Я так внимательно наблюдала за его лицом, но видела только замешательство. Либо он непревзойденный актер, чего я бы не стала отрицать, либо все, что я говорила, его не касалось. Если не он, то кто? – Я… – Комната, казалось, слегка накренилась. Сочетание выпитого вина и этого нового осознания. – Может, присядешь? – спросил он. И я действительно села, потому что внезапно мелькнуло сомнение, что я смогу устоять. Он налил мне вина, на этот раз без спросу. Я послушно взяла предложенный бокал и постаралась не держать крепко за ножку, чтобы не разбить стекло. Он сел рядом со мной. Я посмотрела на него – на этого человека, на эту занозу, того, о ком я не могла перестать думать, кто занимал все мои мысли. Кто помог мне почувствовать себя значимой – со всем сопутствующим этому дискомфортом – как раз тогда, когда я считала, что навсегда превратилась в невидимку. Быть невидимкой безопасно, хотя порой и чувствуешь себя одиноко. Но я уже забыла, как это волнительно – быть замеченной. Возможно, я была в каком-то трансе. Из-за вина, которое я выпила перед тем, как прийти сюда, чтобы встретиться с ним один на один. Из-за давления, которое несколько недель оказывал на меня шантажист, издеваясь надо мной. Одиночество, что годами росло в тайне и тишине. Я наклонилась и поцеловала его. И почти сразу же отстранилась. Мне не верилось в то, что я сделала. Я поднесла руку к лицу, коснулась горячей щеки. Он улыбнулся мне. Я никогда раньше не видел такой улыбки. Это было что-то новое. Что-то интимное, тайное. Что-то только для меня. – Я… мне нужно уйти. – Я поставила свой бокал с вином и при этом смахнула его бутылку пива на пол. – О, mon dieu. Извини… – Мне плевать на пиво. А потом он обхватил мою голову руками, притянул меня к себе и поцеловал. Его запах, его инаковость, его губы, потеря самоконтроля – все это было неожиданностью. Но не сам поцелуй, не совсем. Где-то в душе я понимала, что хочу его. – С того самого первого дня, – признался он, будто повторяя мои собственные мысли, – когда увидел тебя во дворе, я хотел узнать тебя получше. – Это нелепо, – ответила я, потому что так оно и было. Но он так смотрел на меня… что все это переставало казаться неправильным. – Совсем нет. Я надеялся сделать это с той самой ночи на вечеринке. Когда мы были только вдвоем в кабинете твоего мужа… Мне вспомнилось то возмущение, которое я испытала, обнаружив его там, рассматривающего фотографию. Страх. Но ведь страх и желание так тесно переплетены друг с другом. – Это абсурд, – призналась я. – А как же Доминик? – Доминик? – он казался искренне сбитым с толку. – Ну вы же были вдвоем на террасе. Бен рассмеялся. – Она могла бы трахнуть глазами статую. И это помогло отвлечь твоего мужа от того, что я испытывал вожделение к его жене. Он протянул руку и снова прижал меня к себе. – Этого не может быть… Но думаю, он услышал неуверенность в моем голосе, потому что улыбнулся. – Мне неприятно это говорить. Но это уже происходит. – Мы должны быть осторожны, – прошептала я спустя несколько минут, когда начала расстегивать рубашку. Тогда я показала нижнее белье, купленное за большие деньги, но которое не видели другие глаза, кроме моих собственных. Показала тело, которому отказывала в стольких удовольствиях, аккуратно сбереженное для мужчины, который едва на него смотрел. Он опустился передо мной на колени, словно поклоняясь моим ногам. Спустил шерстяную ткань моих брюк, нашел губами тонкое кружево моих трусиков и приоткрыл рот. НИК Второй этаж Прошлой ночью я плохо спал и не только из-за басов из cave, которые всю ночь гремели на лестнице. Я высыпаю на ладонь две маленькие голубые таблетки. Они – единственное, что поддерживает во мне жизнь. Запрокинув голову, глотаю их. Потом брожу по квартире. Когда я прохожу мимо аймака, экран оживает. Я его разбудил? Если и так, то я даже не заметил. Но это так. На фотографии я и Бен. Я замер перед экраном. Меня влечет к нему. Как человека, причиняющего себе боль, тянет провести лезвием бритвы по коже своего запястья. После того ужина на крыше все изменилось. Что-то сдвинулось. Мне не понравилось, что папа благоволил ему. Мне не понравилось, как Бен отвел от меня глаза, когда рассказывал о нашей поездке в Европу. Еще мне не нравилось, что каждый раз, когда я предлагал ему сходить выпить, он был слишком занят. Ему надо было срочно бежать к своему редактору, чтобы сделать обзор какого-то нового ресторана. Он избегал моих звонков, моих сообщений, избегал моего взгляда, когда мы встретились на лестнице. Все было не так, как должно быть. Я не это планировал, когда предложил ему квартиру. Он единственный, кто общался со мной. Это письмо по электронной почте разбередило прошлое. Я сильно рискнул, пригласив его сюда. Я предполагал, что у нас было негласное соглашение. В этом месте есть вторая лестница. Потайная. Детьми мы с Антуаном часто играли здесь. Прятались на ней от папы, когда он был в одном из своих опасных настроений. Мне стыдно в этом признаться, но пару раз я пользовался ей, чтобы понаблюдать за Беном, заглянуть в его квартиру, в его жизнь. В попытке понять, что он задумал. Бен пренебрежительно относился ко мне, но для других обитателей этого дома он находил время. Однажды днем я обнаружил их в cave, когда спустился вниз, чтобы постирать белье. Сперва я услышал смех. Затем голос отца: – Конечно, я унаследовал бизнес от их матери, совершенно убыточный. Нужно было выйти в плюс. Когда дело касается винного бизнеса, нужно подходить творчески. Находить новые рынки сбыта. – Что такое? – спросил я. – Приватная дегустация? Они вышли из винного погреба, как два школьника-хулигана. Папа держал в одной руке бутылку, в другой – два стакана. Бен улыбался темными от выпитого вина зубами. – Николя, – протянул папа. – Пришел разогнать вечеринку? Никаких: «Не хотел бы ты присоединиться к нам, сынок? Принесешь еще бокал?» За все то время, что я живу под его крышей, мой отец никогда не предлагал нам двоим устроить что-то вроде уютной камерной дегустации. Это соль на рану. Первое настоящее предательство. Я признался Бену, какой мой отец на самом деле человек. Неужели он забыл? Бен улыбается мне с фотографии на заставке. И вот я улыбаюсь рядом с ним, как дурак, которым я и был. Амстердам, август. В наших глазах солнце. Разговор с Джесс все воскресил. Тот вечер, кафе с травой. Как я рассказывал Бену о моем дне рождения, о «подарке» от отца. Как это было похоже на катарсис. Как я чувствовал себя умытым, очищенным от всего этого. После этого мы с Беном брели по темным улицам. Просто шли и болтали. Я не знал, куда мы направляемся; не думаю, что он тоже имел представление. Мы миновали туристическую часть города, запруженную толпами людей; здесь каналы были тише и не так ярко освещены. Элегантные старые дома с вытянутыми окнами, сквозь которые можно было разглядеть людей внутри: они разговаривали, обедали, за столом печатал парень. Здесь на самом деле жили люди. Ничего не было слышно, только плеск воды о каменные берега. Черная вода, черная как чернила, в ней пляшут огни домов. И запах, затхлый, похожий на плесень и мох. Пахнет стариной. Никаких тошнотворных облаков травки на пути. Меня выворачивало от этой вони. А еще тошнило от скопления чужих тел, от жужжания чужой болтовни. Меня тошнило даже от других парней: их голосов, вони их подмышек, потных ног. Тем летом мы слишком долго были вместе. Я слышал каждую шутку или историю, которые они рассказывали. С Беном все было как-то по-другому, хотя я не мог понять почему. Эта тишина: я чувствовал, что хочу ее выпить, как стакан холодной воды. Это было волшебно. Я рассказывал Бену все эти вещи о моем отце – знаете, когда съел что-то испорченное, и после того, как тебя вырвало, ты чувствуешь себя опустошенным, но в то же время очищенным, даже немного лучше, чем раньше. – Спасибо, – повторил я. – За то, что выслушал. Ты ведь никому не расскажешь, правда? Остальным парням? – Конечно нет, – заверил он. – Это наш секрет, приятель. Как пожелаешь. Теперь мы шли по той части канала, где было еще темнее; наверное, не горела пара фонарей. Стояла мертвая тишина. Знаете, есть моменты в жизни, которые, кажется, происходят так гладко, будто их написали заранее? Это был как раз такой случай. Я не помню никакого сознательного намерения идти к нему навстречу. Но следующее действие – я его целую. Определенно первый шаг сделал я, это понятно – даже если это и выглядело так, будто тело отреагировало раньше разума. Я целовался с людьми и раньше. С девушками. Всегда с девушками. На домашних вечеринках или пьяным, после официального бала в колледже. И это не казалось неприятным. Но не более чем рядовое рукопожатие. Никогда это не было таким интимным или волнующим. Не отвратительно, но в процессе я ловил себя на мысли, что размышляю о логических вещах – например, правильно ли пользуюсь языком, чувствовал неловкость оттого, сколько слюны передается между нами. Это напоминало спорт, которым я занимался в надежде преуспеть, одержать победу. Но не что-то захватывающее, не то, что могло бы привести к чему-то большему. Но это… это было