Любопытствующий Даниэль хотел было выглянуть, чтобы посмотреть на эту сцену, но в этот момент из зала донеслись шаги — гулкие, прихрамывающие, — и когда он понял, что они принадлежал Полине, то изумленно замер. Он не мог припомнить, чтобы она ходила так: обычно она передвигалась, как бесплотный дух, ступая, несмотря на свой немалый для девицы рост, невесомо и неслышно. Теперь же, когда она появилась в зале, он заметил, что она немного подволакивает ногу; лицо ее, отощавшее и побледневшее, лучше любых слов свидетельствовало о недавно перенесенной болезни. Поприветствовав Даниэля, она опустилась в приготовленное для нее кресло; по ее скованным движениям видно было, что они причиняют ей боль, и он про себя усомнился, в том ли она состоянии, чтобы позировать. — Как твое здоровье? — Намного лучше, — ответила Полина, вытягиваясь в кресле; на ней был просторный халат, на картине принявший вид струящейся шелком, привольно распахнутой на груди мантии, но сейчас она не торопилась его развязывать, точно чего-то стесняясь. — Мадам сказала, еще что-то нужно для афиши… — Сущие пустяки, — заверил ее Даниэль; не услышав жалобы, он решил, что и от него ждут ответной любезности, а именно делать свою работу, как будто ничего не произошло. — Это не займет много времени. Могу я тебя попросить… Он безмолвным движением рук изобразил, будто развязывает пояс халата, но Полина посмотрела на него с сомнением. — Нельзя ли без этого? — спросила она, и Даниэль окончательно перестал что-либо понимать. — Мы же изображаем последние мгновения Клеопатры, — напомнил он, теряясь в догадках, что же идет не так. — Мадам сказала, что на груди обязательно нужна змея. Так, может быть… Он умолк на полуслове, видя, что Полина, явно утомленная какой-то бесплодной борьбой, страдальчески прикрывает глаза. Спустя секунду она все-таки сделала, что он велел — и у него против воли вырвался шумный вздох, когда он увидел на ее животе и ребрах целую россыпь застарелых, начавших уже желтеть синяков. — Что… — начал он, но примолк, поняв, что ему не следует задавать вопросы — а, вернее сказать, он не испытывает ни малейшего стремления задавать их. Полина смотрела куда-то мимо него с совершенным безразличием, а ему пришлось собраться с силами, чтобы вытолкнуть слова из пересохшего горла: — Ладно, ладно. Мы это закроем. В конце концов, нужна только грудь… Он немного посуетился вокруг Полины, которая словно окоченела; в конце концов ему удалось устроить ее руку и складки ткани халата так, чтобы скрыть под ними эти непонятные уродливые следы. — Так намного лучше, — произнес он, отступая и стараясь изобразить улыбку. — Выглядишь прекрасно. Полина посмотрела на него, и мелькнуло в ее глазах мимолетное, но устрашающее нечто, отчего Даниэля пробрало холодом до самых костей. — Вы очень добры, — произнесла она с неторопливым кивком, и он с плохо скрываемым облегчением вернулся за холст. *** Работу он закончил быстрее, чем рассчитывал (и на то у него были весьма веские основания) и, пожелав Полине скорейшего полного выздоровления, направился к Мадам. В записке, которую он получил утром, было сказано, что она хотела бы с ним поговорить, да и он сам, оправившись от первого потрясения, чувствовал, что отчаянно нуждается в этом разговоре. Мадам, как и всегда, встретила его предложением выпить коньяку, и на сей раз он не стал отказываться — наполнил фужер и, сжимая его в руках до того, что пальцы едва не начало сводить судорогой, опустился за стол напротив своей собеседницы. — С Полиной все удачно? — осведомилась Мадам, раскуривая трубку; Даниэль помялся немного, не зная, как точнее описать то, что увидел. — Я внес все необходимые исправления, — наконец сказал он, решив, что лучше всего будет начать именно так. Мадам спокойно кивнула: — Это хорошо. Думаю, уже завтра мы отдадим оригинал в типографию. Весь ее вид говорил о том, что на этом тему она почитает закрытой, но Даниэль, сделав большой глоток из фужера, все же решился сказать ей: — Я видел следы. Недолго стояла вязкая тишина. Мадам нисколько не изменилась в лице. — Какие еще следы? — У Полины, — заговорил Даниэль сбивчиво, тщетно стараясь замедлить собственные мысли, ибо результаты тех умозаключений, что созревали в его голове, сочились в его сердце ледяным ужасом, — на ее теле. Они похожи на… Он замялся, не в силах сказать; тогда заговорила Мадам, усмехаясь: — На что они похожи? На следы от припарок, которые ей делали, чтобы простуда не пошла в легкие? Я краем глаза видела это… если честно, похоже было на сцену из времен инквизиции. После такого будешь ходить полумертвым. Но могло быть и хуже, от легочной болезни мрут как мухи, особенно в последние годы. Страх отступил, точно его и не было. Ощущая, как разжимается сомкнувшийся вокруг сердца обруч, Даниэль едва не засмеялся от окатившего его облегчения: — Так вот в чем дело… — А ты что подумал? — поинтересовалась Мадам и добавила, когда он, теперь уже испытывая стыд от своих подозрений, опустил глаза. — Впрочем, можешь не отвечать. В твоем возрасте все не в меру впечатлительны. А вот с рассудительностью, наоборот, беда… Она издала ядовитый смешок, но тут же посерьезнела, вернула своему голосу обычный деловой тон: — Ты слышал о театре Зидлера***? Даниэль резко поднял голову. — Надо быть глухим, чтобы о нем не слышать, — проговорил он с легкой обидой на то, что Мадам столь дурного мнения о его кругозоре. — Известнейший театр Монмартра. А, может, и всего Парижа… — Все так, — подтвердила Мадам, со звучным причмокиванием выдыхая очередную порцию дыма. — Редко кто, не входящий в труппу Зидлера, удостаивался чести выступать там. Из моих девочек — разве что Жюли… — она поморщилась, одолеваемая неприятными воспоминаниями. — Ей хорошо заплатили, но все знали, что в этом случае гонорар — не главное. В тот год Зидлер заказал у Баха золотую диадему, которую намеревался вручить звезде своего спектакля. Прекраснейшее из всех украшений, говорю тебе как тот, кто видел его воочию. Бах превзошел сам себя в тот раз, это точно…