— Хорошо, — легко согласился он и, дожидаясь ее, сел за стол — еще недавно засыпанный набросками, старыми газетами и обертками от разной снеди, теперь тот был девственно чист, как, впрочем, и вся комната. Пожитки Даниэля были убраны в новехонький саквояж, приобретенный им тут же, на углу, а внизу дожидался экипаж, готовый отвезти его в отель «Насьональ» — там молодой человек собирался обосноваться на некоторое время, прежде чем найти себе новое, более приличествующее его нынешнему положению обиталище. Хозяйка долго не появлялась, и Даниэль успел заскучать. Несколько раз он окинул комнату взглядом, размышляя, не мог ли что-то забыть, задумчиво побарабанил пальцами по поверхности стола и наконец принялся бездумно открывать его ящики один за другим — все они тоже были тщательно вычищены от залежавшегося в них мусора, и Даниэль, заглядывая в них, думал лишь скоротать время, но в самом маленьком и дальнем его, как выяснилось, поджидал сюрприз. Увидев на дне ящика небольшой, смятый с одного боку клочок бумаги, Даниэль извлек его наружу. Ему не пришлось долго вспоминать, что он держит в руке, и на лице его появилось нежное, совсем чуть-чуть ностальгическое выражение. Это был один из тех обрывков, которые Лили когда-то использовала для своих первых эпистолярных попыток: на листке, кроме следа от спешно вытертой кляксы, виднелось одно лишь ее имя, косо написанное неуверенной рукой. Не переставая улыбаться, Даниэль бережно опустил бумагу в нагрудный карман. Ему почудилось, что отныне она станет для него чем-то вроде талисмана, с коим не страшны будут любые невзгоды — и эта мысль привела его в такое хорошее настроение, что, когда хозяйка появилась на пороге с кошельком, полным франков, он великодушно отмахнулся от протянутой ему сдачи: — Полноте, мадам. Начиная новую жизнь, не стоит чрезмерно придирчиво сводить счеты со старой. Фраза всплыла у него в голове как бы сама собой, и он, довольный собственным остроумием, подумал, что стоит как-нибудь при случае пересказать ее Розу: тот, недюжинный знаток классической поэзии, любил сыпать цитатами через каждое слово, и Даниэль, никогда не жаловавшийся на недостаток образования, подчас ощущал себя в его обществе форменным невеждой. — Да благословит вас Бог, месье, — донельзя обрадованная, сказала ему хозяйка. — Вы уж не забудьте, когда прославитесь, что я готова была вас и в долг приютить. — Не забуду, — пообещал ей Даниэль и, поклонившись, вышел. *** Новая жизнь оказалось ослепительно-яркой, затягивающей, подобно безумному водовороту, и Даниэль сам не понял, как успел полностью раствориться в ней. В «Насьональ» он провел всего несколько дней, быстро подыскав себе чудесную, просторную квартиру недалеко от сада Тюильри. Даниэль занял весь второй этаж новехонького дома, в подъезде которого еще чувствовался запах свежей штукатурки; окна большинства комнат выходили на залитую светом, забитую людьми и экипажами улицу Сент-Оноре*, но и для мастерской нашлось подходящее место — раньше эта комната выполняла роль библиотеки, о чем красноречиво свидетельствовали подпирающие потолок, ныне пустынные стеллажи. Окно этой комнаты выходило в широкий и тихий внутренний двор; здесь легко можно было предаться вдохновению, не отвлекаясь ни на что постороннее, и Даниэля всецело это устраивало. Элегантная, пусть и несколько помпезная обстановка квартиры полностью соответствовала его вкусу; кладовую он забил выдержанными винами, а гардеробную — изысканными костюмами, заказанными им у лучших парижских портных. Теперь он не мог без смеха вспоминать те жалкие вечера, что коротал в мансарде за куском хлеба: обеды и ужины в самом популярном ресторане Пале Рояль вошли у него в привычку. Часто он проводил вечера в театрах, неизменно выбирая самые выгодные места в партере; весьма по душе ему пришелся балет, и особенно — одна из танцовщиц, живая и подвижная блондинка, исполнявшая свою партию с неподдельным горячим чувством и тем весьма выделявшаяся на фоне всех прочих. Даниэль позаботился о том, чтобы после очередного представления ей в гримерную доставили полную цветов корзину и широтой своего жеста остался полностью удовлетворен. Конечно, он не забывал и о работе — напротив, получал искреннее удовольствие от того, что может отдаться ей целиком, ни о чем другом не помышляя и не беспокоясь. С Лили они виделись все так же часто, и Даниэль с радостью отмечал, что дела и у нее идут в гору. В светскую жизнь парижского общества она ворвалась подобно задорному алому вихрю; ее исправно засыпали приглашениями, и Даниэль, когда ему выдавалась (и весьма часто) возможность сопровождать ее, видел, как постепенно оставляет Лили былая робость, как становится она все увереннее в каждом своем жесте, каждой улыбке и каждом взгляде. Самое высокое и почтенное общество перестало стеснять ее; одинаково резво и беспечно она могла болтать и с военными, и с депутатами Ассамблеи, и с забредшим на одну из вечеринок графом Андраши*, бывшим венгерским премьером. — Она обворожительна, — заявил граф, едва попрощавшись с ней, и усмехнулся в поседевшие, точно припорошенные инеем усы. — Несомненно! — воскликнул стоящий тут же Пассаван, жестом приказывая лакеям принести себе и почетному гостю еще вина. — Прелестный цветок… проросший в самое сердце! Сборищ в кафе «Прокоп», организуемых Пассаваном, Даниэль не пропускал. Здесь, за столом, ломившимся от еды и выпивки, в обществе людей, не обделенных самыми разными талантами, можно было говорить о чем угодно; преимущественно, конечно, речь шла об искусстве, но иногда начинали и о вещах более приземленных — охоте, игре, женщинах. Пассаван сам задавал беседе тон, всегда умея поддержать настроение когда замысловатым каламбуром, а когда грубоватой шуткой — тогда над столом неслись громогласные взрывы хохота, к которым охотно присоединялся и Даниэль. Они всегда сидели бок о бок с Розом; тот, приняв на грудь, принимался подчас читать что-то из своих стихотворений и всегда оказывался встречен дружным одобрением и даже овациями. Даниэль однажды тоже решился принести на суд местных завсегдатаев свои картины — все остались в восторге, и Пассаван в первую очередь. — Надо поспособствовать тебе, дружище, — заявил он как-то, почти по-братски положив руку Даниэлю на плечо; шел второй час ночи, но собрание и не думало прекращаться, а у графа от выпитого порядком развязался язык. — Афиши для мадам Э. — это, конечно, хорошо, но не стоит на них останавливаться. — О ч… о чем ты? — спросил Даниэль, с усилием выговаривая слова. С графом они выпили на брудершафт еще на первый же четверг, и говорить ему «ты» неожиданно оказалось легко и естественно, точно они были закадычными друзьями с рождения. Пассаван важно поднял вверх указательный палец: — Выставка. Тебе нужно выставляться, и как можно скорее. Люди скоро увидят твои блистательные афиши и, разумеется, захотят большего! Даниэль качнул головой. С одной стороны, мысли о выставке давно уже посещали его голову, с другой — он совершенно не знал, как подступиться к делу. Тем более, подобное мероприятие требовало нешуточных вложений; бегло ознакомившись с возможными суммами, Даниэль пришел к выводу, что даже с учетом щедрых гонораров от Мадам едва ли сможет себе это позволить. Впрочем, у Пассавана, как и всегда, было свое собственное, отличное от других мнение: — Деньги? Это не проблема. Я оплачу все расходы. От неожиданности Даниэль чуть не пролил себе на грудь содержимое своего бокала. — Ч… что? — беспомощно вырвалось у него. Пассаван посмотрел на него одновременно благодушно и снисходительно: — Взгляни на меня, друг мой. Я родился на золотом мешке, пальцем о палец для этого не ударив. Всю работу за меня сделали мои достопочтенные предки. И что теперь? Закон всемирного равновесия — я верю, что таковой существует и влияет на жизнь каждого из нас, даже если мы того не видим, — говорит мне делиться с теми, кто нуждается в средствах, чтобы чего-то добиться. Я получил свою долю благосостояния, зачем обделять других? Даниэль не знал, что на это сказать. Все еще не веря в услышанное, он только беззвучно разевал рот, как выброшенная из воды рыба, и Пассаван, едва взглянув на него, разразился заразительным смехом. — Ах, как я люблю это выражение на лицах людей! — заявил он, хлопая Даниэля по плечу. — Оно, пожалуй, стоит всех денег мира… но не будем торопиться, дружище. Лучшее время для того, чтобы ты заявил о себе, наступит ближе к зиме. Разгар сезона! Театр Зидлера в этом году приготовил что-то совершенно необыкновенное. Готов поставить свою голову, Эжени получит главную роль. Тогда-то мы и… — Но я никогда не писал Эжени, — напомнил ему Даниэль, чуть расстроенный тем, что ему приходится осаживать этот необыкновенный душевный порыв, — она исправно пользуется услугами господина Эли… Для Пассавана его слова, вопреки ожиданиям, оказались лишь поводом для новой порции смеха. — Жизнь переменчива, как любит утверждать наша Мадам, — заявил он, хитро сверкая глазами, — кто знает, что будет завтра? Кто знает… *** Через пару дней Даниэль, получив записку от Мадам, взял свои рисовальные принадлежности и отправился в заведение. Надо было что-то подправить в изображении Полины — а работать в стенах дома было непременным условием Мадам, от которого она не хотела отступаться. Одной лишь Эжени было позволено уходить на сеансы в мастерской господина А., Даниэлю приходилось являться в заведение самому, но это нисколь не омрачало его настроения: во-первых, это было лишней возможностью увидеться с Лили, а во-вторых, он успел по-своему привязаться и ко всем прочим обитателям этого дома — не стала исключением даже сама мадам Э., к которой молодой человек начал испытывать нечто вроде благодарной сыновьей нежности. — Полина сейчас спустится, — сказала Дезире, препроводив его в пустующий малый зал. — Может быть, выпить? Даниэль, у которого все еще шумело в голове после четвергового кутежа, жестом отказался. Дезире исчезла, а он ненадолго остался один — единственным его развлечением после того, как он приготовил все для работы, был один лишь голос Сержа, который сидел в большом зале в компании Эжени и обучал ее тонкостям своего мастерства. — Человеку требуется десятая доля секунды, чтобы моргнуть, — выговаривал он своим обычным флегматичным тоном. — Это очень мало. Но достаточно для того, чтобы подменить карту. Если знать, что делать, конечно. Ты слишком осторожничаешь, что вредит быстроте твоих жестов. Так ты влегкую себя выдашь. — Ладно, ладно, — отвечала Эжени, и в голосе ее мешалось раздражение на себя саму и стремление во что бы то ни стало пробовать, пока усилия не увенчаются успехом. — Давай еще раз.