— Я думаю, от них этого не требуется. Они были изготовлены на фабрике, которая открылась неподалеку от нас. Моему отцу могла потребоваться не одна неделя, чтобы изготовить такие часы. Фабрика выпускала их десятками и сотнями каждый день. — О, — произнес гость, сочувственно прикрывая глаза. Мадам, забрав у него фабричные часы, вытянула их на цепочке перед своим лицом, будто стремясь саму себя загипнотизировать. На лице ее бродило странное выражение — завороженное и ненавидящее одновременно. — Работа отца обесценилась и превратилась в ничто. Ему пришлось продать мастерскую, чтобы свести концы с концами, и он уже не оправился от этого. Наша семья обнищала, и мне пришлось пойти работать на фабрику — ту самую, которая его уничтожила. Опустив часы обратно на стол, она сделала несколько нервных шагов вокруг стола, к серванту, на котором стояли еще одни часы — массивные, золоченые, надежно укрытые непроницаемым стеклянным колпаком. Возле них Мадам остановилась, коснулась кончиками пальцев стекла, где виднелось ее искаженное отражение. — Знаете, что поразило меня больше всего, месье? Скорость. Та скорость, с которой машина производила детали. Моему отцу требовался для этого не один час, я говорила. Машине хватало одной-двух секунд. Гость ничего не ответил, но Мадам ответ и не нужен был. По тому, как она держалась, можно было решить, что она вовсе забыла о том, что в комнате есть кто-то, кроме нее. — Тогда-то я сделала важный шаг, чтобы приблизиться к пониманию современного положения вещей. Мир невообразимо изменился за последние годы и продолжает меняться каждый день, каждую минуту. Уже сейчас мы делаем то, что еще пятьдесят, тридцать, десять лет назад казалось немыслимым. А что будет дальше? Никто не может загадывать. Все, что мы можем — пытаться успеть за окружающими нас переменами, чего бы нам это ни стоило. Одно сменяет другое так же, как тасуются карты в колоде. Наше время — не для романтиков, предпочитающих держаться за старое. То, что отжило свой век, мы должны отбросить, иначе нам предстоит оказаться на обочине вместе с такими же глупцами, кто думает, будто есть в мире что-то постоянное и не подверженное изменениям. Весь этот монолог был произнесен ей спокойно, без патетики, без какого-либо изумления, которое обычно сопровождает внезапное озарение; было ясно, что Мадам не первый день живет с этими умозаключениями, и успела не просто свыкнуться с ними, а сжиться, сделать своей плотью и кровью. И ее гость, несомненно, был впечатлен. — Я говорил уже и повторю еще, — произнес он, наконец-то вспоминая про папиросу; от той, правда, мало что осталось, и он полез в портсигар за новой, — я жалею о том, что вы не мужчина. Мало кто из наших политиков может похвастаться таким здравомыслием. Людей, подобных вам, не хватает в Собрании, в кабинете министров… возможно, и на самых высоких постах. Мадам, отвлекаясь от одолевших ее размышлений, повернулась к нему. Лицо ее было бледно, но на губах бродила польщенная улыбка. — Вы переоцениваете меня. Все, что я могу — хорошо делать свою работу. — И вы справляетесь с ней прекрасно, — заверил ее гость. — Я пожелал бы вам успеха, но знаю, что он будет сопутствовать вам и без меня. А сейчас я вас оставлю. Свяжитесь со мной, когда наш австрийский знакомый даст о себе знать. — Непременно. Гость ушел. Оставшись одна, Мадам села в кресло, которое тот занимал, придвинула к себе часы, взяла их в ладони, приблизила к своему лицу. Те продолжали блестеть в ее пальцах — одинаково и равнодушно. — Действительно, — пробормотала Мадам себе под нос, прежде чем захлопнуть крышку на одних и на других, — действительно никакой разницы. --- *Принято считать, что основателем принципа конвейера стал Г. Форд в 1914 году. Но масштабы индустриализации, к концу XIX века захватившей всю Европу и Америку, задолго до того хватило, чтобы наладить выпуск товаров массового производства. Будем считать, что мадам Э. предвосхитила направление технического прогресса :) 8. La reminiscence В сумрачной тишине, в которую была погружена комната, было слышно, как натужно и хрипло дышит Жюли. Бледная, укрытая двумя одеялами, она казалась впавшей в летаргию, и Мадам приблизилась к ней без всякой опаски, чтобы оставить на прикроватной тумбе дымящуюся кружку с травяным отваром. На несколько секунд она задержалась у постели, внимательно изучая осунувшееся лицо больной - истончившаяся, будто стеклянная кожа, ввалившиеся щеки, заострившиеся черты, - а затем, укрепляясь про себя в каком-то решении, развернулась, чтобы уйти. - Это яд? - донеслось ей в спину. - У себя сцедила, ведьма? Мадам остановилась, но не обернулась, устремила взгляд в потолок, словно прося у неба выдержки. - Не неси чушь, - произнесла она. - Тебе нужно пить это, пока ты не придешь в себя. В грудном, булькающем звуке, который издала Жюли, с трудом можно было узнать смешок. - Приду в себя? Не смеши. Загнанных лошадей пристреливают. Но ты скупишься даже на пулю. Мадам, качнув головой, сделала движение к двери, но остановилась. Неизвестно было, что задержало ее; возможно, голос Жюли, даже находящейся между жизнью и смертью, не утратил хотя бы часть своего чудесного свойства. - Выпусти меня отсюда, - потребовала Жюли, поднимаясь на постели; взгляд ее лишился обычного отрешенного выражения, и теперь глаза были единственными, что жило на ее застывшем лице. - Мне нужен воздух. - Ты недостаточно оправилась, - ответила Мадам, бросая на нее взгляд через плечо. - Я не оправлюсь, - сказала Жюли очень спокойно, как говорят о свершившемся и очевидном. - Я знаю. Забывая себя от ярости, Жюли откинула одеяло и вскочила с постели. Лицо ее было страшно искажено, голос вздрагивал на каждом слове - впервые за многие годы она была в шаге от того, чтобы сорваться на слезы. - Ты хочешь заморить меня голодом, стерва! Надеешься, тебе все сойдет с рук! Мадам вздрогнула, точно ее кольнули в спину тонкой холодной иглой, и наконец-то обернулась к Жюли всем телом. Так они застыли, как статуи, в полумраке, глядя друг на друга, в беззвучной, но от того не менее ожесточенной схватке. Наконец Мадам заговорила, и голос ее звучал искусственно и бесцветно: - Чего ты хочешь? Выйти отсюда? Внизу гости. Хочешь, чтобы они увидели тебя? Увидели, во что ты превратилась? Жюли не успела ответить - Мадам, тоже теряя самообладание, подлетела к ней, схватила за руку и подтащила к зеркалу, украшавшему будуарный столик; льющийся в окно лунный свет равнодушно выхватил из темноты силуэты обеих, но особенно - угловатую, теряющуюся в ночной рубашке, почему-то сейчас нелепую, как склеенную из нескольких, фигуру Жюли. - Смотри! - приказала ей Мадам, почти вплотную приближая ее лицо к поверхности зеркала. - До чего ты себя довела? Ты развалина! - Я довела? Я?! Вырываясь, Жюли отступила - зеркало, задетое ее рукой, покачнулось, но не упало, и отражение в нем сотряслось и смешалось на миг. - Я помню, - прошептала Жюли, порываясь осесть на пол, но усилием воли не позволяя себе этого делать. - Когда все только началось... когда я спела эту дурацкую песню и все сошли от меня с ума, ты одурела от денег. Ты была готова продать меня любому! - Амплуа наивной дурочки тебе никогда не шло, - бросила Мадам презрительно. - Ты что, ожидала куртуазных комплиментов и поцелуев рук? - Я помню их всех, - продолжала Жюли, не слушая ее. - Я помню все, что они со мной делали. И что ты сказала мне в те дни, когда я впервые заболела и мне была нужна передышка? Помнишь? Помнишь? Наверное, в наступившей тишине можно было различить обычно недоступные человеческому уху звуки небесных сфер. Мадам скрестила на груди руки и поджала губы, явственно принуждая себя не отворачиваться, но видно было, что воспоминания, вернувшиеся к ней в этот момент, по меньшей мере ей неприятны. - "Дай Эжени подрасти", - прошептала Жюли с безжалостной решимостью. - Так ты сказала мне. Ты бы выпихнула к ним и ее! Тебе было все равно... всегда было все равно...