– Получай свеженького! – бойко выкрикнул мой провожатый. Где-то сверху застучали каблуки, и скоро маленький, болезненно тощий конвоир в туго стянутой ремнем серой солдатской шинели повел меня на третий ярус – как оказалось, на очередной, куда более серьезный обыск. По крайней мере, на этот раз меня заставили раздеться догола, облапали в разных неприятных местах, долго исследовали подкладку и швы на основательно изгвазданной голубиным пометом одежде, удивлялись крою, фактуре ткани, подошвам ботинок Gastein, а особенно – обычным носкам. Не поленились вытащить из них и попробовать на зуб резиновую жилку. Только много позже я понял, что подобная конструкция если и известна, то лишь богатым буржуям{15}, простые же люди используют специальные носочные зажимы-подтяжки либо носят высокие, стягивающиеся под коленом гольфы. Напрасно я опасался футурошока надзирателей при виде застежек-молний{16} – они были прекрасно знакомы с данным изобретением. Хотя это не помешало им вертеть рюкзачок из стороны в сторону совсем по-детски, как новую игрушку. Я страшно боялся, что отберут все, вплоть до стоптанных кроссовок, «отельного» спортивного костюма и грязных боксеров, однако необычный, явно заграничный гардероб озадачил, а возможно, напугал местную тюремную обслугу. Так что они довольствовались «подарком» в виде початой пачки одноразовых бритвенных станков да тюбиком крема для бритья. Спустя десяток минут дверь камеры – массивная, как у сейфа, – почти бесшумно захлопнулась за моей спиной. Немедленно раздался тяжелый, ахающий стук защелки, а сразу за ним – с хрустом два раза провернулся ключ. «Как-то слишком выходит солидно для КПЗ…» – подумал я, без сил падая на привинченную к стене железную раму с переплетенными железными же нитями-пружинами. В моем персональном застенке было мокро, темно и адски скучно. Четыре шага туда, четыре обратно, асфальтовый пол, забранное решеткой тусклое окно у потолка, под ним крохотный рукомойник очень странного устройства: для того чтобы из крана потекла вода, надо левой рукой все время нажимать на длинный деревянный рычаг. В углу чудо цивилизации – чугунный унитаз не иначе как царских времен. Ни прогулок, ни газет, ничего, даже морды надзирателя не удалось рассмотреть. Единственная забава – стирать тряпкой струйки воды со стен и лужицы с пола да читать нацарапанные на стенах не особенно утешительные надписи типа «Кто может, сообщите на Ивановскую улицу, 24, что доктор Алтуров расстрелян». Встречались и варианты посложнее, например, в красном углу химическим карандашом наивная и явно неумелая рука тщательно прорисовала образ-икону, а также оставила каллиграфическую – насколько это реально в данных обстоятельствах – надпись, что «Раба Божья Екатерина думает о своих деточках, которые молятся за маму святому Угоднику Божьему. Январь 1925 года». Кроме этого, интересны разве что календари на стенах, во множестве расчерченные предшественниками. Самый длинный тянется на одиннадцать месяцев, примерно треть сделана чем-то острым, затем идет простой, уже стершийся графит и чуть позже – химический карандаш. Самый короткий – всего двадцать дней. Поперек последних не закрытых клеток мало обнадеживающая приписка: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь»{17}. Паек не скуден, но растолстеть сложно. Около семи часов утра в окошечко двери просовывают небрежно отпластанный от чего-то очень большого кусок темного хлеба грамм на четыреста, по качеству отдаленно похожий на «Фитнес» из будущего. В полдень полагается небольшая мисочка разваренной в отвратительную массу каши, обычно ячменной, но иногда выдают пшенку или даже гречу. На ужин тарелка жидкого, как вода, и гадкого до несъедобности типа супа с волокнами капусты и опять каша. Хорошо хоть зимняя одежда из синтетики влагу практически не набирает и греет неплохо. В этой малости странные порядки содержать арестантов в чем и с чем пришел сыграли мне на руку. А еще на пользу пошла самая обычная лень, из-за которой я не стал подниматься в номер отеля в две тысячи четырнадцатом году, чтобы выложить немногочисленные «гостиничные» шмотки перед прогулкой-игрой, а лишь зачекинился и забрал ключи от номера. Самое удивительное и приятное: сохранились лекарства и презервативы – расстроенные моим непонятным шмотьем вертухаи просто не заметили их в скрытом кармашке. Собственно говоря, я про таблетки и сам забыл, чуть не год назад мать собрала скромный комплектик «от всего», когда меня понесло на пару недель попугать рыбок в Красном море. После чего он так и болтался в рюкзачке, благополучно перенеся кроме Египта и