— Да, мадам. Ее глаза сверкнули хищным огнем, отчего Даниэль невольно поежился. Даже зная эту женщину не первый день, перед ней он подчас тушевался, как неуспеваюший школьник. — Давай поговорим наедине, — предложила Мадам, кивая ему и приглашая пройти за ней. — У меня. Несколько минут. И возьми картины. Лили растерянно переводила взгляд с него на нее, но не смела возражать; какая-то часть души Даниэля воспротивилась тому, чтобы оставлять ее сейчас, и упрямо подзуживала его отказаться, но он, на беду свою, решил прислушаться к другой — той, что сказала ему твердо и решительно: «Хуже не будет». Он ошибся тогда, ошибся более, чем ошибался за всю свою жизнь, но некому было сказать ему об этом; выпустив руки Лили, он взял футляр и проследовал за Мадам, на ходу приглаживая волосы. В сердце его, где, как ему казалось, после сегодняшнего утра не осталось совсем нечего, вновь поселился щекочущий, азартный огонек волнения: Даниэль предчувствовал, что Мадам позвала его не просто так, и в этом оказался прав. — Коньяку? — спросила она, препроводив его в свои комнаты. Едва не задевая плечом резную китайскую этажерку, Даниэль ответил согласием, и Мадам от щедрот своих наполнила фужер едва ли не наполовину. — Могу я взглянуть на твои творения? — Если хотите, — сказал он, пожимая плечами, и подал ей футляр. Пока она раскручивала крышку, извлекала картины, разворачивала их и изучала каждую с таким вниманием, какого явно не уделяли творчеству Даниэля господа из Академии, он успел несколькими большими глотками выпить коньяк и даже нацелиться на стоявшую на комоде бутылку. Спиртное, разорвавшись в желудке горячим салютом, принесло Даниэлю мимолетное облегчение: по крайней мере, по мере того, как выпитое разливалось по его жилам, молодой человек чувствовал в себе все больше способности смотреть на случившееся с ним смиренно и даже философски. В конце концов, многие не переживали в своей жизни и такого приключения; воскрешая в уме все события прошедших месяцев, Даниэль приходил к выводу, что ему будет, по крайней мере, что рассказать друзьям, а это уже немало. — Скажи мне, — оставив картины на столе, Мадам обратилась к нему, и Даниэль вздрогнул, ибо успел уже несколько подзабыть о ее присутствии, — зачем тебе Академия? — Что вы имеете в виду? — уточнил он, решив, что его отяжелевший от коньяка разум не может угнаться за ходом мысли хозяйки дома. Она нетерпеливо махнула рукой, явно раздражаясь, что ее не поняли с первого раза: — Я знаю этих старых ослов. Они иногда приходят сюда, и я могу сказать тебе, что не встречала я более скучной и ханжеской публики. Некоторые из них родились еще до Реставрации* и, кажется, навсегда остались там рассудком. Все, что им нужно — следование правилам. Тем правилам, которые они полагают незыблемыми и которые на самом деле давно выбросить, как ненужный мусор. Ты бы не стал есть сгнившее яблоко, верно? А они жрут его сами и считают бездарями тех, кто отказывается это делать. Столь резкие замечания пришлись Даниэлю по сердцу: сегодня, бродя по парижским улицам в крайнем расстройстве чувств, он и сам успел подумать нечто подобное, но, не уверенный в правомерности подобных умозаключений, решил на всякий случай отбросить их, дабы лишний раз не отравлять себе душу бесплодной злостью. Теперь, совершенно неожиданно найдя единомышленницу в лице Мадам, Даниэль воспрял духом. — Я думал об этом, — проговорил он. — Но все же, эти господа очень уважаемые люди… — Уважаемые, — повторила Мадам насмешливо. — Спроси у кого угодно, чем вызвано это уважение, и я скажу тебе — ни один не ответит. Их считают за авторитет просто потому, что так принято. Кто это принял и когда — никто не знает. По мнению Даниэля, невозможно было сказать точнее, и он энергично закивал, всем своим видом показывая согласие со словами Мадам. Заметив его воодушевление, она заговорила с улыбкой: — Тебе не нужна Академия, чтобы твои картины оценили по достоинству. Тамошние идиоты просто-напросто угробили бы тебя, заставив делать то, что им кажется правильным. Но я вижу, — она указала на сваленные на столе картины, и особенно — на Саломею, лежащую поверх остальных, — я вижу, что ты способен на большее. — Спасибо, — сказал Даниэль и хотел сказать еще что-то, но Мадам прервала его — перегнулась через стол, вперила в его лицо горящие глаза и заявила тоном, не терпящим пререканий: — Тебе надо остаться. Нам уже давно нужен художник. От потрясения ноги у Даниэля подкосились, и он едва не сел мимо стула. — Художник? — переспросил он, слыша свой голос как бы со стороны. — Я? Но… — Именно ты, — Мадам отступила от стола, скрестила на груди руки, но взгляда не отвела, и Даниэль окончательно понял, что она не лукавит и не насмешничает. — Рисовать афиши для наших девиц — дело непростое. Но я уверена, ты справишься лучше, чем кто-либо другой. — Но… но… — Только без ложной скромности, — Мадам выставила перед собою ладонь в предупреждающем жесте. — Терпеть не могу людей, которые хотят, чтобы их уговаривали. Они тратят свое и чужое время впустую, а мы, в наш век, не можем себе это позволить. Даниэль колебался. Он успел про себя свыкнуться с мыслью, что ему придется покинуть Париж, нарисовать себе мирные, практически пасторальные картины той жизни, что он хотел бы прожить бок о бок с Лили; теперь вся его жизнь перевернулась с ног на голову второй раз за сутки, и он вновь почувствовал себя беспомощным, лишенным всякой опоры. — За деньгами дело не постоит, — заверила его Мадам, по-своему истолковав его молчание. — Одна Эжени может заработать несколько тысяч за вечер. — Несколько тысяч, — остолбенело повторил Даниэль, чувствуя, как голова у него идет кругом. Мадам усмехнулась почти добродушно: — Да-да. И я еще не беру в расчет подарки, которыми ее заваливают. А там, поверь мне, встречаются настоящие сокровища. Ну, так что ты ответишь? Да или нет? Последний вопрос она задала рублено, почти грубо, и эта неожиданная смена тона окончательно выбила Даниэля из колеи. Мадам протянула ему руку, и он, едва не роняя фужер и неловко перегнувшись через стол, пожал ее. — Я в тебе не сомневалась, — заявила она, возвращая на лицо улыбку; Даниэль стоял, как громом пораженный, и с трудом вспоминал, как нужно дышать. Отойдя к комоду, Мадам достала еще один фужер для себя, плеснула туда коньяку, а затем, подойдя к Даниэлю, щедро налила и ему. — Тогда выпьем за будущий успех? Он кивнул, и Мадам отсалютовала ему фужером. К содержимому, впрочем, она не притронулась и глоток лишь изобразила; Даниэль, вошедший во вкус, следовать ее примеру не стал и опрокинул в себя коньяк одним движением. — Девочки будут рады, — сказала Мадам удовлетворенно. — Они успели к тебе привязаться, знаешь ли. — Д… действительно? — Даниэль, с трудом ворочая языком, запоздало вспомнил, что за сегодня не съел ни крошки. Это грозило выйти ему боком, но в тот момент он был далек от того, чтобы думать о последствиях собственной недальновидности. — О да, — подтвердила Мадам. — Я уверена, они будут только рады с тобой работать. Ты сделал хороший выбор. Он хотел было сказать ей, что не чувствует, будто действительно что-то выбирал — просто покорился собственной судьбе, решившей после жестокого удара приподнести ему неожиданный, но очень приятный подарок, — но осознал, что не сможет сейчас выразить свою мысль должным образом, и поэтому просто кивнул. — Скоро ты и сам это оценишь. Мне нравятся люди, которые умеют распоряжаться своим будущим. Запомни, — сказала Мадам, интригующе улыбаясь, — в этом мире побеждает не тот, кто играет по правилам, а тот, кто их устанавливает.