— Прекрасно. Терпеть не могу людей, которым надо повторять по нескольку раз. Эжени! Ты где, чертовка? Знаю, ты и не подумала пойти к себе! Понимая, что скрываться бессмысленно, Эжени высунулась в холл. Девчонка уставилась на нее со страхом и восторгом одновременно — должно быть, для нее Эжени в своем домашнем халате и с неприбранными волосами выглядела почти что королевой. Это было забавно и лестно одновременно, и Эжени ощутила, как начинает против воли улыбаться. — Покажи ей, где можно нагреть воду, — приказала мадам, морщась. — Для начала неплохо бы ее отмыть. Но пусть не рассиживается, сегодня вечером придут господа из министерства транспорта, а после них всегда сущий бардак… — Да, мадам, — повторила девчонка и попыталась присесть в неуклюжем реверансе, который, впрочем, не произвел ни на кого большого впечатления. — Надеюсь, ты окупишь хоть половину того, что я на тебя потратила, — заметила мадам, придирчиво оглядев ее. Девчонка ничуть не смутилась, но ответила совсем тихо: — Я буду стараться. — Не сомневаюсь, совершенно не сомневаюсь, — проговорила мадам, явно думая уже о чем-то другом, и, сетуя вполголоса на бесконечные траты, скрылась у себя. --- *В 1871 году завершилась франко-прусская война, в которой Франция потерпела сокрушительное поражение. Это событие стало травмирующим для нескольких поколений французов и способствовало нарастанию ультрапатриотических, реваншистских настроений во всех слоях общества. **Гиперид - древнегреческий оратор, выступивший перед судом в защиту гетеры Фрины, которая была обвинена в безбожии. По легенде, увидев, что его речь не имеет большого успеха, он сорвал с Фрины одежды - и ее красота произвела такое впечатление на судей, что ее оправдали. Этому эпизоду посвящена написанная в 1861г. картина Ж.-Л. Жерома. 3. L'inspiration <i>«Дорогая матушка! Я рад заверить Вас, что жизнь моя в Париже протекает весьма благополучно и не омрачена никакими досадными происшествиями. Я нашел чудесную квартиру недалеко от новых бульваров и не испытываю ни в чем нужды; до срока предоставления бумаг, назначенного Академией, осталось чуть больше двух месяцев, при этом почти все мои картины готовы, и я неустанно работаю над последней из них, долженствующей стать венцом всего того, что я успел написать ранее. Погода стоит чудесная и как нельзя лучше подходящая для работы на свежем воздухе, чем я, к собственному удовольствию, пользуюсь каждый день. Весна в этом году прекрасна, и я выражаю надежду, что Вы тоже наслаждаетесь ее красотами, пребывая в добром здравии и хорошем расположении духа. Передайте мой сердечный привет домашним — хоть я и пребываю нынче далеко от родных, мысли о них по-прежнему согревают мое сердце. Искренне любящий Вас, Д.»</i> *** Даниэль опустил надписанный конверт в хищно чернеющий желоб почтового ящика и вздохнул, не в силах справиться с невидимой тяжестью, навалившейся на его сердце. Он всегда считал себя неплохим выдумщиком и, прежде чем предпочесть для себя стезю художника, задумывался о том, чтобы посвятить свою жизнь написанию повестей и романов, однако сейчас его одолевало предчувствие, что письмо его невероятно выспренно и нарочито, что каждая строчка его дышит фальшью — матушка поймет это, прочитав первые же несколько слов, и это ранит ее в самое сердце. Не помогали ему даже уверения себя самого в том, что он, в сущности, ни в чем не соглал. Квартира, в которой он остановился, действительно пришлась ему по сердцу — хоть и была она не более чем тесной мансардой с обшарпанными стенами и протекающим потолком, но находилась при этом на последнем этаже одного из самых высоких домов в округе, и Даниэль мог, выпивая свой утренний кофе, наслаждаться зрелищем того, как рассеивается рассветный туман, как пляшут солнечные лучи на крышах, как улицы постепенно наливаются деловитой, вечно спешащей толпой. Вид из своего окна Даниэль запечатлел на холсте в первые же дни своего пребывания в городе — и это, надо сказать, было весьма легко, ибо перемены, как случившиеся, так и грядущие, поистине окрылили его. С изображением Булонского леса в сумерках молодой человек тоже справился играючи; не составило для него никаких затруднений зарисовать панораму Вандомской площади и набережную у моста Сен-Мишель. Однако для комиссии Академии недостаточно было бы одних пейзажей: необходимо было предоставить натуру как мужскую, так и женскую, и если первая была Даниэлем воплощена без труда — он поставил холст по соседству с зеркалом и не отрывался от него несколько дней подряд, делая перерывы