несколько поездок в Москву, и бессчетное количество студенческих пьянок по турбазам. Все остальное можно смело записывать по статье «Проблемы». Особенно доставало отсутствие часов и тишина. Даже не так, а исключительно с заглавной буквы: Тишина! Не каждый день можно было расслышать лязг ключей, еще реже – дикий, быстро заглушаемый крик, и только один раз я явственно разобрал содержание: – Товарищи, братцы, на убой ведут. Вот и догадывайся: матерого, измазанного кровью с ног до головы бандита тащат, ни в чем особо не повинного студента вроде меня пришибить хотят или просто на психику давят, волю к сопротивлению подрывают. И без того в голове не укладывается, как так можно – выдернуть человека натурально с улицы и держать в одиночке день за днем? Что тут вообще происходит, черт возьми? От дурости типа голодовки или разбивания головы об стены спасла болезнь. Без малого на две недели я свалился с чем-то похожим на тяжелейший грипп, переходящий в хронический кашель, если не сказать хуже. Если бы не принятая против осложнений таблетка антибиотика, оказавшаяся поразительно эффективной, наверное, так бы и сдох, «не приходя в сознание». А там настоящее избавление пришло: на допрос повели… Все те же лестницы, переходы, решетки, тяжелые двери. У одной из них, на вид вполне обычной, конвойный остановился. – Обождите. – Он постучал в дверь и почти сразу, не дожидаясь ответа, втолкнул меня в кабинет. Даже смешно – точно такая же камера-одиночка с раковиной и стульчаком, только освещена поярче да вместо койки стоит пара столов и три стула. Думал, хоть портрет Дзержинского на стене будет, но, похоже, тут обходятся без лишней атрибутики. «Главный сюрприз» сидел за столом. Мне и в голову не могло прийти, что следователем окажется молодая женщина. Причем не мощная тетка, «истинная большевичка», в перетянутой ремнями строгой кожанке и с маузером в руках, а совсем наоборот, маленькая, худая шатенка лет тридцати. В меру симпатичная, с резкими чертами лица и тонкими губами без всякого следа помады. Перед ней на столе – кроме телефона и бумаг – начатая пачка папирос «Пушка», чуть поодаль – стакан чая с одиноким ломтиком лимона да тарелка с парой пирожных. Спокойно, по-домашнему, прямо как будто заявление пришел писать в деканат. Разумеется, если не обращать внимания на стены да лампу, направленную в лицо по всем канонам жанра. – Садитесь, пожалуйста, – сказала следователь задушевным голосом, на ее лице явственно проступили симпатия и участие. Пододвинула ближе ко мне пачку. – Курите, не стесняйтесь. Нам с вами надо много о чем поговорить. Не дожидаясь моего ответа, она вытянула папиросу себе, ловко смяла гильзу и жадно прикурила, вежливо выдохнув дым в сторону. – Спасибо, не курю, – привычно отказался я, устраиваясь поудобнее. – Какой интересный молодой человек, даже табаком не балуется, – чуть кривовато улыбнулась следователь. – Спортом пришлось много заниматься, – пустил я в ход стандартное оправдание. – Похож, похож. – Следователь одобрительно покивала. – По облику – настоящий скаут!{18} «Ну наконец-то!» – возликовал я. Вполне по-человечески все в прошлом, не зря ругали Солженицына и иже с ним за очернение истории. А что до камеры – так работы много у ЧК, вот и не быстро дошла очередь. Сама же сидит в таком же каменном мешке безо всякой роскоши, работает на износ, бледная вся, можно сказать, света белого не видит… Да быть того не может, чтобы я не уговорил такую милую, уставшую женщину поверить мне хотя бы на несколько часиков, пока специалисты не вытащат из тайника сотовый телефон. Надо только начать поаккуратнее… Если бы не заросшее щетиной лицо! Я малость замешкался, от отупения в одиночке никак не мог решить, рубануть сплеча «родился в тысяча девятьсот девяносто первом году, последнем, когда существовал СССР» или зайти издалека, с моего провала в прошлое, игры Ingress, учебы и жизни в Екатеринбурге. Между тем женщина участливо задала следующий вопрос: – И зачем это вы связались с шайкой мерзких фашистов? – Фашисты? Уже тут?! Кха-ха-ха! – зашелся я в приступе то ли хохота, то ли кашля. – Да что вы вообще о фашистах знать можете! Ведь пока гад Шикльгрубер пейзажики малюет где-то под мостом в Берлине!