— Я крепкая, месье! — заверила его она. — Спасибо вам! У «спасибо» была, конечно, своя цена — бакалейщик запросил чуть ли не вдвое больше обычного, и Эжени предчувствовала, что Мадам будет недовольна этим, но ей было лучше возмущаться и торговаться — сама Эжени этого делать не умела, да и времени у нее совсем не было. — Боюсь представить, сколько запросил этот мерзавец, — только и сказала Мадам, разглядывая этикетки на бутылках. — Ладно уж, к дьяволу его. Может статься, что он продешевил. Она удалилась в зал, а Эжени, только сейчас осознавая, что выдохлась, пока бежала по заснеженной улице, тихонько опустилась у стены на пол и сидела несколько минут так, пока у нее не перестало заполошно колотиться сердце. В зале хлопнули пробки, зашипело в бокалах, кто-то сказал тост, остальные поддержали его дружным гулом. — Возможно, господа хотели бы услышать что-нибудь патриотическое? — раздался, перекрывая прочие, мелодичный голос Жюли, и Эжени, разом забывая про свою усталость, вновь выглянула в зал. Жюли, одетая в свое лучшее платье — красное, отороченное черным шелком, переливающимся в свете свечей, как гладь ночного озера, — прошла к своему месту на устроенных в конце зала подмостках. На губах ее играла улыбка, но взгляд был по-прежнему сосредоточен, устремлен не на пришедших, а куда-то внутрь ее самой. Гости переглянулись. — Да, — наконец протянул один из них, сидевший по правую руку от того, кто был в маске. — Да, пожалуй. Спой-ка нам… Он заколебался в явной нерешительности, обернулся на своего таинственного спутника, но тот лишь пожал плечами, больше занятый едой и вином. — Спойте то, что кажется уместным, — подхватил другой, увидев, что никто не знает, что предложить. — Вы же патриотки? — Несомненно, месье, — кивнула Мадам, а Жюли скромно присела в поклоне. — Тогда, — удовлетворенно заметил гость, закуривая папиросу, — вы найдете, чем нас порадовать. Мадам и Жюли посмотрели друг на друга. Эжени была уверена, что в этот момент, самый значительный из всех, они поняли друг друга без слов. А еще поняла и она сама, что будет петь Жюли, за секунду до того, как Мадам ударила по потертым клавишам старого фортепиано. — <i>A dix-huit ans, je sortais de l'église <right>Венчали нас. И солнца свет…</right> De mon hymen c'était le premier jour… ** <right>Мне восемнадцать было лет…</right></i> Эжени крепко зажмурилась. Она слышала эту песню, наверное, тысячи раз и никогда не могла удержаться от слез, сколько бы ни крепилась перед тем, как Жюли начинала петь последний куплет — сердце начинало горько ныть, а в горле распухал удушливый ком, и Эжени беззвучно распахивала рот, пока слезы текли по ее щекам, ведь Мадам никогда не любила громких рыданий и прочих, как она говорила, сцен. «Оставь театр для гостей», — так она любила повторять, но Эжени верила, что пение Жюли трогает и ее тоже, ведь не существовало в мире ни одного человека, которого оно не тронуло бы. — <i>J'ai tout perdu, fils, époux, pauvre veuve <right>И сын, и муж — мертвы, мертвы!</right> Je n'ai plus rien à la place du cœur… <right>Разбито сердце у вдовы…</right></i> Перед глазами все расплывалось, но Эжени видела, что и гости сидят остолбеневшие, как будто потерянные. У одного из них с кончика папиросы на стол сыпался пепел, кто-то не успел глотнуть вина из бокала и так застыл с открытым ртом, у кого-то ходили ходуном губы и вместе с ними пышные усы, в которых терялись одна за другой мелкие слезы. Даже у человека в маске, который как будто проявлял больше всех бесстрастия, побледнели щеки, а на горле коротко дернулся кадык. — <i>La mort des miens, les malheurs de la France <right>И Франция — Мария с ней! -</right> Ont sur mon front, cloué le ruban noir… <right>Хоронит, как и я, детей…</right></i> Песня закончилась. Жюли, будто не помня, что выступает перед публикой, умолкла и последним жестом повернула голову, устремляя исполненный горечи взгляд куда-то поверх присутствующих, в сферы, недоступные людям обыкновенным. На несколько секунд стало тихо, только потрескивали догорающие свечи в канделябрах, и всеобщее безмолвие было почти благоговейным. Эжени прекрасно это понимала, у нее самой в груди что-то горячо и сладко дрожало, и она прижала ладони к сердцу, опасаясь, что оно будет стучать слишком громко и выдаст ее. — Браво! — вдруг воскликнул кто-то из гостей, самый молодой, судя по голосу, а затем подскочил со стула, опрокинув его, и захлопал так громко, что у Эжени зазвенело в ушах. Его примеру последовали и остальные; зал наполнился шумом аплодисментов, от которых, казалось, затряслись стены и едва не рухнула крыша. Жюли, не отпуская с лица улыбки, изобразила церемонный реверанс. Вместе с нею поклонилась гостям и Мадам. — Да, — внезапно подал голос замаскированный, когда все немного поутихло; он единственный не стал вставать из кресла, но во всеобщей овации принял участие. — Да, это очень хорошо. А потом случилось что-то совсем странное, что Эжени даже предположить не могла. Человек в маске коротким властным жестом поманил Жюли к себе, другой рукой сделал знак одному из своих спутников, и тот тут же выложил на стол бархатную коробку, перевязанную золотистой лентой. Мадам прерывисто вздохнула; лицо Жюли мимолетно исказилось — теперь, очевидно, пришел ее черед не верить в происходящее. — У меня есть кое-что для вас, — сказал человек в маске, когда Жюли приблизилась к нему достаточно близко, и протянул руку, чтобы потрепать ее по волосам; прикосновение она выдержала стоически, словно вовсе его не заметив. В этот момент один из гостей открыл коробочку, что-то сверкнуло в свете свечей, и Эжени зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть от восторга и изумления. Это была диадема, больше напоминающая корону — усыпанная камнями, отливающая всеми оттенками золотого и красного, как будто не отражающая свет, а источающая его. Завороженная этим светом, покоренная и забывшая обо всем, Эжени невольно шатнулась вперед, навстречу ему, но никто ее не заметил, ведь все взгляды были устремлены лишь к человеку в маске, который бережно, разве что не почтительно возложил диадему на склоненную голову Жюли. — Благодарю, месье, — прошептала она, выпрямляясь с видимым усилием. — Я не могла и думать… — Вы заслужили, — ответил человек, и глаза его сверкнули. — Вы совершенны. «Совершенны» — и как раньше Эжени не додумалась про это? Так много слов она старалась подобрать, чтобы описать Жюли, а до такого не сумела додуматься. Может, раньше просто не хватало этой диадемы, которая подходила Жюли до того точно, что можно было подумать, что они с ней родились вместе, были потом разлучены и смогли воссоединиться только сейчас. Эжени многое бы отдала за то, чтобы дотронуться до нее сейчас, и обжигающим, звенящим чувством, поднявшимся в ее сердце, была вовсе не зависть, а одно лишь восхищение — сияющее, чистейшее, как стены будущей монмартрской церкви. Один из гостей тем временем подозвал Мадам, чтобы вручить ей деньги — тех даже на вид было очень много, и пустой желудок Эжени торжествующе заурчал в предвкушении завтрака. — Вы нас удивили, — произнес гость, на что Мадам лишь улыбнулась: — Это лучшая из похвал. Все вернулись на свои места, но ненадолго. Мадам тихо наигрывала что-то ненавязчивое, а Жюли больше не пела, только пила мелкими глотками из предложенного ей бокала и напряженно ждала, переводя взгляд с одного гостя на другого. Эжени знала, чего именно она ждет, и от этого ее саму поневоле захлестывало тревогой.