рисованные портреты. Но на всякий случай хотел еще раз уточнить: речь идет только о том, чтобы узнать, из какой она семьи и какому помещику принадлежит? Более ничего? Во время сих вопросов, заданных с улыбкою, в глазах Ставраки появился такой мертвенный блеск, что Натан испугался за здоровье и жизнь искомой цыганки. — Да-да, конечно. Только найти и узнать место зимнего обитания. Более ничего, совсем ничего! — О, ти эпитимьес![32] — сказал в завершение Ставраки, приподняв бокал. Натан поднял свой в ответ. И, отходя от грека, оценил двусмысленность последней застольной фразы, которую он за годы проживания в Одессе уже освоил. Будто бы всего лишь добрые пожелания, но притом, ежели дословно, то еще и констатация того, что это пожелания, чаемые собеседником. К тому ж и слово «епитимия» тут слышится. А в православной церкви — это наказание за грех. Так Горлис до конца осознал, что шутки кончились: его просьба принята всерьез и рассматривается по-настоящему. По-видимому, кем-то из бывших соратников Спиро. Людьми по-своему симпатичными и в некоторых случаях полезными. Но во многих ситуациях — безжалостными. За это одолжение придется платить чем-то большим, чем туманные обещания или бокал вина. И плата возложена именно на Горлиса. В случае чего удастся ли переложить ее на Шардоне?.. * * * И вот наступил радостный для Одессы день — воскресенье, 22 апреля. В центре Бульвара торжественно высился невидимый пока памятник. Но уже и в таком виде он смотрелся на своем месте — восклицательным знаком на фоне непрерывного ряда домов, от Дворца вдоль Бульвара. Памятник был огражден решеткой, по углам которой на флагштоках средней вышины развевались четыре флага. Притом — не только Русланда. Да, конечно же, российское знамя было побольше и повешено повыше. Но наряду с ним присутствовали и другие! Прежде всего союзнических Англии и Франции, вместе с которыми громили османский флот. Франция и сейчас казалась самой благожелательной к России (ежели не считать Пруссии). Но вот Англия, ревниво относящаяся ко всему, что творится на море, была к возможным решительным действиям Петербурга в споре за Босфор куда менее расположенной. И четвертое знамя — австрийское! Вена, цесарская держава, соседствующая с Россией на северных Балканах, не менее Лондона опасалась большого и одностороннего усиления Петербурга на пути к чаемому им Константинополю. Так что подобный примирительный жест казался очень показательным. С внутренней стороны, с тыла, и в направлении Екатерининской площади, ранее захламленной, а ныне приведенной в порядок, памятник надежно прикрывал батальон Уфимского полка. (В Одессе, важном городе, недалеком от границы, традиционно размещали не фрондирующих казаков, современников Хаджибея и Аккермана, а надежные части из дальних губерний.) С остальных трех сторон памятника стояла радостно оживленная гражданская публика. Ближе к месту событий — знатная, далее — чистая и на краях Бульварной улицы — чернь, которой доставались огрызки праздника, тоже, впрочем, чаемые. Первым выступил генерал-губернатор Воронцов. Он изложил заслуги Ришелье перед Одессой, увлекательно рассказал о своем общении с ним во Франции и сердечно поблагодарил всех, кто участвовал — деньгами, идеями и талантом, в создании сего памятника, первого в городе! Солнце в зените, шумно трепещущие разноцветные флаги — всё это подогревало нетерпение публики. И вот наступил торжественный миг. Барабанщики-уфимцы дали барабанную дробь, оттеняющую важность момента (но на Горлиса это произвело тяжкое впечатление — сразу вспомнились рассказы Кочубея о том, что наказания шпицрутенами, в том числе до смерти, сопровождаются в русской армии барабанным боем). Генерал-губернатор подал специальный знак, после чего солдаты ловко развязали покров, облекающий статую, и он упал к постаменту. Чувствительные дамы издали ахи восхищения. Барабанный бой прекратился, зато на кораблях, стоящих в гавани началась холостая пушечная пальба. «Ура!», «Vivat!», «Salut!» — послышались крики. Все вглядывались в памятник в поисках сходства с человеком, коего многие видели и помнили. «Не Дюк! Не тот! Не похож…» — понеслось по рядам. И тут же — встречной волной — ответные пояснения: «Римская тога», «Триумфальный венок», «Античная аллегория!» Так что все затихли. (Одесситы такие люди, что могу спорить до хрипоты, до Faustkampf’а[33], но ежели им что объяснить с ученым видом, высоким штилем и слегка непонятно, то они часто соглашаются.) Далее слово дали одесскому коммерции советнику Шарлю Сикару. Да, дорогой читатель, это тот самый «негоциант Сикар», по книге которого Lettres sur Odessa[34], изданной в Петербурге накануне войны 1812 года, молодой Натанэле учился французскому языку, а заодно — и жизни. (Как вы, верно, помните, другой книгой, столь же сильно повлиявшей на мировосприятие юноши, стала повесть Вольтера L’Ingénu / «Простодушный».) В тех письмах негоциант воспел Одессу, усилиями дюка де Ришелье взраставшую на месте Хаджибея. Занятно, но сейчас Сикар в своей речи на французском говорил словами и фактами из той книжицы. Видимо, полистал ее накануне. Забавно, но, когда объявили, что сейчас выступят преподаватели Ришельевского лицея, Горлис вдруг вообразил, что среди прочих и его позовут. Даже начал лихорадочно размышлять, на каком языке лучше говорить — на французском или же русском, как это всё чаще делалось при Воронцове. Также припоминал свой опыт общения с Ришелье, думая, что сказать — не сотый же раз излагать, как понравилось герцогу, когда Натан употребил отцовскую фразу «Надо делать вермишель» по поводу возможностей, открывающихся в Одессе… Но все уж выступили, а Горлиса так и не позвали. И он понял, как наивны были его ожидания. Это при веселом и безалаберном Ланжероне безвестный юноша, недавно прибывший из Парижа, мог стать едва ли не главным выступающим на открытии Ришельевского лицея. А при «милорде Воронцове» всё (или почти всё) было, есть и будет продуманно, просчитано. Если же вернуться к выступлениям лицейских преподавателей, то более всего запомнились речи не Орлая, не Брамжогло, а профессора правоведения и политической экономии Павла Архангельского. Она была образна и до конца понятна лишь при более близком ознакомлении с тремя символическими фигурами на памятнике — Правосудия, Торговли и Плодородия. Павел Васильевич сказал, что действия де Ришелье в экономике и юстиции были «зримыми и зрячими». В соответствие сим словам богиня правосудия Фемида, вопреки традициям, на памятнике была без повязки на глазах. Одесские старожилы тут же оправдали, объяснили и это художественное решение, говоря, что Ришелье был справедлив высшей христианской справедливостью и часто прощал раскаявшихся преступников. А далее настало неожиданное продолжение церемонии. — Господа! — воскликнул Воронцов. — Сегодня экспресс-почтой из Санкт-Петербурга прибыл Указ Его Императорского Величества Николая Первого от 14 апреля. Все напряглись в ожидании: «Неужели?..» — Сим Указом наш возлюбленный монарх объявляет войну Османской империи за дерзновенное нарушение ею интересов России в проливах Босфор и Дарданеллы. А также за циничное нарушение прав наших братских православных княжеств Молдовы и Валахии. Что ответят на сие победители Наполеона? Аллегория. Вторая половина 1828-го — начало 1829 года. На заднем плане силуэт Наполеона, который предупреждает: «Европа, будь начеку, опасайся Калмыка…» «Ура!» — пронесся вихрь восклицаний среди обывателей. Французский, английский и даже австрийский флаги тоже шумно развевались, как бы одобряя решение возлюбленного русского монарха. Солдаты же Уфимского полка обошли кругом открытый памятник с мрачной сосредоточенностью — их на Балканах вряд ли будет ждать столь же восторженный прием. — России нужен Босфор с Дарданеллами! И свобода хождения ими! Одессе нужно порто-франко! — воскликнул Воронцов на прощанье. Натан подумал, что, будучи сейчас на его месте, Степан крамольно пошутил бы: «Еге ж, свобода хождения проливами — единственная, нужная России». Если ж серьезно, живость и доходность одесского порто-франко с началом войны в разы уменьшатся. А жаль… Он поспешил в Военную гавань, где ждал отправления пароход «Одесса». Тут, вопреки ожиданиям, торжественной церемонии не было. Лишь русский военный матрос из казаков посмотрел предписание, взглянул на деловую сумку с бумагами да теплыми вещами и допустил на борт. Глава 8 Да, война! И это значит, что Горлис всё верно предвидел. Очень интересно, было бы поговорить по сему поводу с Кочубеем. Но об этом потом… А пока что — Натана ожидает и вправду исторический рейс на первом русском пароходе, еще более важном