Поднявшись со своего стула, Зидлер размеренно, со вкусом ударял ладонью о ладонь; заметив, что прочие собравшиеся смотрят на него, он жестом пригласил их сделать то же самое — и зал взорвался. Даниэль думал тогда, что на всю жизнь запомнит этот момент. Не сопротивляясь всеобщему порыву, он подскочил на ноги, зааплодировал так, что у него заболели ладони; последовала его примеру и Мадам, но он заметил, что лицо ее точно заледенело, как заледенели и руки — они явно плохо слушались ее, и поэтому хлопки выходили смятыми, слепыми, почти что принужденными. Несомненно, она все поняла в тот момент, как поняла и Эжени — она все еще изображала спящую, но Даниэль видел, как сотрясаются ее веки и губы; она осознавала, что в тот момент, когда будет отыграна последняя сцена, и она не станет дожидаться падения занавеса, не скроет того, что ее душат рыдания — когда зал вновь огласится громоподобной овацией, эта овация будет предназначена не ей, как и корона господина Баха, которую поднявшийся на сцену Зидлер, нимало не колеблясь, возложит на покорно склоненную голову Лили. -- *"Видение Розы" - стихотворение Теофиля Готье, примерный перевод есть тут, например: la-gatta-ciara._ livejournal._com/211310._html (уберите подчеркивания). В 1841 году французский композитор Гектор Берлиоз оркестровал фортепьянную пьесу по мотивам этого стихотворения, а в 1911 году труппой Русского Балета Дягилева был поставлен одноактный балет. Роль Призрака Розы исполнял Вацлав Нижинский. **досл. "Открой свои сомкнутые веки, что держат твой девственный сон; я призрак той розы, что ты носила на турнире" - автором изменен изначальный текст песни, где упоминается не турнир, а бал. ***досл. "Но не бойся, мне не нужна ни месса, ни De Profundis". De Profundis - латинская формула, относящаяся к исповеди, покаянию. ****досл. "Моя судьба достойна зависти - иметь столь прекрасную смерть; много кто отдал бы жизнь, чтобы умереть на твоей груди". *****досл. "О ты, причина моей смерти, не сможешь отогнать ее; теперь я буду танцевать всю ночь возле твоей постели". 11. La rupture Экстравагантный поступок Зидлера внес суету в ряды тех, кто присутствовал в зале в тот памятный вечер; в гардеробе после спектакля только и слышно было, что раздающиеся со всех сторон взволнованные голоса: что теперь будет? как справится Эжени с внезапным ударом? какой размах приобретет скандал, который непременно случится? а, главное, не отменят ли ввиду происшествия торжественный банкет в доме графа де Пассавана? — Идиоты, — хмыкнула Мадам, пока метрдотель набрасывал ей на плечи меховую накидку. — Чтобы Пассаван упустил возможность оказаться в центре такой истории! Если бы он это сделал, я поверила бы, что его подменили. Они с Даниэлем встретили Эжени и Лили у дальнего выхода. Пока шло представление, на улице разыгралась метель, и сколь бы Даниэль не прятал подбородок в воротник, носящиеся в воздухе снежинки неприятно кололи ему лицо. По счастью, ждать не пришлось очень долго: Лили выбежала из дверей в числе первых артистов, покидавших театр, и сразу же, счастливо хохоча, метнулась Даниэлю в объятия. — Вы видели? Видели это? — вопросила она, не переставая смеяться, будто устроила какой-то чрезвычайно остроумный розыгрыш. Корона при этом едва не свалилась с ее макушки, но Даниэль успел удержать ее. — Это было великолепно, — сказал он, нисколько не кривя душой, и потянулся было сцеловать снежинки, осевшие на ее приоткрытых губах, но остановился, вздрогнув, словно в спину ему вонзили нож. Эжени приближалась к ним, как будто не торопясь — возможно, Анна Болейн именно такой походкой совершала свою последнюю в жизни прогулку в тауэрский двор. За ней семенил лакей, с трудом удерживающий в руках не менее дюжины букетов; когда они поравнялись, Эжени повелительно кивнула ему: — Отправьте это в заведение сейчас же. Не понесу же я, в самом деле, все это на прием к Пассавану! Увидев ее, Лили заметно спала с лица — хотя между ней и Эжени не было произнесено ни единого слова, она крепче притиснулась к Даниэлю, будто искала у него защиты, и он обхватил ее за плечи в стремлении оградить от возможной угрозы. Но угрозы не было: Эжени как будто вообще не заботило то, что случилось после падения занавеса, и ее истинное настроение могли выдать разве что покрасневшие, неистово сверкающие глаза. — Что ж, мы едем? — нетерпеливо спросила она, обращаясь к Мадам. — Граф обещал отменное веселье сегодня вечером. Неужели мы его разочаруем? Ни тон, которым она произнесла последние слова, ни сопутствующее им выражение лица не понравилось Даниэлю: он не зря полагал себя наделенным чем-то вроде творческой интуиции, и сейчас она верно подсказывала ему, что нынешнее затишье — не то, чем стоит слишком обманываться. Мадам, очевидно, разделяла его мрачные опасения, но не сказала ничего, просто поманила всех за собой, и они вчетвером пошли к экипажам сквозь рано опустившуюся тьму и сгустившуюся снежную пелену. *** Первое потрясение, породившее сумятицу, успокоилось к тому моменту, когда Мадам и ее спутники переступили порог графского дома. Но изумление, неверие, даже шок, постигшие всех, кто оказался свидетелем скандальной сцены, не исчезли бесследно — выродились, выкристаллизовались в молчаливую отчужденную неприязнь, в которой было даже что-то от брезгливости. В дверях главного зала Эжени, точно признавая чужое превосходство, пропустила Лили вперед — и та, оживленная и веселая, исполненная намерением сполна насладиться своим триумфом, шагнула под вызолоченные своды и столкнулась с гробовой тишиной. Даниэль никогда прежде не видел ничего подобного. В зале присутствовало, должно быть, больше сотни человек — и все они единомоментно замолкли, повернулись, как по приказу, к нарушительнице порядка, и смерили ее взглядом тоже совершенно одинаковым: холодным и распинающим, полным неприкрытого презрения, а кое-где и беспримесной ненависти. Так смотрят на преступника, чья вина неоспоримо доказана; должно быть, отцы инквизиторы в былые времена смотрели так на еретиков; теперь же так смотрели на Лили, которая замерла, побледневшая, и смогла только отчаянным, почти ребяческим жестом прижать к груди сложенные ладони. Все ее тело сотряслось, и Даниэль, думая, что она может упасть, поспешил шагнуть к ней, взял за локоть, но она, кажется, даже не ощутила его поддержки. — Лили, дорогая! — разнесся внезапно по залу голос Пассавана (судя по скачущему тембру, граф успел уже как следует налечь на спиртное, но Даниэль сейчас был рад видеть его в любом состоянии). — Как мы тебя ждали! Немедленно несите шампанское! Тишина отступила, вытесненная всеобщим ропотом; говорили с осуждением, кто-то, не скрываясь, качал головой, но Пассавану не было до этого никакого дела. Схватив у первого попавшегося официанта два бокала, он вручил один Лили, отсалютовал ей, а затем, подняв руку, обратился ко всем присутствующим: — Я хотел бы… тост! За новую звезду, рождение которой мы наблюдали сегодня! Искренность его тона, тот восторг, с которым он говорил о несчастной, совсем было растерявшейся Лили, немного смягчили сердца некоторых гостей; по крайней мере, как заметил Даниэль, некоторые все же пригубили содержимое своих бокалов — хотя многие предпочли, отвернувшись, демонстративно отставить их в стороны. По счастью, Эжени оказалась в числе первых: ни на минуту не переставая улыбаться, она встала по другую руку от Пассавана, чтобы в свою очередь сделать глоток вина. Это еще больше разрядило сомкнувшееся в воздухе напряжение: послышались чьи-то одобрительные голоса, затем по залу пролетел, как первая весенняя птица, чей-то смех, и у Даниэля отлегло от сердца. По крайней мере, он не думал больше, что Лили могут здесь и тут же разорвать на части. — Моя бедная девочка, — конечно, мадам Т. была первой, кто желал поговорить с Эжени и выразить ей сочувствие; подплыв к ней, она мягко потрепала ее по щеке, и Даниэль заметил, как у Эжени мелко, воровато дернулось веко, — как такое могло случиться? Не представляю! Зидлер, должно быть, сошел с ума! — Ну что вы, мадам, — Эжени послала подкупающую улыбку сначала ей, а затем всем остальным, кто торопился столпиться вокруг нее, — я не стала бы винить в том, что случилось, ни одно человеческое существо. Ее наперебой принялись заверять в обратном, предлагая на выбор то одно, то другое имя потенциального виновника — от лакея Зидлера, который подал ему с утра остывший кофе, чем и привел в неподобающее случаю настроение, до самого президента Республики. Эжени слушала все это с хладнокровным спокойствием, лишь изредка испуская грустные вздохи, за что удостаивалась объятий от расчувствовавшейся мадам Т.; не желая смотреть на все это, Даниэль сделал попытку разыскать Лили, затерявшуюся в толпе гостей, и в этот момент на него вихрем налетел Пассаван. — Ну что, друг мой? — затараторил он, обхватывая молодого человека за плечи и уволакивая с собой в сторону курительной комнаты. — Ты счастлив, как никогда, должно быть! Подумать только, Лили… наша Лили!.. Это «наша» покоробило Даниэля не на шутку, проехавшись по его сердцу острым ржавым зубцом, но в этот момент Пассаван предложил ему сигару, и это помогло ему несколько притушить приступ ревности, взбаламутивший его кровь. Они с графом расположились в креслах друг напротив друга, и Пассаван, мастерским движением срезав у своей сигары кончик, заявил с удовлетворенной улыбкой: — Этот сезон был чем-то необыкновенным. Не помню, чтобы когда-то получал такое удовольствие. — М-м-м, — Даниэль, которому не с чем было сравнить, был способен лишь на такой бессодержательный ответ. Пассаван добродушно расхохотался, глядя на него: — Все время забываю, что ты в нашем кругу новичок. Но как освоился, а! Тебя уже не отличить от любого из завсегдатаев наших сборищ. «Самый модный художник Парижа», как тебе такое, а? А ведь я читал это в газетах намедни… — Действительно? — Даниэль едва не выронил сигару. — Так действительно пишут? — Ну конечно! — подтвердил Пассаван тоном, не оставляющим сомнений в том, что он не шутит. — А разве могло быть иначе? Ты изобразил двух главных прим нынешнего сезона! И вся эта история с короной прибавит известности не только им, но и тебе. Только представь, какое интригующее противостояние нас ждет дальше! Кто победит — грациозность и опыт или юношеский боевой задор? Про это, — добавил он, важно воздевая к потолку увенчанный перстнем палец, — будут писать романы… мы все войдем в историю!