Мадам увидела сначала это зловещее прощание, а затем — свое собственное отражение, и кожа на ее лице побледнела до того, что стали видны очертания синеватых вен. — Все вон, — приказала она сдавленно, и никто не осмелился спорить. Девицы бросились вон, а Мадам, дождавшись, пока они скроются внизу, с гортанным вскриком, в котором тесно сплелись всепоглощающая ненависть и какой-то первобытный, инстинктивный ужас, бросила в зеркало первой тяжелой вещью, которая подвернулась ей под руку. Это оказалась хрустальная ваза; комнату огласил звон, столик пошатнулся, но устоял, а зеркало рухнуло на пол беспорядочной сотней осколков. То, что осталось от вазы, присыпало их, как первый снег; Мадам невидяще смотрела на них и тяжело дышала, дожидаясь, пока схлынет овладевший ей приступ слепой и разрушительной ярости. Наконец, когда способность ясно оценивать ситуацию вернулась к ней, она покинула апартаменты и вернулась в зал; мадам Т. продолжала сидеть там, как ни в чем не бывало болтая с Эжени о перспективах нового сезона, но, заметив хозяйку дома, тут же прервалась и принялась прощаться. — Я загляну на днях, — пообещала она, не переставая улыбаться ни на секунду; мадам Э. с застывшей на лице стеклянной улыбкой позволила ей оставить на своей щеке прощальный поцелуй, — когда все немного придет в порядок, дорогая. — Вы очень добры, — процедила мадам Э., провожая ее до дверей. Когда мадам Т., запахнув воротник покрепче, дабы спрятать в него усмешку, скрылась, хозяйка дома тщательно заперла за ней дверь и вернулась к девицам, которые при ее появлении разом притихли. Среди них, к слову, обнаружилась и Лили — вернувшаяся несколько минут назад, еще не оправившаяся от того, что случилось с ней этим утром, она ничего не понимала в происходящем, ибо ее взбудораженное сознание отказывалось воспринимать случившуюся беду. Когда вошла Мадам, Лили поспешно опустила взгляд, точно была в чем-то перед ней виновата, но та ее даже не заметила — подошла к Эжени и с видом королевы, посвящающей бравого юношу в рыцари, положила руку ей на плечо. — Займи ее комнаты, — проговорила она с некоторым торжеством. — Ты давно заслуживаешь обстановки получше. Нельзя было сказать, что Эжени испытала большое воодушевление от ее слов; даже наоборот, в сторону лестницы она посмотрела настороженно и даже боязливо. — Я не… — Перестань, — сказала Мадам тоном, не терпящим возражений, провела раскрытой ладонью по ее волосам и добавила чуть тише, приходя про себя к какому-то неожиданному, но вместе с тем очень важному выводу, — каждый в этом мире рано или поздно получит то, чего заслуживает. 11. La decision В день, когда были объявлены результаты вступительных испытаний в Академию изящных искусств, Даниэль переступил порог увеселительного заведения мадам Э. и тут же чуть не оказался сшиблен с ног Эжени, которая, едва заметив его на пороге, бросилась ему на шею и звонко расценовала в обе щеки. — Вот он, наш будущий Тициан! — провозгласила она, и на ее голос тут же прибежали исполненные того же радостного волнения Полина и Дезире. — А может быть, Рембрандт? Или, черт меня задери, Рафаэль? Подруги ответили ей дружно и одобрительно; не выпуская Даниэля из объятий, Эжени жарко выдохнула ему в самое ухо: — Мы выпросили у Мадам две бутылки шампанского по такому случаю. Выпьем за твой успех? Последовавшее за этим мгновение было, должно быть, одним из самых тягостных в жизни молодого человека. Он поймал себя на том, что ему невыносимо смотреть на Эжени, видеть ее ликующий взгляд, лучезарную улыбку — и осознавать, что ему придется погасить этот свет своей собственной рукой, пусть даже ценой глубокого, болезненного ожога. Даниэль не сразу смог заговорить с Эжени: голос вернулся к нему лишь тогда, когда он сумел отстранить от себя ее вездесущие горячие руки. — Лучше будет вам приберечь его для другого случая, — выговорил он, избегая смотреть ей в глаза; видеть, как задорное и торжествующее их выражение сменяется отчужденным разочарованием, у него вовсе не было сил. — Я… я пришел попрощаться. Эжени отступила, прикрывая ладонью рот. Горестный вздох, вырвавшийся из ее груди, подхватили одновременно Полина и Дезире. — Они не приняли тебя? В ответ Даниэль только ниже склонил голову. Он шатался у дверей Академии с раннего утра вместе с толпой таких же страждущих, ждущих решения своей участи, и, узнав о своей неудаче, в первый момент в нее не поверил. Несколько раз Даниэль перечитал список в глупой, но ожесточенной надежде, что в него закралась какая-то ошибка; затем, убедившись, что ошибки нет, забрал из комиссии футляр со своими картинами, развернулся и побрел прочь, почти не различая перед собою дороги. Первым его намерением было напиться, но он, проходя мимо множества кафе, так и не зашел ни в одно из них — любое человеческое общество сейчас показалось ему отвратительным, он не мог смотреть на спокойные, расслабленные лица праздной публики за столиками без того, чтобы не ощутить себя чужаком, отщепенцем, безжалостно выброшенным из жизни без возможности когда-либо вернуться к ней. Полностью отчаявшись в себе, он хотел уехать из Парижа тут же, даже не заходя в мансарду, но быстро понял, что денег в его карманах не хватило бы на билет на поезд. Поэтому Даниэль вернулся к подножию Монмартра — и уже на полпути его осенило идеей, которая могла бы стать для него единственным спасением. В размеренном и тоскливом существовании провинциального рантье, которое, как думал Даниэль, ему придется влачить до самой своей смерти, могла быть лишь одна отдушина, лишь один просвет — и, поняв это, он немедленно направился в заведение мадам Э. — Извини, что обманул твои ожидания, — грустно сказал он Эжени, с усилием поднимая голову. — Надеюсь, у тебя еще будет множество поводов выпить шампанского. — Быть не может, — все еще не осознавая услышанное, Эжени в полной растерянности опустилась на стул. — Как же так? И они ничего не сказали? Почему они так поступили? — Не знаю, — ответил Даниэль, сдергивая с плеча ремешок тяжелого футляра. — Должно быть, им не до того, чтобы давать объяснения всем, кто потерпел неудачу. — Вы уезжаете? Это была Лили, и выдержать ее взгляд оказалось для Даниэля еще более суровым испытанием, чем все, что произошло с ним до сих пор. В первый миг он оторопел, отчего-то чувствуя себя не вправе даже заговорить с ней, и покаянно склонил голову, когда она подошла совсем близко к нему. — Прости, — произнес он совершенно искренне, чувствуя, как в горле встает мешающий дышать ком. — Должно быть я… я недостаточно хорош. — Нет, это вы простите, — заговорила она ничуть не менее подавленно и поспешно опустила ресницы, но Даниэль успел заметить, что на глазах ее выступают слезы, — простите, что не смогла помочь. Он чувствовал, что Эжени и Полина наблюдают за ними со скорбным сочувствием, но сейчас это не имело для него никакого значения. «Сейчас или никогда», — метнулось у него в голове, и он, справляясь с собой, протянул к Лили обе руки, взял ее миниатюрные ладони в свои и крепко сжал. — Художника из меня не получилось, — он заговорил, почти не слыша себя — до того громко колотилась кровь у него в висках, — но если ты хотела бы… Он хотел сказать «уехать со мной», ибо в этом ему виделась единственная возможность продолжать жить. Если уж обосноваться навсегда в старом доме, проживать там похожие, как отлитые в одной форме день за днем, стареть и умирать, так и не вкусив той жизни, о которой мечтал с далекой юности — то с Лили и с одной лишь ею. Для Даниэля это была непреложная аксиома: следуя своей порывистой, склонной к преувеличениям натуре, он полагал, что Лили — то единственное, что может придать его будущему хоть самую мельчайшую ценность, а взамен на это был готов вырвать свое сердце из груди и положить у ее ног, если бы она захотела того. Но он не успел закончить фразы; слова, оставшись непроизнесенными, съежились у него в груди и сгинули, когда он услышал со стороны зала голос Мадам: — Даниэль. Продолжая сжимать руки Лили, он неловко обернулся. Мадам стояла в дверях, дымя своей трубкой, и сосредоточенно оглядывала его с головы до ног. Даниэль скомканно замолчал; он знал, что нужно что-то сказать, но понятия не имел, как объяснить свой провал. Мадам, впрочем, счастливо избавила его от этой необходимости: — Ты не поступил? Он мотнул головой. Мадам в неприятном удивлении приподняла брови. — Как интересно, — вырвалось у нее, но она спохватилась, нашла взглядом футляр, оставленный Даниэлем у стены, и спросила своим обычным голосом. — А это что? Твои картины?