Поглощенный собственными переживаниями, Даниэль не сразу услышал шаги за дверью — только когда она распахнулась, явив ему знакомый, хоть и с трудом различимый в темноте женский силуэт, он едва не вскрикнул, попытался подняться и не смог, неловко завалился на бок. В голове его всплыли слова, сказанные Розом о свойствах абсента — только этим Даниэль мог объяснить появление Лили на пороге его гостиной. — Ты… — только и прохрипел он, слепо выставляя перед собой руки, но она не заметила ни его потрясения, ни его жалкого состояния, просто метнулась к нему и упала на колени с ним рядом, заключила в горячечные объятия и быстро, лихорадочно зацеловала его щеки, губы, подбородок. — Что с вами? Очнитесь! Я здесь, я вернулась… — Ты… — повторил он, с трудом осознавая, что рядом с ним — не призрак или галлюцинация, вызванная из небытия измученным, воспаленным сознанием, а настоящая, живая Лили из плоти и крови. — Ты здесь… но почему… Их лица оказались напротив друг друга, и он увидел, что глаза ее искрятся неподдельным, неомрачненным счастьем. — Граф меня отпустил! — громким шепотом объявила она, будто в пустой квартире ей было от кого таиться. — Мы просто ужинали… и больше ничего! — Ничего? — отупело переспросил Даниэль. — Ничего! — подтвердила она и бросилась вновь его обнять. Наверное, ощущение ее тепла рядом стало для Даниэля последней каплей; разбитый и истерзанный, он ничего больше не смог сделать, кроме как спрятать лицо у Лили на плече и зарыдать беззвучно и отчаянно, одновременно с облегчением — и безнадежностью. Испытанное им за тот вечер что-то необратимо изменило, иссушило в нем; успевший передумать и пережить все, Даниэль проснулся поутру, чувствуя себя постаревшим на десять лет. Это чувство никуда не ушло от него и впредь, поселив в его душе странную отстраненность, подкрепляемую холодным, безразличным оцепенением; по крайней мере, отпуская Лили на следующую встречу с Пассаваном, откуда она, притихшая и безучастная, вернулась лишь засветло, Даниэль не ощущал более никакого внутреннего протеста. --- *"Дамское счастье" - роман Э.Золя, опубликованный в 1883г. **Отсылка к словам К.Демулена, с которыми он обратился 14 июля 1789г. к толпе в парке Тюильри, призывая к восстанию. 7. La blessure Крепко сжимая в руке новехонькую трость — из черного дерева, покрытую первостортным лаком, с серебряным набалдашником в виде головы макаки (откровенно говоря, он мог бы быть и золотым, да денег не хватило самую малость, а мастер, как назло, отказался верить в долг), — Даниэль зашел в зрительный зал в самый разгар репетиции. Мадам уже была тут — сидела, обмахиваясь веером, в одном из кресел в первом ряду, и он сразу направился к ней, ответил поклоном на приветственный кивок и устроился в кресле по соседству, чтобы беспрепятственно обозревать просторную, но пока еще полумертвую, в остовах недоделанных декораций сцену. Лили не было видно; репетировали сцену объяснения, и игравший Ланселота юноша, судя по его коленопреклоненной позе, только что закончил свое страстное любовное признание. Эжени, к ногам которой он припал в своем порыве, взирала на него с глубочайшей горечью. — Мой несчастный, — заговорила она, воздевая тонкие руки к небесам (а, вернее сказать, к тяжелой драпировке, свисающей с потолка над самым краем сцены), — разве не видите вы, что губите нас обоих? Никогда я еще не жалела, что позволила возложить на себя этот венец, нести который с честью, как вы видите, мне не по силам… Ланселот, не вставая с колен, ответил ей не менее пылким монологом, в котором, однако, как показалось Даниэлю, проскальзывали иногда непрошеные фальшивые нотки; при всем своем старании юноша не всегда мог угодить в нужную ему интонацию, и это чрезвычайно мешало, резало слух и в конце концов вызывало просто-напросто глухое раздражение. От Мадам тоже не укрылись ошибки злосчастного артиста; наклонившись к уху Даниэля, она зашептала