Джоан продолжает свою лекцию и рассказывает о достоунуоллском гейском движении пятидесятых и шестидесятых годов. Закончив, она предлагает задать вопросы, и Эшли поднимает руку. – Была ли она счастлива – та женщина, что сменила джинсы на платье? – Не знаю, – говорит Джоан. – Возможно, полиция преследовала ее меньше, и она лучше вписалась в общество натуралов, что сделало ее жизнь гораздо более легкой, гораздо более защищенной от оскорблений и насилия, но защищенность и счастье не всегда идут рука об руку. Это выбор, который многие из нас должны сделать, – когда и перед кем совершить каминг-аут. Вы все думали об этом, я уверена. А что касается ее платья… она могла воспринимать его как маскарадный костюм. Вы все сейчас в том возрасте, когда самоидентификация еще не завершена, и потому я не знаю, понимаете ли вы, каково это, когда вам говорят, что существуют правильные и неправильные способы быть квирами, и правильный способ – это выглядеть как натуралы, хотя, думаю, некоторые из вас уже сталкивались с таким отношением к себе. – Но здесь нет никакой разницы, – подает голос кто-то из сидящих впереди. – Мы за это боремся – за одинаковое обращение со всеми, потому что все мы одинаковы. Джоан кивает: – Ну, все мы люди, заслуживающие уважения и равного отношения к себе. Но натуралы бывают разными. Некоторые женщины-натуралки носят джинсы. – Слушатели хихикают: Джоан шутит, хотя не имеет обыкновения делать это. – Для лесбиянки джинсы – не то же самое, что для натуралки. Так что, может, равенство, за которое мы боремся, заключается не в возможности сочетаться браком или избежать увольнения с работы за то, что ты квир – а это до сих пор легально более чем в двадцати пяти штатах, кстати говоря, – но в возможности быть такими, какими мы хотим быть. Носить джинсы, юбки, туфли на каблуках, бороды, пользоваться косметикой, все что угодно, и при этом вызывать совершенно нормальное отношение к себе. – Возможно ли, что та женщина в джинсах была трансгендером? – спрашивает кто-то еще. – Конечно, – кивает Джоан. – Опять же, я этого не знаю. Но мне кажется, идея «вписывания» травмирует трансгендеров, которых в то время идентифицировали как геев или лесбиянок, поскольку еще не было специального слова для их обозначения. Конечно, трансгендеры были и до Стоунуолла, но терминология тогда была другой… Другой будет и тема занятия на следующей неделе, а сейчас наше время истекло. Джоан включает в зале свет, и все на мгновение будто слепнут. Вздрагивают и ждут, когда глаза привыкнут к яркому свету. – Спокойной вам ночи! – желает нам Джоан, когда мы выходим из домика. – Сладких снов. Мы с Хадсоном выходим на улицу вместе. Мне кажется, я должен спросить, что он думает о занятии, но в то же время боюсь его ответа. Мне не хочется, чтобы он считал, будто женщина, надевшая туфли на каблуках, поступила правильно. Вряд ли он действительно скажет такое. Он хороший парень. Но все же я не знаю его мнения на этот счет. Мне никогда не приходило в голову спросить, почему он любит исключительно мужественных парней. Джордж говорит, что это предпочтение сродни симпатии к блондинкам или тяги Брэда к волосатым телам. Ну что-то вроде фетиша. И тогда с этим все в порядке. Нормально западать на что-то определенное. Но когда я слушал о том, как отнеслись к той женщине, то гадал, а стал ли бы он тоже аплодировать ей. Потому что есть разница между тем, чтобы предпочитать каких-то людей, и тем, чтобы думать, будто люди одного типа лучше других. – Ну, – говорит Хадсон, когда мы останавливаемся у моего домика. – До завтра, да? – Ага. – Я прекрасно провел вечер. У нас было хорошее пятое свидание. Я смеюсь: – Да, действительно, хорошее. Я уже жду шестого, седьмого, восьмого и… девятого? Завтра. – Девятого? Страшная самонадеянность. – Он улыбается мне, прислонившись к стене домика. – Ты прав. Прости. Хочешь пообщаться завтра после ужина? – Да. – Он улыбается и, готов поклясться, его зубы светятся в темноте. Наклоняюсь к нему и целую. Он обнимает меня, притягивает к себе, его руки шарят по моей спине. – О боже, вы уже бойфренды? – Голос Эшли раздается совсем рядом с нами. Хадсон отстраняется от меня, выглядит он слегка смущенным. – Да. И я целовал своего бойфренда, желал ему спокойной ночи, – слегка задрав подбородок, отвечаю я. Эшли таращит на нас глаза. – Одним поцелуем дело не обошлось. – Джордж стоит рядом с ней и обмахивает себя теперь уже другим веером, на этот раз радужного цвета. – Но если вы хотите продолжить, уверен, публика не станет возражать. – Он показывает веером на идущих мимо ребят, некоторые из них смотрят на нас. Я отчаянно краснею, и мне остается только надеяться, что в темноте этого не видно. – О’кей. – Я поворачиваюсь к Хадсону. – Спокойной ночи. – Спокойной ночи, малыш. – Он клюет меня в щеку и уходит. – Вам двоим нужно следить за собой, – говорит Эшли. – А не то дело кончится тем, что вы будете трахаться у флагштока у всех на виду. А может, вам того и надо? Никто не станет осуждать вас, если вы эксгибиционисты, но тогда вам следует подыскать согласных лицезреть вас вуайеристов. – Я не вуайерист. – отнекиваюсь я громче чем нужно, и ко мне поворачивается кое-кто из соседей по домику. Я плюхаюсь на свою кровать. – И, думаю, он тоже не из них. – Да, этого не было в его профиле. – Джордж снимает ботинки и достает пижаму. Он надевает ее прямо на одежду и несколькими быстрыми движениями вытаскивает из-под нее майку и шорты. – Ну да, а что там еще говорилось, ты не помнишь? Просто masc4masc? Или… что-то… похуже? – Ты начал сомневаться в мужчине своей мечты? – язвит Эшли. – Ну… после сегодняшней лекции… Я считал, что это всего лишь предпочтение, но… – Там не было сказано «никаких толстяков, никаких женщин, никаких чернокожих», если тебя интересует именно это, – говорит Джордж. – А что-то вроде «masc парень ищет подобного себе». – О’кей. Значит, это просто предпочтение, – киваю я. – Если бы там говорилось «никаких», то это было бы плохо. – Эшли берет зубную щетку. – Это маргинализация. То есть «никаких толстушек» – это плохо, а «предпочитаю спортивных женщин» – нормально. – Ну, грань между подобными заявлениями очень тонкая, – включается в разговор Паз, ложась на свою койку. – Что, если бы он написал, что ищет белого парня? От этого было бы не так уж далеко до «только белого». – Ага, – соглашается Эшли. – Ты права. Прошу прощения. – А что, если бы он признался, что ищет парня с волосами на теле? – размышляю я. – В этом же нет ничего плохого, верно? – Исторически сложилось, что такие люди не обязаны пользоваться отдельными фонтанчиками для питья, – сухо отвечает Паз. – Верно, – подтверждаю я. – Извините. – Когда я читаю профиль, где сказано, что предпочтение отдается худым красавчикам, – высказывается Джордж, – то понимаю, что у меня нет ни малейшего шанса сойтись с тем, кто это написал. Но если говорится «не ближневосточная внешность», значит, меня отвергают таким, какой я есть, мою идентичность. Волосатый я или нет, это не так уж и важно для моей самооценки. А как быть с тем, что я еврей? Это обо мне. И заявлять, что ты отвергаешь такого человека, потому что он не возбуждает тебя? Значит, ты – расист. Твой член-расист и ты тоже, и такого не следует писать в Интернете. Это непорядочно. – О’кей, – продолжаю я. – Но это не имеет отношения к мужественности и женственности. Тут все зависит от поведения. А оно переменчиво, ведь я изменился, верно? Как и женщина, надевшая туфли на