— Я здесь, месье! Лили переодевалась в платье, брала книгу и садилась на софу. Даниэль становился за холст и принимался орудовать кистью. Она читала, запинаясь все реже и реже; иногда, подняв на нее взгляд, он замечал, что она смотрит на него и улыбается. *** — Чаю, Эжени? Может быть, коньяку? — Вы никогда не предлагали мне коньяк, — заметила Эжени, ошеломленная подобным радушием. — Что-то случилось? — Вовсе ничего из того, что я не предсказывала уже очень давно, — пожала плечами Мадам, протягивая ей наполненный фужер. Принюхавшись к его содержимому, Эжени поморщилась и едва не чихнула. — Пахнет, как из конюшни. — Согласна, — кивнула Мадам, наливая себе только что заваренный кофе. — Может, поэтому мужчины так его любят? Эжени озадаченно уставилась на плещущуюся в фужере жидкость. Такая догадка до сих пор не приходила ей в голову. — Так о чем вы хотели поговорить? — наконец спросила она, отвлекаясь. Мадам размешивала кофе, и по комнате разносился звон от ритмичных соприкосновений ложки со стенками чашки. — Лето скоро кончится. Ты сама знаешь, что это значит. — Да, — сказала Эжени тише; ее начали одолевать дурные предчувствия по поводу исхода этого разговора. — Новый сезон. — Именно. Готова поспорить, ни Ателье, ни Буфф дю Нор, ни кто бы то ни было еще не будет торопиться предложить нам контракт. В конце концов, я же не Элен. И уж тем паче не месье М. с его отвратительным притоном. Подобные речи от Мадам Эжени слышала уже не раз и не два, поэтому не поняла поначалу, к чему та клонит. Стараясь подпустить в голос беззаботности, она ответила: — Ну, у нас же есть Жюли. Она всегда нарасхват. Мадам состроила гримасу, как будто у нее заныл зуб. — Жюли… Ты сама-то веришь в то, что сказала? Эжени умолкла на полуслове. Она не могла похвастаться недостатком выдержки, но прекрасно знала, что Мадам, как ни скрывайся от нее, видит ее насквозь. — Вот именно, — припечатала Мадам с горечью и ожесточением. — Она уже не та, что раньше. Даже если она сама этого не признает, ничего не изменится. Я сомневаюсь в том, что ей удастся получить хотя бы второстепенную роль. Руки Эжени захолодели, и холод этот начал распространяться по всему ее телу, так что коньяк пришелся для нее кстати: не обращая внимания ни на запах, ни на вкус, Эжени порывисто выпила все, что было в фужере. — Скажите уж сразу, — произнесла она хрипло, сталкиваясь с Мадам глазами. — Не томите. — И не собиралась, — с иронией сказала Мадам, отпивая кофе. — В этом сезоне на прослушиваниях придется блистать тебе. Эжени крепко стиснула кулаки. Она знала, что рано или поздно эти слова будут произнесены под сводами заведения, что можно не думать об этом, можно пытаться отсрочить, но невозможно отринуть, избавиться, изничтожить. Она помнила, как в направленном на нее взгляде Жюли насмешливое снисхождение понемногу вытеснялось обреченной решимостью; меньше всего Эжени хотела бы вступать с ней в противостояние, но знала, что они все равно столкнутся — и знала, каким будет исход этого столкновения. — Я хочу, чтобы с Жюли ничего не случилось, — произнесла она, стараясь, чтобы не дрогнул голос. — Я не прощу себе, если она останется одна, лишившись всего. Мадам коротко закатила глаза. — За кого ты меня принимаешь, Эжени? Если бы я хотела ее выгнать, то зачем мне столько времени терпеть ее ужасный характер? Конечно же, она останется здесь. Можешь быть уверена в этом. Эжени позволила себе разжать пальцы. Она смутно подозревала, что накатившее на нее облегчение — не более чем проявление трусливого малодушия, но ничего не могла с собой поделать. В тот момент она думала, что сможет обойтись малой кровью, но моменты неуловимы и стремительно сменяются один другим — и уже следующий, наступивший через секунду, показал Эжени, насколько она ошибается. — Помогите! — донесся из коридора пронзительный крик Полины. — Кто-нибудь, сюда! Мадам поднялась, едва не опрокинув чашку; несколько капель кофе попали ей на запястье, и она, даже не вытерев их, побежала на голос. Эжени ринулась за ней. Едва не отталкивая друг друга, они пронеслись по коридору, чтобы увидеть у самой лестницы Полину — и Жюли, лежащую у ее ног. Она упала навзничь, нелепо раскинув руки; лицо ее было бледно, глаза закрыты, а в уголках губ алели свежие кровавые пятна. — Боже, — вырвалось у Эжени против воли. Думая, что сейчас упадет в обморок, она схватила Полину за локоть, и они застыли, вцепляясь друг в друга, наблюдая с почти священным ужасом, как Мадам порывисто склоняется над Жюли, прижимается к ее груди ухом. — Она дышит, — проговорила она почти бесстрастно, поднимаясь. — Эжени, беги за врачом. Полина, помоги мне отнести ее в спальню. Отмирая, Полина шагнула к ней, подхватила бесчувственное тело под руки. Эжени, решив не терять ни секунды, бросилась к ступеням — но одну секунду все же потеряла, случайно перехватив взгляд Мадам и заметив, что тот пуст, темен и не выражает ничего, как у человека мертвецки пьяного или лишившегося рассудка. Мадам показалась в тот момент не более чем оцепенелым подобием человека, и Эжени, предчувствуя, что не должна была видеть этого, поспешно кинулась вниз. 7. La sincerite Врач провел в комнате Жюли никак не меньше часа, и за это время Эжени успела передумать столько, что удивлялась, как ее голова не разорвалась на части. Все свои душевные силы она употребляла на то, чтобы верить в лучший исход и передавать веру эту всем остальным, но тщетно: подавленно молчали как Полина с Дезире, так и успевшая прошмыгнуть в дом Лили. Взглянув на нее, Эжени вспомнила, что давно хотела расспросить ее о том, как проходят ее сеансы, но сейчас, конечно, было не время — да и все, кроме грядущего врачебного вердикта, казалось в этот тягостно бесконечный момент ненужным, неважным, никчемным. Наконец, когда ожидание стало нестерпимым, и Эжени почувствовала, что сейчас начнет грызть собственную руку или край стола, наверху хлопнула дверь и послышались шаги; врач спускался первым, за ним ступала Мадам, и по ее поджатым губам, сосредоточенному прищуру и сжатым в кулаки ладоням Эжени поняла, что последним надеждам лучше истаять, как дым, прежде чем они окажутся безжалостно втоптанными в истинное положение вещей.