с ядовитой усмешкой: — О бедном Мишеле всегда отзывались лучше, чем он того заслуживал. Некоторыми талантами он не обделен, но, конечно, и вполовину не так хорош, как она. Воздух над сценой тем временем накалялся. Эжени сделала резкую попытку удалиться, но Ланселот остановил ее, схватив за руку и прижавшись губами к ее ладони; она замерла, не смея вырваться, и на лице ее при этом была написана столь неподдельная мука, что даже у Даниэля, привычного ко многому, сердце зашлось в порыве сострадания. — Впрочем, — заметила Мадам, пряча довольную улыбку за взмахами веера, — сравниться с ней не сможет никто. *** Уезжали из театра, как завелось, вчетвером: различие было лишь в том, что Даниэль и Лили, прежде непременно сидевшие бок о бок, нынче расположились напротив друг друга, принявшись смотреть в окно с одинаковым беспочвенным интересом. Точно между ними не то натянули струну, не то положили обоюдоострый нож — только шевельнись, и почувствуешь меткий, болезненный укол, если не порез или рваную рану из тех, в которых при малейшем недосмотре поселяется смертельное пламя гангрены. Поддавшийся своим тягостным мыслям, Даниэль не сразу даже понял, что Мадам буравит его взглядом; встретившись с ним глазами, она выразительно нахмурилась и мелко постучала по полу экипажа носком изящной туфли. — Лили, — произнес он с усилием, поняв, к чему клонит Мадам, но не в силах отделаться от предчувствия, что любое сказанное им слово не долетит до адресата — вернется к нему, отразившись от невидимой, но очень прочной стены. — Как твои репетиции? Она, явно не ждавшая вопроса, чуть не подпрыгнула на сиденье; вглядевшись в ее лицо, Даниэль увидел в нем следы растерянности — но, если ему не почудилось, и радости от того, что появился повод завязать разговор. — Все проходит наилучшим образом, — сказала она, явственно взвешивая каждое слово; про себя Даниэль горестно вздохнул — куда только исчезла беспечная легкость их былых разговоров? — Правда, я мало что делаю. В основном смотрю, как репетируют другие. У меня ведь и слов почти нет… — Пока они тебе и не нужны, цветочек, — наставительно произнесла Мадам, всем своим видом излучавшая непонятный пока Даниэлю триумф. — Сделай так, чтобы тебя заметили. А блистать покамест будут другие. Эжени не успела спрятать рвущуюся ей на лицо улыбку взволнованного предвкушения — Мадам тут же обернулась к ней: — Да-да, я сейчас о тебе. Знаешь, какой новостью со мной поделились сегодня утром? Эжени коротко помотала головой, и сидевший рядом с ней Даниэль безошибочно ощутил, как все ее тело сковывает напряжение. Мадам выдержала звучную, сочную паузу, прежде чем заговорить — очевидно, желала, чтобы ее слова прозвучали еще более значительно, хоть их и ждали все собравшиеся в экипаже. — Не далее как вчера вечером наш друг Зидлер решил навестить своего старого приятеля Баха. И пошел к нему не с пустыми руками, а, как говорят, с целым саквояжем, набитым франками. Эжени не проронила ни звука, но видно было, как приливает кровь к ее лицу, шее, даже к ладоням, которые она, точно запрещая себе кричать, прижала ко рту. — Да-да, моя дорогая, — теперь Мадам улыбалась, уже не скрываясь, и Даниэль подумал, что никогда прежде не видел ее в столь отменном расположении духа, — Зидлер заказал у Баха диадему. Даже не так, скорее корону. Чистое золото, полторы дюжины отборных бриллиантов и, — тут она решила понизить голос, и всем пришлось наклониться в ее сторону, чтобы различить ее последние слова за скрипом рессор и доносящимся с улицы гамом, — гравировка на внутренней стороне ободка: «Прекраснейшей». Несколько секунд стояла тишина. Даниэль с трудом осмысливал услышанное, а Лили испустила восхищенный, почти ребяческий вскрик: — Корона! Корона для тебя! — Перестань, Лили! — Эжени, с явным трудом справляясь с собой, замахала на нее руками. — Сглазишь! Лили рассмеялась, ничуть не тронутая ее предостережением: