— Спасибо, — проговорила Лили дрогнувшим голосом, сталкиваясь с нею взглядом. Она еще помнила смутно, что шла сюда с чем-то другим, не имеющим ничего общего с тем, о чем шла речь сейчас, но слова Мадам о Даниэле огорошили ее подобно внезапному тупому удару, не оставили в ее сознании ничего, кроме жестокого, разящего «разлюбить», и от этого Лили чувствовала себя как человек, упавший с большой высоты — и неожиданно сумевший зацепиться за подвернувшуюся внезапную опору. — Скажи Дезире, чтобы пригласила его ко мне тут же, как он придет, — наказала Мадам, отпустив ее и отойдя; Лили, прежде чем покинуть комнату, еще недолго украдкой разглядывала свои пальцы, будто прикосновение женщины должно было оставить на них какой-то видимый, неизгладимый след. *** Выслушав от Мадам суть дела, Даниэль впал в ярость столь чистую и беспримесную, кою он сам не мог от себя ожидать. Возможно, похожее чувство овладело когда-то санкюлотами, услышившими призыв «К оружию!»** — это был бунт, неистовый, ожесточенный, но, как показало ближайшее будущее, лишенный всякого смысла. — Не может быть и речи! — воскликнул он, подскакивая со стула (его Мадам приняла в столовой, куда обычно приглашала своих гостей) и ударяя обеими ладонями по столешнице; та сотряслась, готовая расколоться, и осталась цела как будто чудом. — Вы мне лгали! — В чем же? — спросила Мадам с невозмутимым спокойствием; сейчас они с Даниэлем представляли собой полные противоположности: он — пышущий злостью, с искаженным устрашающей гримасой лицом, и она — по-прежнему бесстрастная, закованная в невидимый ледяной панцирь. — Вы обещали… — Даниэль задохнулся, поперхнувшись собственными словами, и ему пришлось взять паузу, чтобы прочистить горло. — Вы обещали, что ничего дурного с ней не случится. — С ней не случится ничего дурного, — произнесла Мадам тоном учителя, объясняющего элементарные вещи невежественному, ленивому ученику. — Думаешь, я не знаю Пассавана? Он мот и кутила, но еще ни одна женщина не уходила от него недовольной. — Ни одна… — эхом повторил Даниэль и ненадолго замолк, силясь собраться с мыслями. — Нет, нет, нет. Это невозможно. Мадам тоже поднялась — резко, порывисто, явно недовольная тем, что ей не удалось сходу преодолеть неожиданно возникшее перед нею препятствие. — Не будь мальчишкой, Дани. Пассаван нужен нам. И ей, и мне, и тебе. Он же согласился инвестировать в твою выставку, разве нет? Добыл для нас контракты у Зидлера. Он старается для нас! Было бы по крайней мере нечестно оставлять его труд без награды. На словах о выставке по лицу Даниэля пробежал лихорадочный румянец, но если решительность молодого человека от этого и убавилась, то лишь на самую незначительную часть. — Лили — не товар, — сказал он тихо и свирепо. — Не товар, чтобы ею расплачиваться. — Ее время — товар, — отрезала Мадам. — Как и твои картины. Ты продаешь свои умения точно так же, как и она. Но себе ты это можешь позволить, а ей почему-то нет. Слышу ли я это от человека, прилюдно высмеявшего Эли за его «исключительные права» на Эжени? — Это другое, — сказал Даниэль еще тише, но все же продолжая упорствовать. — Совсем другое. — Нет, и ты это знаешь, — проговорила Мадам, закатив глаза. — Ради чего тогда было это все? Ради чего я тратила свое время на ее обучение, если ты хочешь обесценить разом все усилия — и мои, и ее? Сделать все, через что ей уже пришлось пройти, напрасным? Он уже не отвечал ей — молчал, тяжело дыша, и смотрел на нее из-под сошедшихся на переносице бровей, но не находил подходящих слов для того, чтобы парировать удары, безошибочно бьющие в самое больное и сокровенное: — Своим идиотским поведением ты лишишь будущего и себя, и ее. Бог ты мой, она понимает все куда лучше, даром что младше тебя на десяток лет! Она, в отличие от тебя, может взвесить все возможные последствия своих решений, а не принимает их наобум. Она знает, на что идет, и готова на это пойти. А останавливает ее лишь одно — страх перед тобой. Даниэль замер, как пораженный внезапным параличом. Все, что было в нем, продолжало инстинктивно сопротивляться услышанному, но последние слова Мадам оказались способны пробить любую, даже самую прочную защиту. Чего-то подобного Даниэль не мог представить даже в кошмарном сне; разом растерявший свою безнадежную храбрость, он уставился на Мадам, растерянный, беспомощный. — Передо мной?.. — Да, именно, — проговорила Мадам с потаенным облегчением. — Она была здесь сегодня, ты разве не знаешь? Она безумно боится, что ты обозлишься на нее из-за этой истории. И теперь я вижу, что боится она не напрасно. Если предыдущий удар пробил барьер, то этот — дошел до сердца. Обжигающая вспышка осознания заставила Даниэля содрогнуться; он медленно сел обратно на стул, держась за край стола, как немощный или слепой. — Нет, — слетело с его губ, — я бы никогда… — Так пойди и скажи ей об этом! — приказала Мадам, и голос ее громом пронесся над его поникшей головой. — Черт меня задери, Дани, когда ты наконец повзрослеешь и перестанешь быть эгоистом? Лили отдала бы себя всю за тебя. И чем ты ей отплатишь? Неблагодарностью? Брезгливостью? Отторжением? — Хватит, — мучительно прошептал он, — перестаньте, это невыносимо. Мадам оказалась достаточно чуткой, чтобы остановить словесное расчленение несчастного молодого человека: ей достаточно было и того, что она, обличающе возвышаясь над ним, может торжествовать победу в этой беспощадной, но недолгой схватке. — Иди к ней, — произнесла она более мирным тоном, уже не повелевая, а давая совет. — Успокой ее, черт возьми. Скажи ей, что она… не напрасно отдает то, что готова отдать. Даниэль медленно кивнул. Сейчас он был похож на человека, испытывающего тяжелое похмелье: обескровленное лицо, померкший взгляд, дерганые, как у марионетки, движения рук. Пожар, что бушевал в нем, поутих, оставив место для некоей усеянной ядовитыми иглами спирали, которая со скрипом разворачивалась в его груди, сминая собою все, что попадалось ей. Он чувствовал, как этот чудовищный механизм распирает его ребра, ворует у него воздух, но ничего не мог с этим поделать — в его душе все смешалось, и даже то, что он почитал для себя вечной опорой, на его глазах рассыпалось в прах. — Где она? — спросил он словно чужим голосом. Мадам передернула плечами: — Должно быть, с Сержем. Днем она не должна была выходить. На плохо слушающихся ногах Даниэль двинулся к двери, но у самого порога в спину ему прилетела еще одна метко брошенная фраза: — Не стоит так драматизировать, ведь, в конце концов, когда ты крепко встанешь на ноги, никто не помешает тебе вызвать Пассавана на дуэль и пристрелить, как собаку. Даниэль обернулся. Мадам смотрела на него с совершенно непроницаемым выражением, и он понял, что она не шутит. — Я не умею стрелять, — сказал он с ироничной усмешкой. — Ну что ж, — она развела руками, точно показывая, что ее дело малое, — у тебя будет повод научиться.