** "Les rubans d'une Alsacienne", песня авторства мадам Этьен, повествующая о тяжелой судьбе эльзасской вдовы, потерявшей родных на войне с Пруссией 1870 г. Была очень популярна в период подъема реваншистских настроений во Франции. *** Если бы Эжени была чуть более осведомлена о политических реалиях, то узнала бы в госте Патриса де Мак-Магона, маршала и политического деятеля, занимавшего пост президента Республики в 1873-1879 годах. 2. Le changement <i>два года спустя</i> В свое время Эли А. приобрел весьма большую известность в определенных кругах парижского общества, хотя ни один из его многочисленных знакомых (а, возможно, и он сам) не смог бы дать точного ответа на вопрос о его роде занятий. Жизнь Эли была столь богата на разнообразные приключения, что он успел попробовать себя в самых разных ролях, каждая из которых, на удивление, шла ему, открывая все новые и новые грани его неуемного характера. Он начинал как цирковой артист; затем стал художником и завел собственную мастерскую, быстро разросшуюся и превратившуюся в настоящий салон, куда зачастую обращались с заказом депутаты Собрания, влиятельные финансисты и даже люди из окружения президента Республики; неоднократно он перевоплощался в антрепренера, раз за разом отыскивая дороги к сердцу столичной публики, что позволило его представлениям пользоваться значительным успехом; словом, он был из тех людей, про кого говорят, что они талантливы во всем, и мы осмелимся сказать, что в случае месье А. подобные слова не содержали бы в себе ни грамма преувеличения. Впрочем, сам он одним из своих главных талантов считал умение заводить друзей: и действительно, этот человек в полной мере обладал тем самым инстинктивным чутьем, которое позволяет, едва сведя знакомство с человеком, определять, будет ли в этом знакомстве какой-либо толк. Став близким приятелем мадам Э., хозяйки увеселительного заведения недалеко от площади Пигаль, Эли не прогадал. Написанная им картина «Жертва войны», для которой позировала сама Жюли, известная больше как Девушка в Красном Платье, оказалась до того удачной, что по всему городу было продано несколько сотен, если не тысяч ее копий. Еще живо было воспоминание о 1871 годе* — и несчастная девица, потерявшая близких, но не сломленная лишениями, сохранившая чистоту и твердость своего духа, воплощала в себе и боль произошедшей трагедии, и надежду на лучшее будущее — те чувства, которые в те трудные годы довлели над сердцами каждого истинного патриота. Всеобщее восхищение девушкой с картины было до того велико, что никто не дерзнул бы вспомнить о ее истинном роде занятий; а если бы и нашелся подобный мерзавец, не устыдившийся собственной циничной бесчувственности, кто бы не поднялся ему навстречу, подобно Гипериду перед ареопагом**, кто бы не вступился за истинную красоту, совершенную настолько, что она не может быть ничем запятнана, не может быть подвергнута никакому ущербу? Эли был первым из ценителей этой красоты; наблюдая за Жюли, он чувствовал гордость ювелира, нашедшего для прекрасного камня оправу по достоинству, но об этом, ведомый природной скромностью, никому не говорил. Он писал Жюли еще несколько раз, и она охотно соглашалась позировать ему, несмотря на то, что это было весьма затратно как для нее самой, так и для заведения, где она оставалась на протяжении всех лет, что прошли с момента ее случайного зимнего дебюта; не упустил Эли из внимания и подросшую Эжени, которую тоже попросил «оказать ему честь», став для него моделью. Собственно говоря, в тот день, о котором сейчас пойдет речь, Эли пришел в заведение мадам Э., чтобы показать наброски для будущей картины. Ему нравилось выслушивать мнение мадам о его работах: по его собственному признанию, она была весьма умна, сметлива и подчас подмечала те детали, которые могли ускользнуть даже от его собственного зоркого глаза. — Эжени получается чудесно, — сказала мадам Э., пытливо осмотрев поданные ей листы, и наклонилась над столиком, чтобы лично наполнить гостю чайную чашку. — Но Жюли все-таки лучше. Возможно, к ней я просто больше привыкла… — Думаю, что мы с Жюли неплохо понимаем друг друга, — улыбнулся Эли, сворачивая бумаги и убирая их в тубу; сегодня он был один, без подмастерья, но это не причиняло ему ровным счетом никаких неудобств. — Работать со столь необыкновенной особой — удовольствие для меня. — Да, она действительно незаурядна, все это знают, — проговорила мадам, принимаясь торопливо помешивать содержимое собственной чашки. — Но моему заведению еще многого недостает. Вы не находите? Эли чуть приподнял одну бровь, выражая одновременно недоверие и вежливую заинтересованность. — Я не думал, что вы испытываете недостаток в девушках. — Конечно нет, — мадам сопроводила свои слова короткой усмешкой, — от них у меня нет отбоя. Иногда я даже думаю, что их слишком много! Но у меня получается с ними справляться. — Я в вас не сомневался. У вас сильный характер. — Благодарю, — кивнула мадам и отпила из чашки, чуть поморщилась. — Остыл… что ж, Эли, у меня есть для вас еще одно предложение. Ее собеседник моментально насторожился, приобретя сходство с почуявшим зайца гончим псом. — Я весь внимание. — С тех пор, как мы выкупили этот дом, никто не задумывался о том, чтобы как-то обновить обстановку, — широким жестом мадам пригласила гостя взглянуть на стены и потолок, которые действительно пребывали в довольно плачевном состоянии: старая краска кое-где стерлась, кое-где пошла разводами, а где-то побежавшие по ней трещины и вовсе пришлось стыдливо прикрыть портьерой или гобеленом. — Я хотела бы расписать оба зала: большой и малый. А также обновить сцену. Вы понимаете? — Конечно же, понимаю, — заулыбался Эли, чрезвычайно довольный сложившимся положением. — Нет ничего проще, мадам. Я пришлю к вам своих помощников, и за неделю-две они приведут тут все к тому виду, который покажется вам наилучшим. — Это будет чрезвычайно любезно с вашей стороны, — голос мадам не дрогнул, но жест, которым она вернула на стол полупустую чашку, получился дерганым, оборванным, отчего фарфор коротко звякнул о фарфор, а тонко расписанное блюдце чуть не раскололось надвое. Мадам можно было понять, ведь главное еще не было произнесено. — Сколько вы хотите? — спросила она, взглянув на Эли. Тот улыбнулся еще шире и приветливей, чем до этого: — Сущие пустяки. Я думаю, пять тысяч франков покроют все необходимые расходы, и останется что дать моим ребятам. Мадам тоже улыбнулась в ответ, как будто отдавая должное блестящему чувству юмора своего собеседника. — Пять тысяч? Вы сошли с ума. — Ничего подобного, — Эли покачал головой, — я просто знаю себе цену. — Представьте себе, дорогой друг, — лицо мадам леденело с каждой секундой, как и ее взгляд, но Эли был совершенно непоколебим, — я тоже. Он отставил чашку в сторону и поднялся из своего кресла. Мадам поднялась тоже. — В таком случае, вряд ли я смогу вам помочь, — проговорил Эли с видимым сожалением, водружая на голову шляпу и не забывая оставить на тонких, холодных пальцах мадам прощальный поцелуй. — Передайте Эжени, что я буду ждать ее завтра в три. — Обязательно передам. Она не стала провожать гостя — дождалась, пока тот удалится, и с утомленным вздохом опустилась обратно в кресло. Неизвестно, о чем в тот момент она думала, но лицо ее выражало крайнее недовольство, и поэтому со стороны Эжени, все это время подслушивавшей за дверью, было весьма рискованно потревожить ее покой. Тем не менее, она решила рискнуть. — Мадам? Мадам тяжело подняла голову, чтобы посмотреть на нее. — А, это снова ты. Я в этом не сомневалась. Ты все слышала? Проходимец. Кем он только себя возомнил! Эжени состроила сочувственную гримасу, но мадам не было в тот момент до нее никакого дела. Увлеченная своим раздражением, она подскочила на ноги, подошла к окну, чрезмерно резко отдернула завешивавшую его алую штору. — Он думает, что ему все позволено. Что его некем заменить! — Но, мадам, — заговорила Эжени примирительно, решаясь подступиться к ней на пару шагов, — если бы он не рисовал афиши для нас, мы бы не получили и половину той известности, которой пользуемся сейчас.