— Она мне все равно что родная дочь, — заговорила она вкрадчиво, сдерживая рвущиеся в голос горестные интонации. — У меня нет никого ближе, чем она. Тебе не кажется, что я имею право знать? Несколько секунд Даниэль молча смотрел на нее, она — на него, и между ними носилось только тиканье стоящих на комоде часов. — Как вы познакомились? — вдруг спросил Даниэль с безнадежной храбростью того, кто решился принять бой, даже зная, что будет убит. — Я знаю, как Лили попала сюда. А что произошло с Эжени? Непонятно было, какие чувства вызвал у Мадам его вопрос. Невозмутимо она достала трубку, набила ее табаком, закурила; Даниэль ждал, затаив дыхание. — То же самое, что и со многими из нас, — сказала Мадам сухо, когда пауза затянулась. — Тебя ведь не было в Париже во времена Коммуны? Даниэль мотнул головой. — А я была, — припечатала Мадам так, будто эти слова были неким въевшимся в нее клеймом. — Странное слово — «свобода». Если где-то начинают очень усердно ее поминать — так и знай, собираются кого-то убить. Лет через сто романисты наверняка сумеют красиво описать это: красные флаги, «Марсельеза», баррикады и героическая, хоть и бесполезная борьба. Они все, как один, позабудут, что по улицам было не пройти иной раз, не поскользнувшись на разлившейся крови. Одной девице на моих глазах выпустили кишки только за то, что кто-то крикнул, будто слышал, как она молилась за здоровье монарха. За коммунарами никогда не застаивалось кого-то прикончить. Но и те, кто пришел им на смену, были не лучше. По крайней мере, на первых порах… мне ведь не надо объяснять тебе, что происходит в городе, который берут штурмом? Даниэль сдавил фужер в ладони до того, что тот едва не пошел трещинами. — Война, — со вкусом повторила Мадам, устремляя задумчивый взгляд в потолок, — вот что сбрасывает все иллюзии, все условности, за которыми мы привыкли прятаться. Исчезают правые и левые, монархисты и республиканцы, буржуа и герцоги, да что там — даже мужчины и женщины. Остаются только те, кто убивает, и те, кто погибает от их рук. Не зная, куда деть себя от ее слов, Даниэль поерзал на стуле, отпил из фужера, но это не принесло ему облегчения. Он жалел уже о своем любопытстве, которое никогда не доводило его до добра — должно быть, так чувствует себя капитан полярной экспедиции, когда его корабль безнадежно, без шансов на спасение оказывается затерт во льдах. — Я работала тогда на кухне в одной дыре недалеко от Пер-Лашез, — Мадам продолжала говорить, кажется, вовсе не замечая мук своего собеседника. — Мне везло не сталкиваться с коммунарами, но все в этом мире конечно, и мое везение тоже подошло к концу, когда армия Мак-Магона взяла город. На улицах развернулась настоящая бойня, а когда она закончилась, победителям, конечно же, оказалось мало. Ты и сам понимаешь это: победителям никогда не бывает много. — И вы… — пробормотал Даниэль, едва шевеля губами, но Мадам решительно обрубила: — Я могла бы стать жертвой целого взвода, но они решили соблюсти приличия. Двое потащили меня наверх, а прочие остались пить внизу, дожидаясь своей очереди. Солдаты — очень шумная публика, Дани. А снаружи доносилось достаточно выстрелов, чтобы никто не обратил внимания на ещё парочку. Он сидел заиндевевший, унимая разрастающийся в груди приступ тошноты. Мадам продолжала, глядя на него снисходительно и совсем чуть-чуть утомлённо: — Один из этих животных был очень неосторожен. Он был молод, моложе тебя, и, должно быть, недавно получил сержантские погоны. Чужое страдание обладает способностью кружить голову — вот и он забыл, что не стоит поворачиваться открытой кобурой к человеку, над которым собираешься надругаться. Она усмехнулась, но никакой иной эмоции не появилось на ее лице, точно она рассказывала о чем-то, что случилось вовсе не с ней или не случалось вовсе. — Убить человека очень просто, Дани. Не сложнее, чем разрезать яблоко. Все эти потрясения, озарения, отвращение к себе самому, о которых пишут в романах — не более чем красивая фигура речи, призванная послужить фиговым листом для человеческой природы, которая говорит, если отбросить все прочее, одно: убей или будь убитым. Ешь, а иначе сожрут тебя. — А Эжени… из какой она породы? — Сначала я думала, что из породы убитых, — трубка Мадам потухла, и та, руннувшись вполголоса, принялась вновь разжигать ее. — Но