Разве нет? СОФИ Пентхаус С той секунды, как я увидела ее, покрытую кровью – кровью моего мужа, – я действовала стремительно, почти не задумываясь. Я делала все ради защиты дочери. Возможно, я тоже была в шоке, но рассуждала здраво. Я всегда была целеустремленной, сосредоточенной. Умела извлекать пользу из любых ситуаций. В конце концов, именно так я и оказалась на своем месте. Я понимала, что мне нужна поддержка его сыновей, нужна их помощь, Жак должен быть жив для них. Умереть должен был Бенджамин. Перед тем, как завернуть тело, я поднесла телефон Жака к лицу, разблокировала его, сменила пароль. С тех пор я ношу его при себе, написывая Антуану и Николя от имени их отца. Чем дольше я могла поддерживать «жизнь» Жака, тем дольше можно увиливать от сыновей. После того как я сделала все, что могла для Бенджамина – остановила кровь полотенцем, промыла раны, – мы с консьержкой привели его сюда, в chambre de bonne. Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться; слишком тяжело ранен, чтобы попытаться освободиться. Здесь я поддерживала его жизнь – и только. Приносила ему воду, остатки еды, на другой день киш из булочной. И все это до тех пор, пока не решу, что с ним делать дальше. Он был так тяжело ранен, что, возможно, проще было бы оставить все на волю бога. Но мы были любовниками. А это что-то да значит. У меня много личин: шлюха, мать, лгунья. Но я не убийца. В отличие от моей драгоценной дочери. – Жак уехал на какое-то время, – сказала я пасынкам, когда они пришли. – Будет лучше, если никто не узнает, что он был сегодня вечером здесь, в Париже. Так что, если кто-нибудь спросит, его нет, он пока в отъезде. Хорошо? Они кивнули. Им я никогда не нравилась, они никогда не одобряли меня. Но в отсутствие отца они ловили каждое мое слово. Хотели, чтобы им говорили, что делать, как действовать. Они так и не повзрослели по-настоящему, ни один из них. Жак никогда им этого не позволял. Я вспоминаю о благодарности, которую испытывала к Жаку в самом начале, за то, что он «спас» меня от моей прошлой жизни. В то время я не понимала, как дешево меня купили. Выйдя замуж за своего Жака, я не освободилась, как воображала. Я не возвысилась. Наоборот, я сделала прямо противоположное: приковала себя к нему на всю жизнь. Возможно, моя дочь сделала именно то, на что у меня не хватило смелости. ДЖЕСС Я сжимаю нож, готовая защитить Бена – и себя, – если кто-нибудь из них подойдет ближе. Хотя они не кажутся особенно агрессивными, но в воздухе витает напряжение. Ник переводит взгляд с Софи на Бена и обратно; его глаза безумны. Здесь происходит что-то еще, что-то не до конца понятное мне. И все же я до сих пор сжимаю нож, костяшки пальцев побелели, я ощетинилась. – Умер мой муж, – говорит Софи Менье. – Вот что произошло. – Внезапно Ник отшатывается, будто она только что ударила его. Разве он не знал? – Qui? – хрипло переспрашивает он. – Qui? – Я думаю, он, должно быть, спрашивает, кто. – Моя дочь, – отвечает Софи Менье, – она пыталась защитить Бена. И я держала твоего брата здесь, я сохранила ему жизнь. – Она говорит так, будто считает, что заслуживает какой-то похвалы. А я не могу найти слова для ответа. Пока она говорит, я перевожу взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что предпринять. Ник – съежился: присел на корточки, обхватил голову руками, переваривая услышанное. Уверена, угрозу здесь представляет Софи Менье. Я одна с ножом в руках, но ничего хорошего от этой женщины не жду. Она шагает ко мне. Я поднимаю нож, но это ее не останавливает. – Вы сейчас нас пропустите, – начинаю я, стараясь говорить как можно увереннее. Потому что хоть у меня и нож, но она держит нас здесь в ловушке: главные ворота заперты. Я быстро соображаю, что мы ни за что не выберемся из этого места без ее согласия. Я сомневаюсь, что без посторонней помощи Бен сможет стоять, а нас от внешнего мира отделяет целое здание. Она, наверное, думает о том же. Она мотает головой. – Я не могу этого сделать. – Да. Ты обязана. Мне нужно отвезти его в больницу. – Нет… – Я не скажу им, – быстро говорю я. – Послушай… Я не скажу им, как он получил травмы. Я… я скажу им, что он упал с мопеда или что-то такое. Скажу, что он, должно быть, вернулся в свою квартиру – и там я его и нашла. – Они тебе не поверят, – отвечает она. – Ну, я найду способ. Но я никому не скажу. – Теперь я слышу отчаяние в своем голосе. Я умоляю. – Пожалуйста. Можешь поверить мне на слово. – И как я могу быть уверена в этом? – А какой у тебя еще есть выбор? – спрашиваю я. – Что ты еще собираешься делать? – рискую я. – Потому что ты не можешь держать нас здесь вечно. Люди знают, что я здесь. Они начнут искать. – Не совсем так. Есть Тео, но он, по-видимому, сейчас сидит в камере, и я понимаю, что не сообщала ему адреса: ему потребуется время, чтобы узнать. Но ей этого знать не нужно. Мне надо просто убедить