лишь на еду и короткий сон, — то изображение женщины, что он почитал про себя едва ли не самым простым из всего, почему-то отказалось ему покоряться. Даниэль не солгал в том, что работал над последней картиной, не покладая рук; просто работа эта выражалась в том, что он целыми днями слонялся по городу, пытаясь в каждом закоулке, соборе или кафе отыскать ускользнувшее от него вдохновение. Часы и целые дни он проводил в музее Лувра, разглядывая античные статуи и картины мастеров Возрождения, бесплодно подстегивая свое воображение и в конце концов признавая, что лучшие из лучших творений изобразительного искусства восхищают его ум, но никак не трогают сердце. Именно там, в сердце, он был уверен, крылся тот невидимый барьер, что надежно отрезал его от общения с эфемерным миром идей. Впрочем, не везде молодого человека преследовали неудачи. Поняв, что деньги из его кошелька утекают сообразно несущимся вскачь дням и неделям, Даниэль принялся искать себе приработок. У него совсем не было знакомых в богемных кругах Парижа, и он, что самое худшее, понятия не имел, как их завести; вместе с тем, однажды он случайно набрел на небольшой салон, принадлежащий Эли А., и там ему удалось продать несколько эскизов для патриотических открыток. Любые политические баталии были Даниэлю глубоко чужды, но он, скрепя сердце, набросал исполненных самопожертвенного героизма солдат и офицеров, отдающих жизнь за Родину — и получил сумму не очень солидную, но позволившую ему не затягивать пояс слишком уж сильно. Полагая, что набрел на скромный, но верный источник дохода, Даниэль сделал еще несколько рисунков и принес их в салон, но на этот раз, к сожалению, получил отказ. — Для Праздника Федерации* у нас открыток достаточно, — объяснил ему управляющий, перегоняя из одного уголка рта в другой зажеванный кончик старой трубки. — Приходите ближе к Рождеству, уважаемый. Может, что-нибудь придется ко двору. Даниэль не стал объяснять, что до Рождества еще больше полугода, и за это время он успеет не один раз умереть с голоду — только махнул рукой и ушел прочь, вновь погрузишись в бесцельные блуждания по городу, который с каждым днем казался ему все менее и менее дружелюбным. Несколько месяцев назад столица казалась Даниэлю раем на земле; теперь, впадая в меланхолию, он был скорее склонен оценивать ее как огромный бурлящий котел, где плавились, чтобы сгинуть без следа в общей неразделимой массе, человеческие судьбы — в том числе, как предполагал он, и его собственная, и предчувствие это вгоняло его в инстинктивный, почти первобытный ужас. Ноги сами несли его к дому, хоть он этого и не замечал — в квартал по соседству с холмом Монмартр, где теснились вдоль улиц, соперничая друг с другом яркостью вывесок, питейные заведения, кабаре и публичные дома. Жизнь здесь кипела даже глубокой ночью, и Даниэль искренне считал, что любому уважающему себя художнику приличествует селиться именно в этом месте; размеренное и сытое спокойствие буржуазных кварталов тяготило бы его, и он ни секунды не жалел, что обосновался здесь (но матушка, конечно, этого бы не одобрила). Тем более, здесь никогда не было затруднений с тем, чтобы что-нибудь купить — хоть новую кисть взамен истрепавшейся, хоть пуговицы, хоть бутылку вина или кусок хлеба. За последним, к слову, Даниэль свернул к бакалейной лавке, ибо вспомнил, что с утра у него во рту не было ни крошки, но это намерение задержалось при нем ненадолго — до входа в лавку оставалось несколько шагов, когда любые мысли вымело из головы Даниэля каким-то всепоглощающим порывом, оставвившим после себя лишь звенящую, гулкую пустоту. Совсем юная и просто одетая, она проходила мимо, неся в руках корзину, полную яблок, и напевала что-то веселое и незамысловатое себе под нос. Она не заметила Даниэля, который при виде нее остановился, как вкопанный, не взглянула на него, не повернула головы в его сторону, но ему хватило одного взмаха ее ресниц, жеста, которым она коротко отряхнула каплю воды, упавшую ей на плечо откуда-то с крыши, в конце концов, зрелища того, как обвивает ее тонкую шею выбившийся из прически локон — и язык у него отнялся, а сердце, стряхивая с себя любые оковы, куда-то провалилось, и он понял, что перед ним, наконец-то, то самое, что он так давно и тщетно пытался разыскать. Осознание подействовало на него подобно удару по голове; он несколько секунд стоял неподвижно, даже не шевелясь, и опомнился только тогда, когда понял, что незнакомка сейчас исчезнет, а он, потеряв ее из виду, никогда уже вновь не столкнется с ней. По счастью, улица не была набита людьми, и Даниэль легко смог отыскать девицу взглядом — это случилось вовремя, ведь она в этот момент сворачивала в соседний переулок, и молодой человек ринулся за ней, пока не торопясь нагонять, но и следуя за ней неотступно. Вся его жизнь до того замкнулась на одном стремлении не упустить незнакомку, что он перестал замечать что-либо вокруг себя — пару раз он врезался в кого-то, отпихивал плечом или наступал на ногу, но раздающиеся ему вслед нелицеприятные замечания вовсе не занимали его. Девица тем временем продолжала свой путь, не подозревая даже, что за ней может кто-то следить; ненадолго она остановилась у цветочной лавки, чтобы полюбоваться выставленными в витрине букетами, и Даниэль тоже замер, судорожно пытаясь придумать, под каким предлогом можно было бы подойти к незнакомке. Каждая последующая мысль, приходящая ему в голову, казалась еще более дурацкой, чем предыдущая, и он до того увлекся их перебиранием, что едва не пропустил момент, когда девица двинулась дальше, чтобы в конечном итоге свернуть в узкий и грязный проулок, где был беспорядочно свален разный мусор и куда выходили задние двери кухонь. Один из домов был окружен высоким дощатым забором, оканчивающимся небольшой калиткой; у девицы обнаружился ключ от этой калитки, и она зашла в нее, а сунувшегося было следом Даниэля гулко облаял огромный сидящий на цепи волкодав. — Эй, что это ты? — незнакомка остановилась, чтобы потрепать пса по холке, и оскаливший зубы монстр моментально превратился в полное дружелюбия и виляющее хвостом создание, зажмурившее глаза от удовольствия. — Кого ты там увидел? Она настороженно выглянула из-за калитки, каждую секунду готовая захлопнуть ее, и Даниэль, убежденный, что не придумать худшего места для знакомства, чем эта клоака, машинально отступил, скрывшись за выступом соседней стены. Не заметив его, девица пожала плечами: — Ладно. Крыса, наверное… Калитка закрылась, и Даниэль почти стремглав бросился вдоль забора обратно на улицу. Как оказалось, огорожен был только задний двор дома; парадный вход был ничем не защищен, и обрадованный Даниэль бросился было к двери, занес ногу над первой ступенью крыльца, но замер, увидев над входом изящный фонарь из алого стекла. Наваждение сменилось нерешительностью. Даниэль едва ли был завсегдатаем подобных заведений, но и к ханжам, осуждающим само их существование, причислить себя не мог. Смутило его, по правде говоря, то, что услуги в доме, куда он вознамерился заглянуть, были явно ему не по карману: тяжелые портьеры на окнах, недешевая кованая дверь, недавно отштукатуренный фасад указывали на то, что заведение это не из дешевых, и он представить себе не мог, как встретят его, как выслушают и какую цену в конечном итоге назовут. Впрочем, он быстро рассудил, что терять ему нечего и лучше потерпеть поражение, чем сдаться без принятия боя, поэтому, постаравшись придать себе вид степенный и даже солидный, решительно поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Его встретил просторный холл, оформленный в стиле рококо — обильно сдобренный краской под позолоту, кружевными гипсовыми барельефами и изображениями каких-то диковинных животных и птиц. Все это великолепие на секунду ослепило Даниэля, и он не сразу понял, что в холле, кроме него, никого нет — по его мнению, это было странно, ведь если заведение открыто, то хотя бы кто-то должен был встречать случайных гостей. Он кашлянул пару раз нарочно громко, сделал несколько шумных шагов из стороны в сторону и наконец решился окликнуть: — Добрый день! Не могли бы вы… Ответом ему был какой-то неясный шум. Решив, что оказался услышанным, Даниэль удовлетворенно примолк, но, как оказалось, причиной этого шума было вовсе не его появление. Из-за закрытых дверей, ведущих внутрь дома, раздался чей-то крик, а затем звуки, обычно сопровождающие драку, и Даниэль, поняв, что рядом с ним вот-вот произойдет смертоубийство, подорвался с места. Двери были не заперты, и он приоткрыл одну из них, осторожно заглянул внутрь. Взору его предстало весьма примечательное зрелище, в чем-то комичное, а в чем-то пугающее. Посреди круглого зала, залитого солнцем, замерли друг против друга женщина (очевидно, хозяйка) и приземистая, но очень решительная девица, направившая на нее короткий и даже на вид чрезвычайно острый нож. Обе были растрепаны; на лицах обеих горели свежие следы от пощечин. — Не подходи ко мне! — воскликнула девица в крайнем исступлении. — Не приближайся, ведьма! Женщина не осталась в долгу: