– Коей? – Именно так, – кивает он, направляясь к лестнице. Ее широкие ступени вогнаны в землю, они, изгибаясь, ползут вверх, подобно грибам на дереве. Кое-где они узкие, кое-где широкие, и ходить по ним в темноте довольно трудно. – Осторожно! – предупреждает он меня. – В темноте эти ступеньки не слишком надежны. Хочешь опереться о меня? Делаю глубокий вдох и говорю: – Конечно, – и протягиваю ему руку. Он берет ее в свою, и я чувствую, что мой член немедленно встает. Его ладонь немного шершавая – наверное, нужно дать ему увлажняющий крем, – но в то же самое время мягкая, и он сжимает мою руку ровно настолько, насколько мне хотелось бы этого. – Не думал, что ты согласишься, – говорит он, а мы тем временем идем по ступенькам вверх. – А я думал, ты блефуешь. – Мы заметно продвинулись вперед в наших отношениях. Теперь мы ходим за ручку, – замечает он. – Мы из тех парней, кто берется за руки уже в первые пять минут свидания. – Но это всего лишь из-за этих коварных ступенек. – Верно, – отвечает он, и по его голосу я понимаю, что он доволен. Мы добираемся до конца лестницы. Но рук при этом не разнимаем, я не убираю мою ладонь из его, даже когда мне на кисть садится комар и впивается в нее. Хадсон, увидев это, отгоняет его. Я почти жду от него шутки вроде того, что этим вечером он будет единственным, кому дозволено впиться в меня, но произнеси он что-то подобное, я, наверное бы, истерически захихикал и убежал прочь. Мы немного проходим по дорожке и добираемся до открытого места, и Хадсон свободной рукой показывает на три строения перед нами. – Вот он, наш медпункт. Космо – немного чудной, но и прикольный. Туда можно прийти в любое время и немного отлежаться, или же он даст тебе аспирин, а если ты поранился, то заклеит ранку пластырем. Он у нас медбрат, но с ним хорошо и поговорить, у него есть потрясающие истории о Стоунуолле – он действительно был участником тех событий. Ну, это в том случае, если тебе есть дело до такого. Я знаю, кому-то это до лампочки. Моя мама говорит, что все это ерунда, но все же слушать об этом… интересно. Еще у него на столе стоят две посудины – с презервативами и смазкой, и каждый может взять их. – Прямо на столе? – переспрашиваю я, будто ни разу не брал там ни презервативов, ни смазки. – Космо говорит, что вести себя так, будто никто здесь не трахается, верх идиотизма, вот он и принимает меры, чтобы мы не навредили себе. – Значит, здесь занимаются сексом? Прямо в домиках на виду у всех? – Я могу как начать, так и свернуть разговор о сексе. Если он действительно плейбой, как говорит Эшли, – а я его таковым не считаю, тогда нужно просто поддразнить его, а потом отступить, снова поддразнить и снова отступить, и вести себя так до тех пор, пока он не узнает меня и мы не полюбим друг друга, и тогда уж я НЕ СТАНУ отступать. Дал – кокетка. – Нет! – смеется Хадсон. – Я слышал, что некоторые ребята пытались делать это – по-тихому, под одеялами, когда все спят, но их всегда застукивали. И насмехались над ними до конца лета. – Что, сюда приезжают только для того, чтобы потусить, и никакой тебе романтики? – даю я обратный ход. – Конечно. Это же лагерь – теннис, плавание, водные лыжи… но все это у подножия холма. Давай сначала закончим здесь. Я серьезно отношусь к своим обязанностям гида. – О’кей, – смеюсь я. – Это – административное здание. – Он показывает на маленькое белое строение, которое я вижу каждое лето. Это скорее дом, а не домик. Я киваю, будто смотрю на него в первый раз. – Джоан находится здесь большую часть своего времени. Она и ее жена живут тут круглый год, ее жена – юрист, она не так уж много бывает в лагере, но к ужину иногда приезжает. – Понятно. – Мне слегка наскучивает слушать о том, что я и так хорошо знаю. Но надо играть свою роль. – О, а вот это… – Он отпускает мою руку и бежит к актовому залу. Я слегка хмурюсь, но понимаю, что ему же надо было когда-нибудь остановиться. – Это актовый зал. – Я иду за ним, стараясь выглядеть так, будто сильно впечатлен. – А для чего он? – В дождливые вечера в нем показывают кино, иногда здесь проходят какие-нибудь занятия, которые невозможно проводить под дождем, а иногда… – Он распахивает сетчатую дверь, а потом безуспешно пытается открыть деревянную дверь за ней. – Ну ладно. Иногда ее оставляют открытой. В этом домике занимаются сексом. – Он улыбается мне, я улыбаюсь ему в ответ, но потом отворачиваюсь. «Не забыть бы, что Дал – кокетка», – говорю я себе. Не надо затаскивать его в домик и целовать в такие мягкие на вид губы. Еще не время. – Но нужно вести себя тихо, – продолжает он. – Потому что Джоан совсем рядом. Прошлым летом две девушки стонали так громко, что она услышала, и их в тот же вечер выгнали из лагеря. – Из-за секса? – Из-за того, что их не было в домиках после отбоя. – Он закрывает сетчатую дверь и прислоняется к стене. Уже темно, и на улице горят несколько фонарей, но в основном свет падает из окон кабинета Джоан и медпункта. – Это лагерь для квиров, и потому к сексу здесь относятся лояльно, стараются не стыдить тех, кто хочет заниматься им, понимаешь? Но при здешних правилах трудно оказаться наедине с кем-то. Хотя трудности – это тоже весело. – Он опять улыбается той улыбкой, при которой его язык виден между верхними зубами. Потом снова берет меня за руку, и какое-то мгновение мне кажется, что он хочет притянуть меня к себе и поцеловать, но вместо этого он подводит меня к лестнице и начинает спускаться по ней к домикам и флагштоку, где народ пытается разжечь костер, а затем по другому пролету лестницы – к центру лагеря. – Давай посмотрим, что у нас тут. – Он снова отпускает мою руку, завидев ребят на теннисных кортах. Это немного печалит меня, но я понимаю, что мы не должны вести себя так в первый же день в лагере, это было бы смешно. К постепенному развитию отношений всегда относятся более уважительно. – А тут у нас теннисные корты. Ты играешь в теннис? – Ага. – Теннис был для меня одним из самых простых способов обрести форму в этом году, и папа повесил сетку на заднем дворе. – Мой папа тоже любит это занятие. – Клево. А я играю плохо, у меня ужасная подача. – Ну, может, я смогу показать тебе, как это делается. – Может. – Теперь мы идем с ним по траве, по запаху ясно, что она зеленая и – вечером – влажная. От озера слегка тянет рыбой. Другие ребята из лагеря бегают с фонариками, стараясь как-то напугать друг друга; за ними наблюдает кое-кто из вожатых. У театрального домика я вижу Эшли – она смотрит на Джорджа и других моих соседей по домику, те танцуют, готовясь к прослушиванию. – Ну, столовую, ты, разумеется, видел, – говорит на ходу Хадсон. – А вот это домик искусств и ремесел. Занятия здесь ведет вожатая по имени Маргарита. Во внешнем мире она – странный концептуальный художник. Наверное, ее работы есть в музеях. Я вообще-то туда не захожу – страдаю полным отсутствием художественного таланта. – Правда? – Я не упоминаю о том, что он сильно преуменьшает странности Маргариты. – Я… – Он замолкает. При свете звезд и немногих фонарей трудно понять, какое у него выражение лица, но, как мне кажется, оно ненадолго становится печальным. Потом это впечатление исчезает, и я решаю, что мне просто привиделось в темноте. – Да нет, ничего. Но это клево, если у тебя он есть. Я безумно завидую таким людям. – Ну, я тоже далеко не гений. Но я записался на занятия ИР. Решил, что это помогает расслабиться. – Конечно. Но, надо же – ИР! Ты уже усвоил здешний сленг! Черт побери! Неужели я переборщил? – Да я уже был в лагере. Правда, не в этом. – Я не успеваю обдумать свои слова, как они уже вылетают из моего рта. Получилось просто здорово! Такая легенда сможет многое объяснить! – Да? А что это за лагерь? – Просто маленький еврейский лагерь в Огайо. Лагерь «Шалом». – Мне пришло на ум самое обычное название для еврейского лагеря. – Мой папа хотел отправить меня в еврейский лагерь! – говорит Хадсон. – Но я сказал ему, что хочу сюда. Рассказал, что здешняя учительница физкультуры – участница Олимпийских игр, и тогда он согласился со мной. – А почему бы ему не согласиться? – Просто… еврейский лагерь ему больше по душе. А это лодочная станция. – Он показывает на нее рукой. Там темно и закрыто, катер и каноэ покачиваются на воде у причала. Противоположная сторона реки вся темная, там нет ничего, кроме деревьев. Река пахнет рыбой и немного мхом. Хадсон говорит о катании на водных лыжах и на каноэ. – Народ в основном тусит на веранде, – объясняет он, показывая на крытую веранду над водой. – Здесь хорошо отдыхать, смотреть на воду. – Прикольно. – Я стараюсь не рассмеяться. Веранда – лучшее в лагере место для поцелуев и всего такого прочего. – Вон там, в лесу, проходит тропа приключений. Я провожу на ней большую часть дня. Полоса препятствий, походы… Это потрясающе! – Я тоже записался на такие занятия. – Молодец. – Он кладет руку мне на плечо. – Тогда я покажу тебе все, что тут есть, но только завтра. Вечером это опасно. Мы разворачиваемся и отходим от реки. Хадсон показывает мне еще много чего: футбольное поле, на котором играют также в тач-футбол и захват флага. Ферму, где живут две козы и три цыпленка, мишени для стрельбы из лука, поле для кикбола, баскетбольную площадку. А также театральный домик, о котором ему совершенно нечего сказать. Мне бы очень хотелось, чтобы он знал, до чего же этот домик особенный. Хотя не думаю, что он когда-нибудь бывал в нем, разве что сидел среди прочих зрителей на спектаклях. А может, он не ходил и на них. Он вполне мог отлучиться в туалет, а потом отправиться в лес вместо того, чтобы сидеть в зале. Это объяснило бы, почему он меня не узнал после моего грандиозного успеха в роли Домины в «Смешном происшествии по дороге на Форум». – Меня интересуют театральные постановки, – громко говорю я и вздрагиваю. Так оно и есть на самом деле, и я хочу того же от него, но ему еще СЛИШКОМ рано превращаться с моей помощью в любителя мюзиклов. – То есть хочу сказать, в них участвуют многие мои соседи по домику. – Ага. Наверное, это весело. Но, мне кажется, это не мое и потому не цепляет меня. – И это лучше, чем я надеялся, – это значит, что он не уклонился от сего зрелища и ВИДЕЛ мою Домину в прошлом году, и я готов принять как признание моего умения вживаться в роль тот факт, что он не понял, что Дала играет тот же самый будущий лауреат премии «Тони». – Я считаю, нет нужды тратить силы на спектакли, ведь они забирают столько времени, что ни на что другое его не остается. Считаю, на свете есть вещи получше. А если ты включился в это дело, то уже не можешь дать обратный ход, даже если оно перестает тебе нравиться. Я отворачиваюсь в страхе, что, должно быть, сильно покраснел. Есть вещи получше? Меня приводят в ужас эти его слова. Музыкальный театр – это радость. Он заключает в себе истории, и пение, и танец. Он объединяет тебя с людьми – с коллегами по труппе и со зрителями. Играя, ты можешь представить одну и ту же сцену совершенно по-разному и, в конце концов, отыскиваешь в ней тот смысл, каким хочешь поделиться со всеми. Это звучит пафосно. Но это правда. Когда я играю, танцую и пою, то ощущаю себя настоящим и не чувствую ограничений, которые накладывает на человека пол, или сексуальность, или всякая другая чепуха. Каждая новая сцена из спектакля позволяет обнаружить что-то новое в себе. Но я не могу произнести всего этого вслух. Такие мысли выдадут меня с потрохами. И, кроме того, он прав. Есть кое-что и получше, в ином случае я этим летом опять бы играл на сцене. И это «получше» – он. – Ага, – соглашаюсь я вместо того, чтобы возразить ему. – Я понимаю, что ты хочешь сказать. – Он кивает. Я киваю. – Ну вот, наша экскурсия закончилась. Ты хочешь пойти на шоу талантов? – Обязательно. – Ты уже держишь наготове свой собственный талант? Я оказываюсь застигнутым врасплох, и паника бурлит во мне, как пузырьки газа в бутылке с газировкой, которую основательно потрясли перед тем, как открыть. Я что-то упустил? А затем я понимаю, что он поддразнивает меня. Новичка в лагере. – Что? А разве это нужно? Он смеется, и мы идем к театральному домику, взявшись за руки, хотя на этот раз здесь нет никакой лестницы. – Я шучу. В первый вечер такое шоу устраивают вожатые. Шоу талантов отдыхающих бывает через несколько недель. И дело это сугубо добровольное. У тебя есть какие-нибудь таланты? Наш домик обычно представляет большой музыкальный номер из пьесы, которую мы не ставим, но, полагаю, этим летом я не буду принимать участия в нем. – Не то чтобы. А у тебя? – Ничего такого, что можно было бы показать со сцены. – Я чувствую: он улыбается в темноте. – Но я был бы счастлив показать тебе что-то наедине. Я отвечаю ему после немного затянувшейся паузы: – Ну, может быть, когда-нибудь в будущем.