— Вот так, — сказал он, отступая; стараясь выглядеть хладнокровным, он ничего не мог поделать с тем, что за этой зыбкой маской разыгралась настоящая буря. Наверное, дело было в проклятом запахе лип, от которого кружилась голова, но Даниэлю стоило немалых усилий сосредоточиться на холсте. — А глаза надо закрытыми держать? — уточнила Лили, явно ни о чем не подозревая. — Или можно открыть? — Можно, — разрешил он, хватаясь за наточенный карандаш. — Только не шевелись. Сможешь выдержать так пару часов? — Я и больше выдержу, месье, — твердо сказала она, и на этом между ними воцарилась тишина. Крепко стиснув зубы и стараясь не допускать лишних мыслей в свою голову, Даниэль наносил на холст штрих за штрихом; Лили сидела, как и было уговорено, без движения, разглядывая комнату, и как будто впала в транс, подобно медиуму или молящемуся монаху-отшельнику. Работа шла споро; не прошло двух часов, как Даниэль решил сделать перерыв. Разминая затекшие плечи и на ходу открывая бутылку сельтерской воды, он отошел к окну; солнце вышло из зенита и, понемногу наливаясь закатным румянцем, клонилось к горизонту. Внизу царило обычное вечернее оживление — хлопали двери и окна, стучали по мостовой лошадиные копыта, спорили два извозчика. — Можно задать вам вопрос? — Я же говорил, — ответил Даниэль с несерьезным укором, — не спрашивай разрешения. — О, совсем забыла, — досадливо сказала Лили. — Вы прочитали все эти книги? Даниэль обернулся. Он не предполагал, что предметом наибольшего интереса Лили станут его книги — пара дюжин, которые он привез с собой в Париж, составляли лишь малую часть обширной семейной библиотеки, и Даниэль отобрал те из них, расстаться с которыми ему было бы сложнее всего. В основном это были сочинения современных авторов — Флобера, Мериме, Золя, — но попадались среди них и классики наподобие Тассо или Сервантеса. Подходящей для них полки в мансарде не было, и поэтому они были расставлены на комоде; подойдя к ним, Лили несмело, точно боялась совершить святотатство, коснулась корешков. — Да, это мои любимые, — сказал Даниэль. — Можешь взять какую-нибудь на время, если хочешь. Он понял, что совершил ошибку, когда увидел, как взбледнуло ее лицо. Явно пристыженная, она тут же вернула на место взятый ею с комода том «Дон Кихота». — Вы очень добры, — беспомощно вырвалось у нее, и Даниэль сразу все понял. — Ты не умеешь читать? Сжав губы, она мотнула головой и сцепила за спиной руки — этот жест, бессловесно выражающий крайнее замешательство и уязвимость, Даниэль заметил за ней давно. Сердце его зашлось в порыве сострадания, и он, не зная, как лучше выразить его, подошел к Лили, коснулся ее плеча. — Матушка говорила, что мне ни к чему, — пробормотала она, не пытаясь заставить его отстраниться. — Мол, чтение — это для умников, а я умной никогда не была. — Звучит как бред сумасшедшего, — решительно сказал Даниэль, хмурясь. — Нет ничего особенного в том, чтобы уметь читать. Лили, прихваченная какой-то невыразимой тоской, ничего не ответила, и он провел ладонью по ее руке, снял с кружевного рукава несуществующие пылинки. — Я мог бы научить тебя. Лили, кажется, едва не подпрыгнула после этих слов. — Вы? Научить? — Конечно, — сказал он, вспоминая, лежат ли буквари в витрине книжной лавки в доме по соседству. — В этом нет ничего сложного. А умение, любой скажет, полезное. — Я была бы очень, очень вам благодарна, — сказала Лили с чувством неподдельным и глубоким, явно сдерживаясь с трудом, чтобы не броситься на Даниэля с объятиями. От этих мук он избавил ее, обняв сам — и когда она, доверчиво прильнув к нему, спрятала лицо у него на груди, понял, что гибнет, причем гибнет окончательно и безвозвратно. — Когда придешь в следующий раз, — произнес он, с трудом справляясь с собственным голосом, — посмотрим, что можно сделать. — Я приду обязательно… И все-таки не в запахе лип было дело, а в чем-то другом, столь же вездесущем, всепроникающем, отравляющем хуже любого из ядов. *** Дни понеслись вскачь. Даниэль просыпался по утрам, пил кофе и обычно не успевал закончить чашку, как на лестнице уже слышался топот шагов: Лили бежала наверх, перепрыгивая через ступеньки, чтобы распахнуть дверь и, ступив навстречу льющемуся из окна солнцу, провозгласить: — Я здесь! Она сияла неизменной улыбкой в эти мгновения, и сиял от того, казалось, даже воздух вокруг нее. Свет, что она источала, проникал в самую душу Даниэля, поселял в ней теплое чувство спокойной и тихой радости; когда Лили, переоблачившись в платье Саломеи, занимала свое место на софе, он ощущал себя так, будто не сам он пишет ее изображение, а направляет его чья-то непреклонная, всезнающая рука. В перерывах Лили, съедая яблоко или кусок сыра, торопилась сесть за стол, чтобы открыть книги — обучение давалось ей легко, и не прошло и пары недель, как она прочитала по слогам отрывок из «Терезы Ракен», а затем, пока еще нетвердо сжимая стальное перо в подрагивающих пальцах, смогла выцарапать на листке бумаги собственное имя. Дальше — больше: жадная до нового открывшегося ей мира, Лили принялась читать прямо во время сеансов. Ее поза позволяла держать книгу в руке, вытянутой на спинке софы, и она пользовалась этим, наловчившись перелистывать страницы одним пальцем, не выпуская при этом корешка. Видя, что ей бывает трудно, Даниэль попросил ее читать вслух — так он мог поправить ее, не отрываясь от работы, — и Лили исполнила это с радостью. — «Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь на перила набережной; вдруг какая-то женщина, поднявшись по лестнице от реки, села рядом со мной. В волосах у нее был большой букет жасмина, лепестки которого издают вечером одуряющий запах. Одета была она просто, пожалуй, даже бедно, во все черное, как большинство гризеток по вечерам. Женщины из общества носят черное только утром; вечером они одеваются a la francesa…»*** — По-французски, — пояснил он, заметив, что она озадаченно примолкла. — Это значит — по-французски. Лили оставалась до вечера, пока солнце не скрывалось за крышами домов, и уходила с последним его лучом, всякий раз сетуя, что опоздает. — Дезире без меня не справляется, — много раз повторяла она; Дезире была новенькой, кого взяли в заведение Лили на замену, и теперь они вдвоем прислуживали за столом и убирали залы после вечернего нашествия посетителей. — Ничего не успевает, когда приходят гости. Спокойной вам ночи, месье! — Спокойной ночи, — говорил он и отпускал ее, всякий раз прогоняя от себя намерение предложить ей остаться. Чем больше проходило времени, тем более угнетала его мысль о существовании отдельно от Лили; он не заметил, как накрепко привязался к ней, схваченный невидимыми, но очень стойкими путами, и с трудом мирился с тем, что каждый вечер ей приходится его оставлять. Оставшись в одиночестве, Даниэль как будто погружался в спячку: выходил прогуляться, ужинал в ближайшем кафе, не отказывал себе в бокале вина за книгой или газетой, но все это как будто проделывал не он, а одна лишь его телесная оболочка. Когда за Лили закрывалась дверь, сам Даниэль, а, вернее, та его часть, которая называется духом, тут же переносилась в следующий день — в утро, наполненное солнцем и запахом лип, которое начнется с кофе, шагов на лестнице и долгожданного возгласа: