Даниэль озадаченно замер, не зная, что ему отвечать. С одной стороны, слова графа вселяли в него воодушевление, но с другой стороны — увидев, какой прием оказали Лили гости графа, Даниэль не мог не почувствовать, как ему в душу просачивается темная тень тревоги. — Я не уверен, — произнес он, стараясь тщательно подбирать слова, — что Лили могла бы хотеть… этого противостояния. Пассаван беззаботно махнул рукой: — Брось! Все мы знаем, что талант артиста лучше всего раскрывается в соревновании с кем-то, равным ему по силам и способностям. Она тоже это знает! Не верю, что она упустит лишний шанс подтвердить свое превосходство. — Должно быть, — произнес Даниэль, стараясь говорить прохладно и значительно, — вы неплохо успели ее изучить. Пассаван как будто не понял его намека — или понял, но не придал ему ровным счетом никакого значения: — О да, она милейшая девица! И любит тебя без памяти. Только и лепетала, что о тебе, клянусь! Никогда не думал, что скажу это, но, — тут он понизил голос и добавил с усмешкой, от которой у Даниэля в животе что-то скользко содрогнулось, — сегодня вечером ты стал счастливейшим из мужчин. Ты настоящий баловень судьбы, Дани. И как ты только делаешь это? И снова он не шутил и не иронизировал: во взгляде его читался один лишь незамутненный горделивый восторг, и Даниэль не выдержал, рассмеялся тоже, откинулся на спинку кресла и со вкусом затянулся горьковатым табачным дымом. — Так получилось, друг мой, — сказал он, нарочито небрежно пожимая плечами. — Так получилось. *** В курительной они с графом просидели не меньше часа: прикончили свои сигары, выпили по нескольку порций отменного коньяку, и Даниэль не без сожаления оставил своего собеседника, когда ему потребовалось отлучиться по нужде. Настроение его, изрядно подпорченное первыми минутами вечера, наконец-то исправилось, даже более того — он ощущал небывалый душевный подъем и готов был на пустом месте пуститься в пляс, но сдерживал себя из последних сил. Тем ужаснее было для него падать с высоты спустя несколько минут — возвращаясь в зал, Даниэль немного заплутал в коридорах и едва не угодил в хозяйское крыло дома: приоткрыл наугад дверь, показавшуюся ему знакомой, увидел за ней лишь темный и пустой коридор и хотел было удалиться, но в этот момент до него донеслись знакомые голоса. — Это было блестяще, — первый, несомненно, принадлежал Эжени; она говорила торопливо, будто боялась, что ее прервут, и от этого запиналась, давилась собственными словами. — Партия выиграна! Поздравляю. Вы получили свою корону. Какая разница, на чьей она голове? — Перестань, — Мадам отвечала устало и от того безжизненно; Даниэль, хоть и не видел ее лица, ясно его представлял — застывшее, бесцветное, точно вылепленное из гипса. — Сегодня на сцене все зависело лишь от тебя. — Неужели? То, что зависело от меня, я сделала! А что сделали вы? Ответом ей было звенящее молчание, и Эжени продолжила окрепшим, почти не дрожащим голосом. — Я отдала вам свою жизнь. А вы… вы забрали единственную вещь, которую я когда-либо желала. — Ты хотела, — уточнила Мадам деловито и хладнокровно, будто речь шла о смене прически, — чтобы я подошла к Зидлеру, отобрала у него корону и отдала тебе? — Не притворяйтесь, будто ничего не понимаете, — почти выплюнула Эжени, ничуть не выбитая из колеи ее замечанием. — Вы поступаете так всегда. И будете поступать, потому что никогда не насытитесь. Вы можете только брать, и не успокоитесь, пока не заберете все. Мадам недолго молчала, осмысливая брошенное обвинение, и когда она вновь заговорила, в голосе ее послышался звон стали: — Перестань. Ты устала, Эжени. Ты не понимаешь, что говоришь. Тебе нужно вернуться домой и отдохнуть… — То место, о котором вы говорите — не мой дом, — произнесла Эжени тихо и зло. — И вы всегда это знали. И снова стало так тихо, что Даниэль испугался, будто его присутствие может выдать бешеный стук крови, поднявшийся у него в ушах. Не решаясь ни вздохнуть, ни пошевелиться, он мог только ждать развязки — и она была недалека, ведь Мадам заговорила вкрадчиво и примирительно: — Как бы то ни было, Эжени, я старалась заботиться о тебе в меру своих сил. Мы столько времени прожили бок о бок. Ты стала для меня род… — Оставьте свою болтовню для другого раза! — обрубила Эжени, и по шороху ее платья Даниэль понял, что она поторопилась отступить от своей собеседницы. — Кого вы из меня сделали? В кого превратили? Это вы называете заботой? — Я полагала, — заметила Мадам, как будто не задетая внезапной вспышкой, — что лучший способ устроить твое будущее… Эжени засмеялась с отчаянием одновременно горьким — и зловещим. — Кого вы пытаетесь обмануть? Вы всегда думали только о собственном будущем. Думали бы о моем — додумались бы оставить Лили в поломойках! Даниэль услышал гулкие, твердые шаги и только чудом успел шарахнуться от двери — та распахнулась, едва не расквасив ему лицо, и Эжени почти что вылетела из нее, одолеваемая попеременно яростью и горечью: в ее шумном, тяжелом дыхании Даниэль различил как гневные вздохи, так и затаенные всхлипы. Едва ли она, почти сразу скрывшаяся из виду, могла увидеть его — зато Мадам, вышедшая следом за ней медленно, степенно и почти торжественно, оказалась более наблюдательна. — А, это ты, — по ее губам пробежала слабая, ничего не выражающая улыбка. — Все слышал? — Да, — сказал он, потому что отпираться было бессмысленно. Мадам проследила взглядом направление, куда удалилась Эжени, тщательно поправила сбившуюся на запястье перчатку и произнесла, сокрушенно покачивая головой: — В чем-то она все еще совершенный ребенок. Привыкла получать все, что хочет. Я слишком ее разбаловала… — Я думаю, она остынет, — заметил Даниэль, не зная, нужны ли Мадам его неуклюжие утешения, но все же решив рискнуть. — Все могут ляпнуть сгоряча… — Конечно, остынет! — нетерпеливо сказала Мадам, будто он пытался объяснить непреложную аксиому. — Ей надо учиться проигрывать. Понять, что не все принесут ей на блюдечке просто за то, что она существует. Она привыкла думать, что весь мир вращается вокруг нее… что ж, сегодня ее постигло осознание, какая это вредная и разрушительная привычка. Ей потребовалось удивительно мало времени, чтобы прийти в себя: минуту назад она казалась вымотанной, почти разбитой, но это было лишь мимолетное наваждение — Даниэль не успел моргнуть, как перед ним стояла Мадам, которую он привык видеть, властная, спокойная и бесконечно уверенная в собственной правоте. — С ней все будет в порядке, — сказала она, привычным жестом доставая из футляра трубку. — У нее в голове ветер, но она сильная девица и скоро оправится. А мы… — обвив рукою локоть Даниэля, она повела его обратно к залу, на шум голосов, смех и хлопки открывающихся бутылок, — а мы будем наслаждаться жизнью, пока она нам это позволяет. Благо, повод того заслуживает. Дорогая Лили по праву заслужила то, чтобы сегодня ночью все огни в Париже горели ради нее.