ее. – И я знаю, что ты не убийца, Софи. Как ты и сказала, ты сохранила ему жизнь. Будь ты убийцей, ты бы этого не сделала. Она не смотрит на меня. Понятия не имею, подействовали мои слова на нее или нет. Я чувствую, что мне нужно надавить сильнее. Я вспоминаю, с каким чувством она произнесла: «Моя дочь». Кажется, я поняла ее слабое место. – Мими будет в безопасности, – говорю я. – Это я тебе обещаю. Если все, что ты сказала, – правда, она спасла Бену жизнь. Это многое значит – для меня это значит все. Я никому никогда не расскажу о том, что она сделала. Клянусь тебе. Этот секрет умрет вместе со мной. СОФИ Пентхаус Могу ли я ей доверять? Есть ли у меня выбор? – Я никому никогда не расскажу о том, что она сделала. – Каким-то образом ей удалось зацепить меня, она разгадала мою слабость. Она права: если бы я хотела их убить, я бы уже это сделала. Я не могу держать их в этой ловушке бесконечно. Да и не хочу. Не думаю, что мои пасынки теперь будут помогать мне. Похоже, Ник, осознав смерть отца, разваливается; Антуан помогал до тех пор, пока считал, что выполняет указания своего отца. Мне страшно подумать, какой будет его реакция, когда он узнает правду. Придется решать, что с ним делать, но сейчас моя главная проблема не в этом. – Ты не заявишь в полицию, – говорю я. – Это даже не обсуждается. Она качает головой. – С полицией мы и так не ладим. – Она указывает на Ника. – И он еще раз помог это доказать. – Но Ник едва слышит ее. Поэтому она продолжает говорить своим низким, настойчивым голосом. – Слушай. Я тебе кое-что скажу, если это поможет. Вообще-то мой отец был копом. Настоящий гребаный герой для всех. Только вот жизнь моей мамы он превратил в ад. Но никто мне не поверил, когда я рассказала об этом: как он обращался с ней, как бил ее. Потому что он был «хорошим парнем», потому что он сажал плохих парней в тюрьму. А потом… – она откашливается, – а потом однажды это стало слишком тяжело для нее. Она решила, что легче будет перестать пытаться. Так что… нет. Я не доверяю полиции. Ни здесь, ни где-либо еще. А еще я встретила вашего человека – Бланшо. Даю вам слово, что не собираюсь идти к нему и рассказывать об этом. Значит, она знает о Бланшо. Я подумывала о том, чтобы позвать его на помощь. Но он всегда был человеком Жака, и я не знаю распространяется ли его преданность на меня. Я не могу рисковать – он может узнать правду. Я оцениваю девушку. И как бы я ни противилась, но я верю ей. Отчасти потому что не понимаю, зачем ей такое выдумывать. Отчасти потому что вижу: она не лжет. НИК Второй этаж Я был в беспамятстве. Знаю, в какой-то момент это чувство вернется, и без сомнения, когда это произойдет, боль будет ужасной. Но пока это только оцепенение. В этом есть какое-то облегчение. Возможно, я еще не знаю, что чувствовать. Мой отец мертв. Он терроризировал меня все мое детство и всю мою взрослую жизнь, а я пытался убежать от него. И все же, господи спаси, мне кажется, я тоже любил его. Я действую инстинктивно, автоматически, когда помогаю поднять Бена, чтобы спустить его вниз по лестнице. И хотя я оцепенении, я все еще ощущаю странное и ужасное эхо трехдневной давности, когда я выносил в сад во внутреннем дворе другое тело, такое же окоченевшее и неподвижное. На мгновение наши глаза встречаются. Он, кажется, едва приходит в сознание, так что, возможно, мне это мерещится… я вижу, что-то промелькнуло в его выражении лица. Извинения? Прощание? Но это быстро проходит, и его глаза снова закрываются. И я знаю, что все равно не стал бы этому доверять. Потому что я так и не узнал настоящего Бенджамина Дэниелса. ДВА ДНЯ СПУСТЯ ДЖЕСС Мы сидим в тишине за пластиковым столом, мой брат и я. Бен пьет кофе из бумажного стаканчика. Я жую круассан. Может, это и больничное кафе, но это Франция, так что выпечка все равно очень вкусная. Наконец Бен прерывает тишину: – Я ничего не мог с собой поделать, понимаешь? Та семья. Все, чего у нас никогда не было. Я хотел быть частью этого. Хотел, чтобы они любили меня. И в то же время, мечтал их уничтожить. Отчасти потому, что они существовали за счет женщин, жизни они покалечили. Но и потому что просто мог, это было в моей власти. Он выглядит довольно паршиво: половина лица в темно-зеленых кровоподтеках, кожа над бровью – в швах, рука – в гипсе. Когда мы присели, женщина рядом с нами слегка вздрогнула и быстро отвела взгляд. Но уверена, что скоро у Бена появится привлекательный шрам, который он возьмет на вооружение. Я отвезла его в больницу на такси: естественно, благодаря деньгам в его бумажнике. Он объяснил, что упал на своем мопеде неподалеку от квартиры и получил довольно серьезную травму головы. Сказал, что добрался до своего дома и от сотрясения мозга потерял сознание и лежал, пока я не приехала и не спасла положение. Это вызвало у них удивление – чокнутые туристы-англичане, – но больше не задавали вопросов.