в связи с объявленной войной. Матрос указал гостю его каюту — небольшую, но уютную, с двумя кроватями. Причем вторая была пустою. Горлис вообще так понял, что рейс решили в итоге сделать не шумным, а пробным. Он оставил в каюте все взятые с собою вещи, изъяв только кошель, и поспешил наверх, на палубу. Судя по тому, что сходню убрали, а над трубой появился первый дым, сейчас должно состояться отплытие. Все говорят, что после приведения в порядок фасадной к порту Бульварной улицы вид на Одессу с моря стал особенно хорош. Натану не терпелось его увидеть и запечатлеть. Для чего он приготовил грифель и бумагу. Он застыл в нетерпении, ловя первое, самое сладкое мгновение, когда корабль начинает отчаливать от пристани… Однако время шло, но сего не происходило. Он недвижного положения да на сыром морском ветру Натан начал подмерзать. Особенно руки без перчаток, отчаянно сжимающие планшет с бумагой и грифель. Что ж, не страшно. В ожидании отплытия Горлис надел перчатки, а также решил размять затекшие члены, пройдясь по пароходу… Тот представлял собой парусник с тремя стройными мачтами, дополненный паровою машиной, которая приводила в движение огромные лопасти с двух боков. В надводной части они были прикрыты специальным кожухом, чтобы предотвратить попадание посторонних предметов, включая птиц и людей. Пока Натан разглядывал корабль, то дым из трубы совсем иссяк. Взамен снизу раздался металлический грохот, свидетельствующий, очевидно, о последней и самой тонкой настройке русской паровой машины. Интересно, надолго ли сие? Мимо как раз шел смуглый человек в фуражке, похожей на капитанскую. — Синьор шхипер! Синьор шхипер! — воскликнул Горлис, старательно грассируя и намекая, что, если возможно, готов общаться на французском, каковой итальянцы обычно знают. Но встреченный человек скорым шагом прошел мимо, не обращая на Натана ровно никакого внимания. Удивительная нелюбезность! Но что поделать, шкипер на корабле — царь и бог. Предполагаемый шхипер Галюфи зашел в палубную надстройку, закрыв дверь с нервическим шумом. Грохот снизу усилился вдвое-втрое. Похоже, настройка, осуществляемая там, переставала быть тонкою. А минут через десять шум прекратился. Видимо, Галюфи сейчас вновь появится. Но как же к нему обратиться, чтоб он отозвался? Наверное, слово «шХипер», отчетливо прозвучавшее у Воронцова, было ошибочным. И нужно говорить традиционно — «шКипер». Возможно, вместе с фамилией. Наконец дверь отворились. Горлис рванулся навстречу, но это был не капитан, а три матроса с мешками в руках. Громко переругиваясь по-украински, они сбросили сходню и сошли на берег. Стало ясно, что отправление затягивается. А вот на палубу выглянул и сам капитан. Натан немедленно обратился к нему, всё так же грассируя: — Синьор шкипер! Шкипер Галюфи! Но капитан в ответ бросил короткий взгляд, еще более злой, чем прежде. И, издав неопределенного смысла рычание, вернулся обратно, громово хлопнув дверью. Натан понял, что выглядит с планшетом и грифелем в руках довольно глупо и пошел в каюту, чтобы оставить всё это там. Оказавшись в тепле, Горлис почувствовал, как же он замерз. Вынул взятый в дорогу теплый шарф, накрутил на шею и вернулся назад, надеясь, что порученца генерал-губернатора всё же перестанут игнорировать. Тем временем вернулись матросы, посланные на берег. Все трое катили большого размера тележки, доверху наполненные дровами. Мешки же, укрепленные у них за спиной, издавали отчетливый металлический звон. И то и другое показалось Горлису странным. В мешках — явно некие металлические части, детали. Но зачем они нужны, ежели судно только-только построено? Ну, не может же оно УЖЕ требовать ремонта? Непонятно и с дровами (хорошо хоть не кизяк). Почему они? Как читал Горлис, паровые машины хорошо и надежно работают только на угле. Моряки сделали еще несколько ходок, доставив побольше дров. Наблюдая за ними, Горлис, кажется, понял, что дело было не в обращении к Галюфи. Может, тот вообще не понял, что ему говорили. Да, нужно прекратить это дурацкое грассирование. И «шкипер» на итальянском, кажется, будет «скиппер». Именно так и нужно обращаться к капитану. Так что когда Галюфи снова вышел на палубу, Натан приблизился к нему и деловым голосом, как будто бы контакт уже был установлен какое-то время назад, поинтересовался: