*** Ниццу по праву называют одним из лучших мест Франции, если не всей Европы. Бывали ли вы когда-нибудь там летом, когда набережную каждое утро заливает солнцем, и на лазурной поверхности моря пляшут, переливаясь и смешиваясь ежесекундно, его сияющие отблески? Ели ли вы в один из таких дней чудесное, разливающееся сладостью во рту мороженое, что подают в кафе по соседству с отелем «Англетер»? Окунались ли вы в приятную прохладу волн, полностью доверяясь им, оставляя в море все свое напряжение, все расстройства, страхи и разочарования? Спасались ли вы от жары в тенистых садах Массена? Верно говорят: кто побывал в Ницце один раз, никогда не сможет справиться с тягой вернуться сюда вновь и вновь. И господин Алексис У. не оказался исключением из правила и тоже поддался этому всепоглощающему искушению. Покинув труппу месье М., он спустя некоторое время приобрел небольшое кафе недалеко от Английской набережной; доходы с него были невелики, но нашему герою многого и не нужно было. Познав столичную жизнь со всех ее сторон, в том числе и самых неприглядных, Алексис вовсе не стремился вернуться к ней: уединенное существование вдали от парижских бурь полностью его устраивало, и он не променял бы его ни на какое другое. Ему доставало и того, что небольшой зал кафе заполняется посетителями каждый вечер, что под его сводами звучит музыка, песни и шутки, что вино льется рекой, что в кухне крутится на вертеле ягненок, а недовольным уходит весьма редкий и очень придирчивый гость. Сам Алексис жил тут же, заняв несколько скромных комнат на втором этаже, и ежевечерне уходил спать, лично заперев двери зала за последним посетителем — это было для него чем-то вроде ритуала, исполнение которого он бы не доверил никому. Так длилось месяцы и годы, и ничто, казалось, не могло поколебать привычный ход вещей — но ощущение того, что жизнь замерла на месте, весьма обманчиво и хрупко. Что-то обязательно вмешается в устоявшийся порядок, разобьет его, как разбивает водную гладь брошенный в нее камень — и для Алексиса такой момент наступил однажды утром, когда он проснулся и понял, что в ушах его звучат протяжные звуки музыки вовсе не потому, что ему довелось вчера перебрать кальвадосу. Внизу кто-то играл на фортепиано, и играл так, будто инструменту не требовалась давно уже помощь настройщика; чуткое ухо Алексиса не уловило в мелодии ни одной фальшивой ноты, и он не сразу сообразил задаться совершенно естественным вопросом, кто может играть в зале, который сам же Алексис вчера собственноручно запер. Он выбежал из спальни, на ходу заправляя рубашку в брюки и набрасывая на плечи жилет; сказать по правде, он даже не взял с собой ничего, чем можно было бы защититься, ибо рассудил, и весьма здраво, что грабители не стали бы привлекать к себе внимание столь нелепым образом. С другой стороны, он, не имея понятия, с чем ему придется столкнуться, на всякий случай готовился ко всему; поэтому, когда он понял, что играл в зале не призрак, фантом или какое-то нечистое чудовище, а обычный человек из плоти и крови, то испытал по этому поводу вящее облегчение. Увидев его, Жюли моментально бросила игру. Она выглядела, пожалуй, чуть лучше, чем тогда, когда мы видели ее в последний раз; ее лицо, все еще исхудалое и посеревшее, осветила слабая, едва смущенная улыбка. — Простите, месье. Никто не открыл мне, и я… Она виновато показала ему орудие взлома — длинную, тонкую заколку в виде остролистовой ветви, которую еще несколько дней назад любой из посетителей заведения мадам Э. мог бы увидеть венчающей прическу Эжени. Алексис хотел было сердито выговорить незваной гостье за вторжение, но, встретившись с ней взглядом, понял, что не стоит делать этого. Он неплохо разбирался в людях, ведь этого требовала его профессия; и сейчас, столкнувшись с Жюли лицом к лицу, безошибочно увидел в ее глазах всю бездну человеческого несчастья. — Кто вы, шут побери? — только и спросил он хриплым со сна голосом. Шагнув к нему, Жюли протянула ему письмо. — Я к вам от месье М. Он шлет вам привет. — Не забыл меня, старый лис? — усмехнулся Алексис, вполне польщенный таким вниманием, надорвал конверт и погрузился в чтение. Жюли, дожидаясь его, вернулась на банкетку у фортепиано. На нее снова начал нападать кашель. Дочитав почти до середины, Алексис изумленно вскинул взгляд на пришелицу. — Это вы? — вопросил он, не веря собственным глазам. — Девушка в Красном Платье? — Я была ей, — ответила Жюли, не скрывая своего отвращения. — Теперь уже нет. Вы видели мои выступления? — Их не видел только слепой, — ответил тот, возвращаясь к письму. По мере того, как он прочитывал строчку за строчкой, выражение его лица менялось: из удивленного оно становилось недоверчивым, затем — задумчивым, затем — сострадательным. — Вы здесь…? — наконец произнес он, закончив чтение. Жюли, успевшая уронить лицо в раскрытые ладони, обратила на него взгляд, полный безграничной усталости. — Может быть, вам нужна поломойка? Или… кто-нибудь? Клянусь, мне все равно. — Поломойка у меня есть, — ответил Алексис, рассеянно комкая письмо в кулаке. — А пианистка не помешает. Жюли закусила губу, стараясь не дать себе рассмеяться, но у нее не вышло — надежда, которую она давила в себе все то время, что заняла дорога до побережья, наконец получила волю, расцвела в ее душе пышным, ярчайшим цветком, и с нею вместе вернулись к Жюли воля и жажда жизни. — И еще, — проговорила она прямо и без обиняков, с трудом укладывая в голове осознание того, что нет более нужды лгать, изворачиваться и притворяться, — мне нужен врач. — Я знаю, — Алексис коротко тряхнул рукой, в которой было зажато послание месье М. — Мы его для вас найдем. Я слышал, господин Ламбьель сейчас в городе. А он, если мне не изменяет память, специализируется на случаях, подобных вашему… <right><i>конец первой части</i></right> Intermedio. La mortinatalite <b>1871</b> <i>С Коммуной было покончено*, и Париж погрузился в оцепенелое, гулкое затишье, обычное после долгого и безнадежного боя. Щедро омытые кровью улицы застыли в безмолвии и безлюдье; ни единой живой души не показывалось на них, только валялись тут и там тела, которые еще никто не удосужился убрать, над ними кружили, перекрикиваясь, вороны, предвкушающие скорый пир, и кое-где дымились остатки баррикад — лучший памятник как свободе, так и той цене, которую приходится платить за нее. Никто не видел, откуда появилась на улице неподалеку от Пер-Лашез женщина, которую спустя несколько лет будут знать и узнавать как мадам Э.: правда, в тот момент в ее облике ничто не могло напомнить о холеной, холодной, уверенной в себе хозяйке увеселительного заведения. Женщина шла вперед, не видя ничего перед собою, ее перекошенное лицо выражало смесь животного ужаса и столь же сильной брезгливости; густые темные волосы были растрепаны и падали на плечи беспорядочными клочьями, одежда, покрытая копотью — разорвана в нескольких местах, а руки и грудь — покрыты темными корковатыми пятнами засохшей крови. В левой руке женщина неловко, слепо, явно машинально сжимала пистолет, из дула которого все еще вился, мгновенно разносясь по воздуху, легкий голубоватый дымок. Никто не знал, что произошло с нею, и никого не было рядом, чтобы спросить; не встречая на своем пути препятствий, она дошла до улицы Рокет и там остановилась, чтобы передохнуть, ибо ноги отказывались держать ее. Она опустилась на разбитую мостовую у подножия опустевшей баррикады, на вершине которой оставался еще, слабо трепыхаясь на ветру, продырявленный триколор, замаранный алым и черным. Вокруг в изобилии лежали трупы: солдаты в наспех пошитой форме, коммунары с алыми кокардами, мужчины и женщины в гражданской одежде, даже несколько детей — целая ватага скошенных пулями мальчишек и одна девочка лет семи, хрупкая, темноволосая, на чьем бледном лице играли первые лучи занявшегося рассвета. Женщина едва удостоила взглядом свое малоприятное окружение: смиряя сбившееся дыхание, она закрыла глаза и откинула голову, бессильно вытянула рядом с собой руку с зажатым в ней оружием, и в этот момент, момент абсолютной тишины, до нее донесся тихий, сорванный, но совершенно явственный вздох. Девочка была жива. Мало того — она, не приходя в сознание, пыталась шевелиться, ползти и даже вяло отбиваться маленькими кулаками от какого-то невидимого врага. С ее губ срывались один за другим непонятные бессмысленные звуки; женщина послушала их некоторое время, но, убедившись, что маленькая незнакомка не торопится отдавать богу душу, подползла к ней — на четвереньках, лишенная сил идти. — Эй, — хрипло позвала она, нависая над девочкой и утирая кровь, запекшуюся на ее разбитом виске. — Эй, ты… Девочка не слышала ее, ничего не отвечала, и женщина, схватив ее за плечи, ударила ее по щеке — несильно, но достаточно для того, чтобы несчастная с усилием приоткрыла глаза. — Ты кто? — спросила женщина, понимая, что ей не следует терять ни секунды. — Где твои родители? — Что… что… — только и произнесла девочка в ответ. Голос отказывался повиноваться ей. — Кто ты? — повторила женщина, предпринимая последнюю попытку. — Как тебя зовут? Девочка устремила на нее мутный, немигающий взгляд, вызывающий сомнения в том, не лишилась ли она рассудка; впрочем, как бы то ни было, вопрос женщины она услышала и даже смогла ответить, прежде чем вновь безвольно обмякнуть в ее руках: