— Господа, — произнес наконец замаскированный, поднимаясь со своего стула и останавливая своих спутников, когда те пожелали последовать его примеру, — мы вас ненадолго оставим. Проследите, чтобы нас не беспокоили. — Так точно, — произнесли в ответ остальные, и таинственный гость галантно подал Жюли руку, чтобы в ее сопровождении скрыться на лестнице. Дверь наверху скрипнула, открываясь и закрываясь, и потом ненадолго вновь стало тихо. — Еще шампанского, господа? — нашлась Мадам, когда молчание стало неловким. — Неси, — ответил один, и остальные поддержали его одобрительным бурчанием. Пользуясь тем, что на нее не смотрят, Эжени прокралась под лестницу, чтобы лучше слышать, что происходит наверху, но, к ее удивлению, из комнаты Жюли не донеслось ни звука вплоть до того момента, когда дверь вновь открылась, и человек в маске вновь показался на лестнице. Его появление встретили весьма странным образом: ни одобрительного возгласа, ни сальной шутки не прозвучало в зале, когда он вновь присоединился к столу, одним глотком осушил свой бокал и голосом, лишенным всяческого выражения, скомандовал: — Мы уходим. Никто не стал возражать ему, и совсем скоро в зале не осталось никого — только опустевший стол в пустых бутылках, пепельницах, крошках и сломанных зубочистках, режущий глаза чад от свечей и забытая кем-то перчатка. Взяв ее в руки, Эжени увидела вышитый золотом вензель, но буквы «ММ» не сказали ей ни о чем***. — Приберись здесь, — приказала ей Мадам; улыбка, бродившая на ее лице, была почти безумной, и Эжени подумала, что так, должно быть, выглядит настоящее счастье. — Я запру двери и окна. Коробка от диадемы тоже оставалась на столе, зияющая пустотой, похожая на распахнутую пасть. Эжени долго не решалась прикоснуться к ней, но когда все-таки взяла ее в руке, ее осенило, почти что ударило картиной, настолько ясной и полнотелой, что ее можно было принять за реальную: она, Эжени, а вовсе не Жюли, стоит, склонившись, перед человеком в маске, и с замиранием сердца ждет, когда прохладная тяжесть металла коснется ее лба. И вокруг — гигантский, забитый людьми зал, огромная сцена, и воздух дрожит от аплодисментов, и заветный свет все ближе и ближе, вот только бы… Роняя коробку на пол, Эжени отшатнулась. На секунду она подумала, что ей стало дурно от духоты, но на самом деле охватившее ее чувство не имело ничего общего с подступающим обмороком. Если бы она была знакома с трудами господина Мантегацца, то без усилий подобрала бы для своего состояния определение «умственного экстаза», но подобные материи были совершенно не знакомы ей, поэтому она просто стояла неподвижно, на какое-то время потерявшись в собственных чувствах, пока вернувшаяся Мадам не окрикнула ее: — Что с тобой происходит? — Ничего, это ничего, — пролепетала Эжени с усилием, заставляя себя вернуться к столу, слепо схватилась за первый попавшийся пустой бокал и вцепилась в него мертвой хваткой, только чтобы не выронить, не выдать ничем, что внутри у нее все переворачивается, как песочные часы. — Я сейчас закончу, мадам. Она всегда была никудышной притворщицей, и Мадам раскрыла бы ее тут же, если бы захотела, но мысли ее в тот момент были заняты чем-то иным, и она прошла мимо, скрылась на лестнице, а Эжени наконец смогла перевести дух. Что произошло с ней, она по-прежнему не представляла, но ощущала инстинктивно и верно, что пережитое чувство останется с нею надолго. *** Утром Жюли и Мадам не на шутку повздорили. Эжени поднялась по лестнице, чтобы отнести Жюли утреннюю чашку кофе, и растерянно остановилась у двери ее комнаты, услышав донесшиеся изнутри восклицания: — Хватит с вас и денег, что вы получили! — Не будь эгоистичной! — с осуждением ответила Мадам, возмущенная ничуть не меньше. — Все, что мы зарабатываем — собственность заведения, и ты знаешь об этом! — Ваша собственность, вы хотели сказать! Я не заработала ее, это подарок! — Жюли! — Не смейте! Крики прекратились, сменившись звуком борьбы; Эжени, сама не своя от ужаса, готова была поставить поднос на пол и броситься на помощь, хотя не представляла, кому именно, но судьба в этот раз избавила ее от необходимости принимать решение. Что-то зазвенело, коротко прокатившись по полу, и в комнате все стихло. Эжени готова была поклясться, что слышит, как Мадам и Жюли тяжело дышат, растрепанные, разгоряченные ссорой, но ни одна из них не осмеливается сделать шаг по направлению к предмету их раздора. — Забирайте, — вдруг выплюнула Жюли. — Забирайте, подавитесь. — Ты не права, — возразила ей Мадам очень спокойно, точно и не повышала голос только что. — И когда-нибудь ты это поймешь. Послышались шаги, и Эжени еле успела отступить от двери, которая, распахиваясь, только чудом не прилетела ей по носу. Мадам вышла из комнаты, не оборачиваясь и, кажется, не увидев даже, что за порогом кто-то стоял. Эжени проводила ее взглядом, прежде чем осторожно заглянуть за дверь и увидеть Жюли — та сидела на краю постели, крепко обхватив себя за локти, и держала голову гордо поднятой, но видно было, что плечи ее дрожат. — Ваш кофе, — тихо сказала Эжени, просачиваясь в комнату и ставя поднос на прикроватную тумбочку. Жюли безразлично махнула рукой: — Да, спасибо, оставь меня. Рискованно было ослушаться ее, но любопытство Эжени было подчас сильнее всего, даже всегдашнего страха перед старшей. Она оступила на всякий случай почти к самому порогу, чтобы ее было не достать с постели, и спросила смиренно и тихо: — Скажите только, он снял маску? — Нет, — глухо ответила Жюли, не оборачиваясь. — Он ничего не снимал. Мы просто разговаривали. У него тоже собачья работа. Эжени не двинулась с места. Впору было радоваться, что все сложилось именно так, но в душе ее, вопреки всему, распухала и ширилась, затмевая собою все прочие чувства, странная в нынешних обстоятельствах жалость. Ей захотелось подойти к Жюли, обнять ее, прижать ее голову к своей груди и услышать, должно быть, что-то, чего никто еще и никогда от нее не слышал, но ее порывистое движение вперед было встречено рубленым и непреклонным: — Уйди. Иди к ней. Убирайся. И Эжени не стала спорить, метнулась прочь, сбежала по лестнице, едва не споткнувшись и не полетев с нее кубарем, чтобы в зале наткнуться на Мадам — та сидела в одиночестве за столом, размышляя о чем-то, а диадема лежала перед ней; при свете дня в ней почему-то не осталось и следа вчерашнего неземного очарования, она выглядела обычной безделушкой из тех, что выставлены в витринах мелких ювелирных лавок, и Эжени, не понимая и не принимая этой метаморфозы, остановилась, точно получив удар в грудь. — Она выглядит дороже, чем стоит на самом деле, — усмехнулась Мадам, сталкиваясь с ее растерянным взглядом. — Конечно, чего-то она стоит, и мы пустим ее в дело. Но это не самая высокая проба. С другой стороны, мы не можем получить все и сразу, верно? — Сразу? — переспросила Эжени ошеломленно, пытаясь понять, что стоит за этими словами — и, конечно, будучи не в силах даже отдаленно предположить. Мадам улыбнулась ей, и в улыбке этой было нечто хищное и вместе с тем многообещающее, отчего в животе у Эжени прохладно защекотало какое-то неясное предвкушение. — Конечно, дорогая. Это лишь начало. --- * "Le spectre de la rose", написанная Г. Берлиозом. Точную дату создания найти в гугле, к сожалению, не удалось.