оказалось, что она жива. Сбежав с Пер-Лашез, я встретила ее на одной из баррикад. Бедняга не помнила, кто она, где ее родители и что с ней случилось. Тогда я забрала ее и вырастила, как собственного ребёнка. «Эжени» — не настоящее ее имя, его дала ей я. Все, что есть у нее сейчас, дала ей я. Откинувшись в кресле, она наградила Даниэля долгим, испытующим взглядом из-под полуприкрытых век. Показная расслабленность ее позы ничуть не обманывала его: он видел перед собой хищника, в любой момент готового к броску, и чувствовал, как в нем самом что-то съеживается, как сгорающая бумага, чтобы рассыпаться и сгинуть бесследно — очередная часть его самого, которую он так долго и тщетно пытался сохранить. — Итак, Дани, — Мадам обворожительно улыбнулась, и Даниэль свистяще выдохнул, не вынося вида этой улыбки, — что Эжени рассказала тебе? *** На следующую ночь Даниэлю приснилось, что он лишился сердца. 10. La couronne Долгожданная премьера прошла с шиком и размахом; аплодисменты еще долго не смолкали под сводами зала после того, как упал тяжелый занавес, обрывая и протяжный звук рога, и жизнь несчастной Гвиневры. Следующие представления имели не меньший успех — билеты расходились по рукам, пока на них еще не успевала просохнуть типографская краска, и особо ушлые парижане перепродавали их, взвинтив цену в дюжину раз. Неудивительно, что и главные звезды спектакля были нарасхват. Даниэль, помогая девицам разбирать бесконечные письма, замечал при этом, что Лили ничуть не реже, чем Эжени, является их адресатом; небольшая, но трагичная и чувственная партия Розы не могла остаться незамеченной, и многие ценители театрального искусства не упускали момента, чтобы подойти к Мадам и лично выразить восхищение ее юной протеже. — Это что-то необыкновенное, — заявил месье Ларивьер, первый заместитель министра иностранных дел, на одной из вечеринок в Отеле; на любом светском рауте Мадам и ее спутники теперь были желанными гостями, и Даниэль вовсю пользовался этим, благо его теперешний статус позволял ему ощущать себя своим даже в самом блестящем обществе. — У вас необыкновенная способность раскрывать таланты. Лили — настоящая королева. — Ну что вы, — Мадам тонко улыбнулась ему, — у нас ведь есть королева, разве нет? Ларивьер ответил ей ухмылкой, выпуская из-под усов кольцо сигарного дыма: — Как говорили раньше, пока не произошло революции: «Король умер — да здравствует король!». О, конечно, я не хотел бы задеть дорогую Эжени, — заговорил он, спохватившись и поняв, что взгляд Мадам выражает крайнее неодобрение его словам, — но вы знаете, я по сути своей новатор. Все неопробованное, свежее привлекает меня куда больше, чем хорошо знакомое… я думаю, вы меня понимаете. Наклонившись к уху Мадам, он шепнул ей еще несколько слов; она, поразмыслив секунду, ответила ему кивком, и они обменялись понимающими улыбками людей, заключивших удачную сделку. Даниэль, наблюдавший всю эту сцену, поспешил отвернуться. Он хорошо знал, что последует за этими словами — и не хотел думать об этом, уперев все свои мысли в одно лишь свинцовое, тоскливое желание поскорее напиться. Лили, как он видел, тоже налегала на вино; тем более странно это было, ведь раньше он вовсе не замечал за ней такого пристрастия. Он помнил еще, как она смущенно, настороженно отпивала из своего первого в жизни бокала — в той самой мансарде, воспоминания о которой казались ныне Даниэлю не более чем зыбким сном, — а теперь спокойно опустошала их один за другим, не обращая внимания, что губы ее, и без того алые от помады, становятся понемногу бордовыми. — Что за неприкаянный вид? — Мадам выросла рядом с ним, будто из-под земли, и Даниэль, так и не сумевший привыкнуть к этой ее манере, едва не выронил фужер с коньяком. Абсента здесь не водилось, о чем он остро жалел — последнее время он все больше ценил спасительные качества этого напитка. — Я видел, как вы говорили с Ларивьером, — сказал он без всякой обвиняющей нотки, просто подводя черту под свершившимся фактом. — Сколько он заплатил? — Достаточно, — Мадам пожала плечами. — Он никогда не был чрезмерно щедр, но… о мой бог, ты опять за свое. Конечно, ей было достаточно одного взгляда на Даниэля, чтобы точно угадать его настроение; обозляясь на самого себя, он сделал было попытку отвернуться, но Мадам успела перехватить его взгляд, и он замер.