– Ну… не знаю, насколько хорошо. Я хотел сказать, что могу ударить по мячу… – сглатываю я, – ракеткой… – Фу! – Иногда. Хадсон смеется: – Ты прикалываешься? – Он подходит совсем близко и кладет руку мне на бедро, его большие пальцы устремляются мне под одежду на уровне талии и гладят мое тело. Я гляжу на его руки, в голове у меня пусто. Ну, не так уж, чтобы совсем пусто. Одна мысль в ней все-таки вертится. И она не имеет отношения к теннису. – Может, нам просто стоит пойти на лодочную станцию? – с придыханием спрашиваю я. Он опять смеется и делает шаг назад. – О-ох. Да ты же показываешь мне, как надо подавать. Давай продолжим. – Он берет мяч, подбрасывает его в воздух, бьет по нему – и попадает прямо в сетку. – Видишь? У меня всегда так получается. – О’кей, – говорю я, вставая за ним и позволяя своим рукам пробежаться по его плечам. Он прижимается ко мне спиной, его тело теплое, мое тоже. У меня возникает внезапное желание начать покусывать его ухо, лизнуть шею, затем стянуть с него рубашку и штаны и овладеть им прямо здесь, на теннисном корте. Но нет. Надо остановиться! Не стану я его завоеванием на две недели! Он не станет для меня ХАЛом. – Так ты любишь теннис? – Я разворачиваю его плечи и руку с ракеткой. – Много играешь? – направляю я разговор в безопасное русло. Не собираюсь сдаваться так скоро. Нужно лучше узнать его, сделать так, чтобы он влюбился в меня сильнее. Таков мой план. – Сам не знаю. Вообще-то я предпочитаю те виды спорта, в которых соперничаю сам с собой. Вот почему мне так нравится полоса препятствий. И я люблю легкую атлетику. Я член сборной команды школы. – Правда? – Стараюсь сделать вид, будто впечатлен его заявлением, хотя мне прекрасно известно это обстоятельство. Пытаюсь согнуть его руку так, чтобы можно было нанести хороший удар ракеткой по мячу и чтобы она оставалась при этом поднятой. Его кожа такая теплая, и это возбуждает меня. Я отвожу свою руку в сторону. – Ага. Поэтому я не очень-то признаю теннис. А ты? Почему ты увлекся им? – Потому что есть собаки, которые приносят мячи, – не подумав, брякаю я. Он смеется и оборачивается, чтобы посмотреть на меня. – Что? – В Интернете можно найти видео, на которых собак учат приносить мячи, улетевшие за пределы игровой площадки. – И это правда. Это было мое второе любимое открытие, которое я сделал, когда гуглил разные виды спорта, первым же стала действительно забавная форма у некоторых спортсменов. Третье, если считать спортсменов, на которых эта форма надета. Четвертое, если считать этих же спортсменов без нее. Но точно в пятерке. – Значит, ты полюбил теннис из-за собак? Я пожимаю плечами: – Ну… вроде того. – Я играю в теннис, потому что мне надо было заняться спортом, а заняться спортом надо было потому, что я полюбил тебя! Я едва удерживаюсь, чтобы не выдать ему это. Но такое признание не пойдет мне на пользу. – Думаю, мне нравится следить за противником, – говорю я, чтобы сказать хоть что-то. – Нужно раскусить его, понять, что он собирается сделать, а затем изобразить вариации на эту тему – создать у него впечатление, будто он знает, что происходит, а на самом деле обмануть его, чтобы все у него пошло наперекосяк. – И это – своего рода театр, и актеры часто играют по такому принципу. Что правда, то правда. Таков Рэнди… пропущенный через Дала. – Значит, ты любишь соревноваться с другими. – Думаю, так оно и есть. – Здорово! Это тоже – хороший способ самосовершенствования. Благодаря ему мы становимся лучше. Я киваю: – Ты именно поэтому занялся спортом? – Ну… вроде того, – повторяет он мои слова, вытягивая вверх руку и глядя в небо. – Вообще-то мне всегда нравилось бегать и все такое. Я всегда был активным ребенком. И мой папа любит разные виды спорта – так что у нас всегда был включен спортивный канал. Он смотрел не только бейсбол и футбол, но и соревнования по легкой атлетике, Олимпийские игры, сноубординг. И всегда старался втянуть меня в занятия спортом. А у меня было много энергии, и играть в детской лиге по бейсболу было весело, и, кроме того, я всегда был при деле, и мой папа болел за меня, сидя на трибуне: «Это мой пацан», ну и так далее. Так что я много чем занимался. Но я никогда не любил Малую лигу так, как люблю легкую атлетику. Когда ты играешь в бейсбол, то играешь в команде и должен полагаться на других людей, чтобы послать мяч… Повисает долгая пауза, и я слышу, как он сглатывает. – Им не нравится, когда в команде играет мальчик-квир? Он пожимает плечами: – Наверное. То есть они никогда не называли меня гомиком или как-то еще, но… часто употребляли это слово. Я качаю головой: – Это слово мне не нравится. – Ага. – Он снова поднимает лицо вверх, и я не вижу его выражения. – Мне тоже. – Голос у него странный, холодноватый. Но потом он смотрит на меня, и на его лице появляется очаровательная улыбка. – У тебя были проблемы, когда ты совершил каминг-аут? Я тоже пожимаю плечами: – Ну да, были какие-то. В основном меня просто игнорировали. – Ты уже говорил мне это, а я так и не могу себе этого представить. – Он оглядывает меня с ног до головы. Я краснею: – Ну, в школе я веду себя тихо. То есть я открылся некоторым людям, и я не вру, когда меня спрашивают об этом, но… все всем и так понятно. Хотя мало что изменилось. Никто не перестал пользоваться словом «гей» как ругательством, ну и всякое такое. Однажды кто-то написал гомик на моем шкафчике. Мои родители пришли в ярость и стали метать громы и молнии в кабинете директора. Они выяснили, кто это сделал, и его временно отстранили от занятий. С тех пор меня, в общем-то, оставили в покое. Грязные взгляды, смех… до тех пор, пока я ни на кого не смотрю и хожу, опустив голову, но… – Вау! Это здорово, что твои родители такие… хорошие. – А твои родители не такие? – Ну, однажды был случай с бассейном. Другие парни, многие из них играли в бейсбольной команде, отказались заходить в воду одновременно со мной, говорили, что подцепят мое гейство, не хотели, чтобы я смотрел на них или прикасался к ним под водой, такая вот ахинея. Тогда я еще не сделал каминг-аута. Но кто-то поймал меня за тем, что я рассматривал фотографии сексуальных парней в Инстаграме, и тут многие стали подозревать, что я гей, но никто со мной ни о чем не говорил. До того самого урока плавания. Тут уж всем все стало известно наверняка. Думаю, я мог бы отрицать это, но я ничего не отрицал. Я сказал им, что в таком случае буду плавать один и заражу всю воду своим гейством, потому что должен готовиться к соревнованиям в конце семестра. Таким оказался мой каминг-аут в школе. Похожим на твой. Да, и я выиграл те соревнования. – А твоим родителям было все равно? Им ты открылся? – Да. Но они лишь спросили, чем я привлек внимание тех парней, и сказали, чтобы я не щеголял своей ориентацией. – Они осудили тебя. – Я словно смотрю на тени за его спиной, которые вполне могут быть его родителями. – Да нет, не осудили, – быстро возражает Хадсон. – Они не плохие люди, просто… – вздыхает он, – родители есть родители. Им хочется защищать меня. – Само собой. – Вот почему я предпочитаю бегать один. Бросаю вызов самому себе. Так мне лучше. Никакие гомофобы не станут опускать тебя, если ты бежишь один. А они не выигрывают столько игр, сколько выиграли бы, будь я в бейсбольной команде. – Так им и надо. – Ага. Ну что, ты будешь ставить мне подачу? – Он разворачивается и выпячивает зад. – Так нужно встать? Я захожу ему за спину, беру его руку и немного оттягиваю назад. Наши тела пылают. Мне так приятно прикосновение его тела. Он так хорошо пахнет. Он прижимается ко мне задом. Я беру его за бедра и притягиваю ближе к себе. Он делает резкий вдох и слегка стонет. – Это не слишком подходящее место для того, чтобы держать ракетку, – говорит он, и я, смеясь, отступаю от него. Что мы делаем? Тренируем подачу. А не обмен взглядами или что-то в этом роде. Потому что мы masc. Вообще-то подаю я хорошо. Это похоже на танец: руки у тебя над головой, а потом ты опускаешь их, но кисть при этом оказывается под определенным углом, будто ты хочешь помахать публике. – Здесь главную роль играет кисть. – Я беру его кисть в свою руку и, делая это, кладу голову ему на плечо и понижаю голос. – Нужно поднять ее выше, чтобы угол не был таким острым. – Он все крепче прижимается ко мне. – О’кей. – Мы оба на мгновение замираем, но потом я все же делаю шаг назад. – А теперь попробуй. Он подает, и на этот раз мяч летит через сетку. – Я сделал это! – восклицает он. Берет с земли еще один мяч и снова подает, и мяч опять оказывается по другую сторону сетки. – Вау! Малыш. Так… действительно получается гораздо лучше. – Он улыбается мне: – А я-то думал, ты затеял все это ради того, чтобы облапать меня. – А разве я не могу сделать это не на уроке тенниса? Он, по-прежнему улыбаясь, делает шаг ко мне. – Ты можешь делать все и где хочешь, – глухо говорит он, прежде чем поцеловать меня. Потом крепко обнимает, наши языки находят друг друга. Он легонько покусывает мои губы, что для меня внове, но я получаю от этого удивительное наслаждение. Перевожу дыхание и перехожу от его губ к уху. – Хочешь пойти на лодочную станцию? – шепотом спрашивает он. – Конечно. * * * В пятницу мы снова преодолеваем полосу препятствий, и я благополучно ныряю в шину и даже умудряюсь схватиться за веревку над ямой, но перелететь через нее мне не удается. Тем не менее Хадсон говорит, что я молодец, и целует в щеку. Я попытался подготовиться к сегодняшнему дню. То есть к концу первой недели, когда Хадсон обычно с наступлением темноты приглашает своих бойфрендов в яму для арахисового масла, где они наконец раздеваются, и я бы тоже с радостью сделал это, но я понимаю, что должен отказать ему. Должен дать ему понять, что у нас с ним не просто интрижка. И я знаю, как это сделать. Когда он спросит, готов ли я к этому, то я скажу, что мне нужно еще больше разговоров, а затем начну говорить на самую неэротичную тему, какую только могу придумать, – о его каминг-ауте перед родителями. – Эй, Дал, – стучит по моему плечу Брэд, когда мы смотрим, как справляются с препятствиями другие ребята. – Можно поговорить с тобой?