каблуках. Нельзя сказать, что она поступила дурно, так? И… стал бы Хадсон аплодировать, когда она пришла в таких туфлях? Или сказал бы, что надо оставаться собой, даже если бы я – лесбийская версия Хадсона, как я это понимаю, – не запал бы на нее, будь она в кожаной куртке и джинсах? – То есть если бы ты был здесь, где носить джинсы безопасно, потому что тебя не будут преследовать за это? – уточняет Паз. – Он хочет знать, – поясняет Эшли, – а сочтет ли Хадсон нормальным, что ради него Рэнди стал мачо, потому что тогда он не будет и против, если Рэнди откажется от этого образа. – Она поворачивается ко мне: – Но мы знаем его не так хорошо, как тебя. – Она засовывает зубную щетку в рот и начинает чистить зубы. – Нуфно шпрошить у нефо. – А ты что думаешь? – обращается ко мне Джордж. – Я думаю… Думаю, что это, опять же, предпочтение. Что он бы сказал той женщине, что она должна оставаться собой, поскольку быть собой – это вовсе не то же самое, что быть привлекательной для женщин, которым нравятся только женственные женщины. – Значит, ты считаешь, что он сказал бы тебе, что ты должен быть собой, – заявляет Джордж. – Только если бы я хотел расстаться с ним, – говорю я быстро и словно защищаясь. – А я не хочу этого. Он не стал бы думать, что платье сделало ее лучше. Просто она оказалась привлекательнее для тех, кто любит девушек в платьях. И в этом, опять же, нет ничего плохого, верно? – То есть следует признать, что человек нравится другому человеку благодаря своему характеру, а не гардеробу, – заключает Паз. – Боже упаси, – якобы пугается Джордж. – А я-то оцениваю мужчин именно по содержанию их шкафов и ящиков, – добавляет он, поднимая и опуская брови. Я весело фыркаю, встаю с кровати и иду со своими туалетными принадлежностями в ванную комнату. Чищу зубы, умываюсь и какое-то время смотрю на свое мокрое лицо в зеркале. Я сильно изменился за последний год и теперь выгляжу так, как это нравится Хадсону. В этом вся фишка. Ради него я встал на каблуки. И оно того стоит. Сегодняшний вечер доказал мне это – Хадсон добрый и занятный, и мне хочется целоваться с ним целую вечность. Это его предпочтение – любить такого меня, а не пухленького длинноволосого Рэнди с цветами в волосах и кружевами на шортах. В конце-то концов, ему нравлюсь я, а не просто мое лицо, тело и одежда. Мы разговаривали с ним. Он считает, что я особенный, что между нами есть связь. И если для того, чтобы он это понял, я должен был пожертвовать волосами, то, опять же, оно того стоило. И раз он признает меня особенным, то не станет возражать против того, чтобы мои волосы опять отросли, против того, что я люблю мюзиклы и крашу ногти. Возможно, Паз права, и неважно, что носить – каблуки или джинсы. Предпочтения – это то, на что реагирует наш член и от чего зависит, насколько быстро мы на кого-то западаем. А я возбуждаю Хадсона. И мы вполне можем полюбить друг друга. А любовь важнее всего. И я безумно, все больше и больше, влюбляюсь в него. * * * Следующий день проходит так же, как предыдущий: только вместо полосы препятствий мы отправляемся в пеший поход. Мы с Хадсоном при первой же возможности беремся за руки и за обедом сидим вместе, я выслушиваю рассказы Джорджа и Эшли о репетициях во время занятия в домике ИР (Джордж уже разучил свою песню и получает удовольствие от нее, Эшли внесла свои предложения о том, как изменить освещение, и они понравились Марку, и, по всей видимости, хореография Кристал в этом году совершенно безумная), а на спортивном занятии мы играем в кикбол. Затем мы все вместе плаваем, Хадсон обнимает меня, кладет голову мне на плечо и так разговаривает с Брэдом в бассейне. Затем мы с Хадсоном урываем какое-то время для поцелуев на лодочной станции – наши волосы все еще влажные и пахнут хлоркой, потом бежим в свои домики, чтобы переодеться к ужину, за которым сидим бедро к бедру, а потом наступает время вечернего костра, расположившись вокруг которого мы по очереди рассказываем истории о привидениях и жарим на огне зефир. Я сижу на бревне, Хадсон – напротив меня, и я обнимаю его, как он делал это в бассейне. Мне тепло, и я счастлив. По правде говоря, я уже готов обнажиться в его присутствии, и я знаю, что он тоже. Но это пошло бы вразрез с планом. Вот мы и продолжаем предаваться любовной игре – только теперь прячемся лучше, чтобы избежать изумленных взглядов обитателей лагеря. На следующий день, на лодочной станции, его руки залезают мне в плавки, когда я сижу верхом на нем, и впервые сжимают мой зад. Еще через день, лежа на диванчике, я чувствую, как наши возбужденные члены, а не только ноги, прижимаются друг к другу. Все это приносит мне неизведанное прежде чувство легкости, словно меня вынесли за пределы моего тела, потому что происходящее – это безумство, но оно действительно имеет место. Хадсон Аронсон-Лим – мой бойфренд. Хадсон Аронсон-Лим влюбляется в меня. Это лучше, чем мюзикл. Мюзикл – нечто вымышленное. А это реальность. Вот только я нереален. О чем я вспоминаю на следующий вечер, когда мы, переплетя пальцы, выходим из столовой. Он поворачивается ко мне и спрашивает: – Так что ты хочешь сейчас делать? – Я? Не знаю. А ты? – Да ладно тебе, ты здесь уже целую неделю и больше не новичок. И прекрасно знаешь, чем можно заняться вечером. Так что выбирай. Я улыбаюсь ему, а внутри у меня такая паника, будто я стою на сцене, свет направлен на меня, а я забыл первые слова роли. Я не готов к тому, чтобы выбирать самому, – это он вводит меня в курс дела, играет мужскую роль. Я знаю, чего мне хочется – тусоваться в театральном домике и, может, красить друг другу ногти, но это определенно не то, чего хочет он. И не то, чего хотелось бы Далу. Как ведут себя на свиданиях парни-masc? До того мы с ним слонялись по территории лагеря, он показывал мне, где что расположено, а затем мы шли к лодочной станции, где заходили все дальше и дальше в любовной игре, и я наслаждался этими занятиями, особенно последним из них. Однако, полагаю, я не могу просто сказать: «Давай пойдем на лодочную станцию» или «Давай посмотрим спорт», потому что телевизора в лагере нет, да и на поле для кикбола никто ни во что не играет. – Ну? – спрашивает он. – Я смотрел, а не играют ли там во что-нибудь, – киваю я в направлении поля. – Не-а, давай проведем время вдвоем. Ладно. Сексуальное свидание крутых парней. Интимное свидание крутых парней. Я перебираю в уме некомандные виды спорта – стрельба из лука, пешие прогулки. Теннис. ТЕННИС. – А что, если я покажу тебе, как надо играть в теннис? – Конечно, это может оказаться ужасным. Он говорил, что играет плохо, а у меня с этим все в порядке, но, подозреваю, его плохо и мое в порядке лежат в разных плоскостях. – Мы можем поработать над твоей подачей. – О’кей, – улыбается он. Мы идем к теннисному корту, и я прокручиваю в голове порядок подачи. Он берет ракетки и мяч. На корте никого нет, и мы становимся рядом друг с другом в самом его конце, Хадсон, освещенный светом фонарей вокруг корта, смотрит на меня выжидающе. – Ну хорошо, – говорю я. – Значит… это… э… – И название этой вот палки с круглой решеткой из струн совершенно вылетает у меня из головы. Я трясу ею, как будто мне очень весело. – Ракетка? – Хадсон приподнимает одну бровь. – Да. Правильно. А это мячик. – Я ударяю ракеткой по теннисному мячу, и он улетает вверх под каким-то странным углом и падает на другой стороне корта. Хадсон с подозрением следит за ним. – А ты вроде говорил, что хорошо играешь.