Глава 23 Эстель НОРФОЛК, АНГЛИЯ, 14 сентября 1946 года «Англичане, как и французы, часто придумывают деревенькам ужасно буквальные названия», – размышляла Эстель, глядя на север. Уэлс-некст-си[12], как и говорилось, упрямо примостился на самом краю отмели, которую Северное море неуклонно, мало-помалу захватывало прямо на глазах. Утреннее солнце начинало припекать, легкий ветерок почти затих. Влажный воздух отдавал солью и прелой травой. Над головой в сторону моря с криком пролетела какая-то птица. Наверное, только теперь, при виде этого бескрайнего горизонта, где ярко-синие воды моря сходятся с голубым небом, она поняла, зачем сюда приехала. Как было на протяжении тысяч поколений до нее, так и после люди будут приходить на это место и вглядываться в тот же самый горизонт. Граница воды и воздуха окажется на прежнем месте, никуда не денется и не пропадет, в отличие от тех, кто был дорог Софи в этой жизни. Все они исчезли без следа, словно дым, подхваченный порывом ветра. И среди них Софи Бофор. Зато ее любимый уголок остался, пережив суровые времена и жестоких людей, и до сих пор Эстель не понимала, почему ее так тянет сюда. Теперь же, при виде слияния неба с морем, она решила отыскать Милбрук, побывать среди холмов, которые Софи вместе с братом исходила вдоль и поперек, развлекаясь стрельбой по консервным банкам. Пусть та уже никогда не вернется, ее любимый дом стоит на прежнем месте. Эстель подхватила саквояж и направилась на запад, прочь от моря. На вокзале один любезный джентльмен подсказал, что от города до Милбрука примерно пара миль, и если никуда не сворачивать со старого тракта, то попадешь прямиком в поместье. «Идите за людьми, – посоветовал он, сдвигая шляпу на затылок. – Сегодня в Милбруке базарный день». Эстель последовала совету доброго незнакомца и присоединилась к потоку людей, бредущих по разбитой дороге с корзинами в руках или на багажниках велосипедов, и шныряющих под ногами детей, неизменно исчезающих в высокой траве по обочинам. На полпути до поместья какой-то бойкий юнец поставил у дороги столик и торговал элем на розлив. Если не обращать внимания на нехватку бензина для автомобилей или на число женщин и стариков среди идущих на рынок, можно даже поверить, что войны не было и в помине. Здесь прорехи в материи повседневности не так бросались в глаза, как в изрытых воронками полуразрушенных городах вроде Лондона. И все-таки везде, несмотря ни на что, время шло своим чередом. Дом она увидела раньше, чем рынок. Милбрук стоял на пологом холме, словно обозревая свысока свои владения, и Эстель тотчас его узнала по фотографии, которую однажды увидела на полированной палисандровой столешнице. Высокие кусты, окружавшие дом, ничуть не изменились, а вот просторные лужайки разбили на делянки и превратили в огороды. На месте идеально подстриженных газонов теперь торчали столбы и редкие пугала. Черно-белый снимок не сумел передать великолепия самого дома: блеска солнца в окнах, роскошного ярко-коричневого фасада. Величественный замок впечатлял своей архитектурой, словно гордый посланник давно ушедших времен. Однако попроси Эстель его описать, ничего такого она бы и не сказала. Зато отметила бы, что он очень уютный. Может, так казалось из-за толпы, бурлившей в начале длинной аллеи, где под сенью вековых деревьев вопреки невзгодам кипела оживленная ярмарочная суета. Вдоль аллеи в два ряда выстроились прилавки и киоски. Откуда-то доносились звуки скрипки. Над каждым киоском, создавая праздничное настроение, развевались яркие цветные ленты. Наверное, в былые времена эти прилавки ломились от товаров. Сегодня предложения были скудными, но все же из корзин торжествующе торчали разноцветные овощи, горки яблок и груш рядками лежали на столах, а над ними на веревках свисали тушки освежеванных кроликов для жаркого. Эстель прошлась вдоль первого ряда, обходя спорящих и торгующихся покупателей. В середине ряда торговали медом в баночках и бутылочках самых удивительных форм и размеров, а еще дальше молодая женщина продавала душистое мыло и вязаные носки. А в самом конце ряда оказалось собрание картин. Эстель направилась туда и замерла перед небольшим деревянным киоском. Здесь народ не толпился, лишь проходящие мимо дети изредка заглядывались на какое-нибудь полотно. Подойдя ближе, Эстель принялась рассматривать работы. В картины, так и переливавшиеся яркими красками, было вложено немало усилий, хотя им чуть-чуть недоставало глубины. Чего там только не было: морские пейзажи, заросшие травой дюны, молодая поросль под свинцово-серыми небесами, несколько пасторальных сюжетов с тонкорунными овечками на изумрудных лугах. И конечно, множество рыбачьих лодок и парусников, бороздящих морские просторы. На каждом холсте в углу красовалась затейливая подпись: «Уильям Сеймур». Наверное, это работы Уильяма, того самого художника, обожавшего автомобили, искусство и сильно прожаренный бекон. Уильяма, что предпочел подаренной на одиннадцатилетие винтовке акварельные краски, учился стрелять ради сестры и стал пилотом, чтобы порадовать мать. Уильяма, так и не успевшего при жизни продать ни единой картины. Глаза защипало. Откуда только слезы берутся? А может, все-таки зря она сюда приехала? – Доброе утро! – прервал ее мысли бодрый голос. Она сморгнула наворачивающиеся слезы и расправила плечи. – Доброе утро! За ней наблюдала дородная темноволосая с проседью румяная женщина с добрыми глазами, одетая в простое платье соломенного цвета с фартуком на поясе и обутая в удобные туфли. – Вам помочь, милочка? – спросила женщина. – Ах, если бы… – пробормотала Эстель. – Картинами интересуетесь? – Не совсем. – Так вы к Уильяму? – озадаченно уставилась на нее женщина. – К сожалению, сейчас не очень удачный момент. Эстель оперлась о стену киоска, чтобы не упасть. – Он вернулся? Он здесь? – вырвалось у нее. – Да, – не сводя с нее глаз, медленно ответила женщина. В груди что-то болезненно сжалось, переполняя одновременно радостью и горем. Уильям Сеймур жив! Выжил, каким бы чудом это ни казалось. Все-таки его сестра оказалась права. Женщина вытерла о фартук руки и вышла из-за киоска. – Позвольте спросить, а вы кто? – Подруга, – ответила Эстель. – Его сестры, – добавила она, вдруг поняв, что не знает настоящего имени Софи. – Мы с ней дружили. – Ах, – тут же сморщилась женщина и промокнула заслезившиеся глаза. – Извините, думаешь, давно пора привыкнуть, ан нет, до сих пор душа болит. – Понимаю. – Я Имоджен, экономка в Милбруке. Уилла и Софи с пеленок знаю. Эстель туго намотала ручку сумочки на пальцы, повторяя про себя, чтобы не забыть: «Софи Сеймур». Значит, ее на самом деле звали Софи. – Милая, вы, часом, не француженка? – Угадали. – Поди, познакомились, когда наша Софи в Париже училась? – Да, – едва слышно ответила Эстель. – В Париже. – Мы так по ней скучаем, так скучаем. А Уилл пуще всех убивается, – Имоджен слегка повернулась и кивнула в сторону корявого дуба. Под ним в инвалидной коляске, сутулясь и словно в отчаянии уронив голову, сидел человек, несмотря на погожий день, накрытый до пояса одеялом. Издалека было невозможно различить его черты, но волосы, ниспадавшие на лоб и закрывавшие лицо, были знакомого светлого оттенка. – До сих пор сам не свой, – посетовала Имоджен. – А когда домой добрался, его бы мать родная не узнала, – добавила она со слезами в голосе. – В плену был… в лагере. Чего там натерпелся, одному богу известно. Без ноги остался. – Вот горе-то, – прошептала Эстель. – И не говорите. – Имоджен снова промокнула глаза уголком фартука. – Может, и к лучшему, что Софи погибла еще до того, как начался этот кошмар. – Что? – опешила Эстель. – Ой, милочка, так вы не знали? Придется вас огорчить. Софи работала в Варшаве, когда начались бомбежки. – Имоджен шмыгнула носом и легонько погладила Эстель по плечу. – Там и погибла. Хоть какое-то утешение, особенно для Уилла, что ей не пришлось натерпеться того, что выпало ему. Что не пришлось оплакивать родителей. – Она снова вытерла глаза и отпустила фартук. – Конечно, слабое утешение, да уж какое есть. Эстель потеряла дар речи и окончательно запуталась. Ясно было лишь одно: британская разведчица под псевдонимом Селин хранила много тайн, и не только от нее. – Простите, милая, день такой чудесный, а я тут слезы лью. – Экономка покачала головой, словно стряхивая печаль, как собака воду. – По правде говоря, я решила вывезти Уильяма на солнышко, пусть побудет на людях, полюбуется своими картинами, глядишь, и вспомнит лучшие времена. – Она покосилась на сгорбленную фигуру под деревом. – Хотите с ним поговорить? С Уиллом? Эстель отпрянула. – Мы даже не знакомы. – Но вы знали его Софи. Может, расскажете что о ней? Вспомните что-нибудь хорошее? – Боюсь его расстроить. – Думаю, хуже не будет, просто некуда. Эстель до крови закусила губу. Имоджен ошибалась. У нее было что рассказать несчастному в инвалидной коляске. Только от этого ему стало бы гораздо хуже. Поделиться, что не сумела спасти его Софи, что любимую сестру и лучшую подругу, скорее всего, замучили до смерти те самые чудовища, у которых Уильям Сеймур годами томился в плену. Что Софи довелось повидать больше мерзости и зла, чем британскому летчику, сбитому в самом начале войны. – Пожалуйста, – попросила Имоджен. – Поговорите с ним. Врач выписал лекарство, но от него, похоже, никакого проку, одна тошнота и туман в голове. От прежнего Уильяма почти ничего не осталось, а я и поделать ничего не могу, только вижу, как он с каждым днем угасает. Вы даже не представляете, как это тяжко. – Как раз представляю, – прошептала Эстель. Ей не понаслышке знаком был и этот страх, и приходящее с ним чувство собственной беспомощности. – Так вы с ним поговорите? – В голосе экономки звучала такая надежда, что чуть ли не пронизывала насквозь. – Конечно.