иначе. Так же естественно, как дыхание. Странно было чувствовать, какими твердыми казались его губы после мягких губ девушек, – я бы никогда не подумал, что разница так ощутима. И почему-то мне это казалось правильным. Как будто этого я и ждал, и это имело смысл. Я держал цепочку на его шее, ту самую, которая столько раз появлялась и исчезала у него под рубашкой, с висящей фигуркой маленького святого. Я слегка потянул ее, притягивая ближе к себе. А потом мы двинулись назад, в темноту – я толкнул его в какой-то укромный угол, опустился перед ним на колени, и снова каждое движение было таким плавным, как будто все было расписано заранее, как будто все так и должно было быть. Расстегиваю его ширинку, беру в рот, ощущаю тепло и твердость его члена, аромат его кожи. Мои колени ныли – я стоял на грубой брусчатке. И хотя я никогда не позволял себе даже помыслить о таком, но где-то на глубине сознания это таилось во мне, эти потаенные желания. Потом он улыбнулся. Сонной, ленивой, обкуренной улыбкой. Но для меня, после волны эйфории, последовал резкий откат. У меня никогда не было такого внезапного упадка сил. Мои колени болели, джинсы были влажными. – Черт. Черт, я не знаю, что произошло. Черт. Я просто… Я так опустошен. – Это была неправда. Да, я был под кайфом. Но я никогда в жизни не ощущал себя более трезвым. И в то же время никогда не чувствовал себя более живым – наэлектризованным, подключенным – так много всего одновременно я чувствовал. – Дружище, – обратился он с улыбкой. – Ни о чем не переживай. Мы напились и обкурились. – Он жестом показал на нас и пожал плечами. – И не похоже, что нас кто-то видел. Я не мог поверить, что он отнесется к этому так спокойно. Но, может, в глубине души я столкнулся с этим, с этой его стороной. Однажды в колледже я услышал, как кто-то назвал его «всеядным»; интересно, что это значило. – Никому не говори, – сказал я ему. От страха у меня вдруг резко закружилась голова. – Послушай, ты не понимаешь. Это… это должно остаться только между нами. Если это каким-то образом всплывет… послушай, мой отец, он не поймет. – Мысль о том, что он может узнать, была как удар под дых, мне стало дурно. Я представил его лицо, его голос. До сих пор помню его слова, когда сказал, что не хочу такой подарок на день рождения: Что с тобой не так, сынок? Ты что, педик? Это отвращение, сквозившее в его голосе. Он действительно убьет меня, подумал я. Если начнет подозревать. Скорее всего, он предпочтет убить, чем иметь какого-то не такого сына. По меньшей мере, он лишит меня наследства. И хотя я не понимал, как именно отношусь к его деньгам, но все же не был готов от них отказаться. После Амстердама я думал, что никогда в жизни не захочу увидеть Бенджамина Дэниелса. После университета мы отдалились друг от друга. У меня была целая вереница подружек. Почти на десять лет я уехал в Штаты. Да, там была пара парней: я чувствовал себя свободным – даже если мне порой и казалось, что я слышу в голове голос своего отца. Но ничего серьезного ни с кем не было. Это не значит, что позже я не вспоминал ту ночь. Она прочно поселилась в моих мыслях, как бы я ни старался забыть. А потом, через десять лет: имейл от Бена. Это какой-то знак, то, что он вот так, ни с того, ни с сего связался со мной. Не могло же все оказаться просто случайной встречей. Однако после того ужина на террасе, после того, как он так впечатлил папу, он не захотел встречаться со мной. Ради бога, у него было время для консьержки, но не для меня – его старого друга. Он устроился здесь практически бесплатно. Взял то, что ему было необходимо, а затем сбежал. Меня использовали. Вспоминая, каким он был проворным, хитрым, мне тоже становилось немного страшно, хотя я и не мог понять почему. В конце концов мне захотелось, чтобы он убрался отсюда. Мне хотелось забрать свое приглашение обратно. Но я не знал, как это сделать – как отменить его. Он знал слишком многое. Знал столько всего, что мог использовать информацию против меня. Нужно было найти другой способ заставить его уехать. Должно быть, таймер компьютерной заставки истек; экран аймака потемнел. Это не имеет значения. Я все еще вижу это изображение. Оно преследует меня уже больше десяти лет. Я думаю о том, как прошлой ночью чуть не поцеловал его сестру. Внезапное, шокирующее, удивительное сходство с ним, когда она просто хмурилась или смеялась. И сходство момента: тишина, темнота. Мы вдвоем на мгновение оторвались от остального мира. Той ночью в Амстердаме. Это была худшая, самая постыдная вещь в моей жизни.