{19} Короче говоря… – Тут до меня дошло, что сказано несколько больше, чем следовало. – Не знаю никаких фашистов и знать не хочу. Я обычный студент, просто не повезло… – Та-а-ак-с! – резко оборвала меня следователь. – Вот счас-то все сходится! Всего пара мгновений, и как подменили человека! Теперь в ее глазах плескалось лишь торжество и злоба. Резко раздавив папиросу о край стола, она резким щелчком отбросила окурок прямо на пол. Наклонившись ближе ко мне, выплюнула в лицо слова, брызгая слюной: – Так вот, гражданин Обухов Алексей Анатольевич, тысяча девятьсот третьего года рождения, стало быть, студент, из потомственных дворян! Хватит заливать. Нам все решительно очевидно. Единственно верная для вас линия поведения – чистосердечно покаяться перед советской властью! И вот что… – В тоне женщины опять проступили нотки усталой нежности. – Мы не ставим к стенке врагов даже гораздо более матерых, чем вы. Вот… – Она сделала широкий жест по направлению к окну. – Там работают люди, многие из них были приговорены к высшей мере, но они честным трудом очищают себя от прежних преступлений перед советской властью. Помните, наша задача не карать, а ставить на правильный путь! – Не знаю никакого Обухова… – вскочил я. – Сидеть! – Меня буквально подкосил резкий крик, а еще пуще – многообещающий лязг двери за спиной. – Ну мы вас заставим признаться. – Следователь опять перешла на доверительный тон, совсем как плохой актер в постановке провинциального театра. – Только себе же дороже сделаете. Запомните, гражданин Обухов, искреннее раскаяние поможет вам искупить вину. «И увеличит срок…» – мрачно закончил я про себя ее речь фразой из какого-то фильма. Я явственно представил, как идиоты в кожанках находят тайник, забыв на радостях смешные инструкции следователя, вытаскивают из ящика в первую очередь привычное и понятное – винтовку с патронами, с хохотом передают друг другу бутылку шпионской белофинской водки, в то время как не замеченный в потемках смартфон хрустит под их каблуками, а микросхемы смешиваются с грязью и шлаком. Уж не знаю, по какой статье нынче идет борьба против социализма с оружием в руках, но на пулю в мой затылок этого расклада хватит с гарантией. Тут я в полной мере осознал, какая это непозволительная роскошь – спокойно подумать о тщете всего сущего: вопросы полетели в лицо, как стежки швейной машинки на китайской фабрике. – Кто вас подначил к идеологии «Черных волков»? Когда? Место вашего проживания? Адреса?! Явки?! Кто был на скаутинге в Казани? Через кого вы получали агитационную литературу? С кем из членов ВКП(б) вы хорошо знакомы и где они работают? Адрес и номер дома, где вы встречались с Борисом Зеленовым?{20} Связи с куратором из Берлина, господином Свежевским?{21} В каких учреждениях белых правительств служили? Должности, звания? Кто такой Шикльгрубер и какие картины он рисует? Как относитесь к советской власти? Как это понимать: никак?! Мелькали абсолютно дикие вопросы из анкеты, термины типа «совет начальников отрядов», «съезд объединенных патрульных» и «совет инструкторов». Перечислялись фамилии якобы моих знакомых и друзей. Приводились слова уже арестованных скаутов{22}, которые обвиняли меня в какой-то дикой чепухе, направленной на свержение социалистического строя. Черт возьми! Да что я в принципе могу ответить, если впервые в жизни слышу про скаутов в СССР? Для меня это не более чем природно-ориентированные детки в забавных панамах защитного цвета из американских фильмов! Подростки, которые, в сущности, ничуть не опаснее ежиков! Поневоле пришлось симулировать потерю памяти. Помогло мало… Еще бы, после моего идиотского пассажа о берлинском художнике угрозы перемежались уговорами, их сменял шантаж, за которым следовала смешная попытка подкупа папироской и уже более серьезная – шикарным обедом для растущего организма: «Прямо тут, сию минуту распоряжусь!» Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав по телефону с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, на тему «Как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину», она не прощаясь вышла. За меня принялся ее сменщик, неторопливый долговязый прибалт. Грешным делом, я подумал о классике: «Будут бить, возможно, ногами». Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют. Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками, видимо – доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад. До сих пор интересно: какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну кроме идиотского смеха, разумеется? Наконец, уже когда за окном стемнело, меня оставили в покое. Прощальное напутствие прибалта, впрочем, не порадовало: – Помните, гражданин Обухов, мы не будем торопиться, спешить нам некуда. Меньше шести месяцев дознание не идет, так что на год вы здесь прописаны. Советую вам хорошенько подумать, все обмозговать и чистосердечно раскаяться. Теперешнее ваше поведение к хорошему не приведет. Лучше бы одолжил почитать научно-популярную книжку про скаутов!