Тем не менее у него появилось несколько друзей, самыми большими из которых были братья Честер Пирс Манро (1889–1943) и Гарольд Бэйтимен Манро (1891–1966), затем три брата Бэнигэн, чья семья подарила ему две крошечные старинные ирландские статуэтки зеленого цвета, и еще несколько мальчиков. Лавкрафт уговорил друзей помочь ему построить модель деревни на близлежащем незанятом участке земли. Они организовали «Армию Слейтер-авеню», «которая вела войны в прилегающих лесах, и, хотя мои драматургические предложения не всегда принимались с полной терпимостью, мне удавалось довольно неплохо ладить с моими „товарищами по оружию“…». Он и Честер Манро претендовали на совместный титул самых плохих мальчиков школы на Слейтер-авеню, «не столько активных разрушителей, сколько просто заносчивых и сардонических аморалистов – выражавших протест личности против капризной, деспотичной и мелочной власти»[76]. Став страстным почитателем приключений Шерлока Холмса[77], Лавкрафт организовал со своими друзьями «Провиденсское детективное агентство»: «У нашего формирования был очень строгий устав, и в своих карманах мы носили обычное характерное снаряжение, состоящее из полицейского свистка, лупы, электрического фонаря, наручников (иногда простой бечевки, но все-таки „наручников“!), жестяного значка (я до сих пор храню свой!!), рулетки (для отпечатков ног), револьвера (мой был настоящим, у инспектора Манро (двенадцать лет) был водяной пистолет, а инспектор Апхэм (десять лет) перебивался пистонным) и копий всех газетных сообщений об отъявленных преступниках на свободе – плюс газета под названием „Детектив“, которая публиковала портреты и описания знаменитых преступников в розыске. Оттопыривались ли и отвисали наши карманы от этого снаряжения? Еще как, скажу я!! Также у нас были тщательно изготовленные „удостоверения“ – свидетельства, подтверждавшие нашу хорошую репутацию в агентстве. Простыми скандалами мы пренебрегали. Нас устраивали лишь грабители банков да убийцы. Мы шпионили за множеством подозрительно выглядевших типов, старательно сравнивая их физиономии с фотографиями из „Детектива“… Наш штаб располагался в заброшенном доме сразу за густонаселенным районом, и в нем мы разыгрывали и „разгадывали“ множество ужасных трагедий. Я до сих пор помню, как я корпел над поддельными „пятнами крови на полу“!!!»[78] Также Лавкрафт отвечал за секцию ударных в другой мальчишеской группе – «Блэкстоунском военном оркестре». Руками он бил в барабан, одной ногой играл на тарелках, а другой на треугольнике и при этом дул в зобо – маленький медный рожок, который держат в зубах. С друзьями он устраивал тайные курительные оргии. Доказав таким образом свою мужественность, в четырнадцать он навсегда отверг табак. Позже он утверждал, что нашел табачный дым тошнотворным. «Самым большим ужасом на земле для меня является вагон для курящих». В 1900 году Лавкрафту подарили велосипед, первый из трех, которые у него были. В 1913–м, во время гонки с другим мальчиком, он неудачно упал и сломал нос. Позже он переживал по поводу этого перелома, хотя на его фотографиях никаких повреждений не заметно. Также у него был черный кот, Черномазый, к которому он был очень привязан. В целом он вспоминал эти годы как самое счастливое время в своей жизни. Наряду с этими нормальными мальчишескими занятиями Лавкрафт продолжал интеллектуально развиваться. Он прочитал все романы Жюля Верна, какие только смог достать. Помимо химии его интересами стали география и астрономия. В астрономию его ввели давно устаревшие книги тети Лилиан. В двенадцать он начал добавлять в коллекцию собственные новейшие учебники по этой науке. В библиотеке также были книги, унаследованные по нескольким линиям предков, датированные восемнадцатым веком, когда издатели все еще использовали «длинную s». В 1899 году Лавкрафт начал издавать рукописную газету «Сайнтифик Газетт» («Научная газета»): он делал один оригинал и (как правило) четыре копии через копировальную бумагу для семьи и друзей. Скоро он «открыл мириады солнц и миров в бесконечном космосе». Затем к «Сайнтифик Газетт» добавился «Род Айленд Джорнал оф Астрономи» («Род-айлендский астрономический журнал»), оба издания с некоторыми перерывами выходили до 1909 года. «Сайнтифик Газетт» в основном была посвящена химии и большей частью состояла из пересказов из его учебников по химии. Другие публикации содержали данные о местоположении небесных тел, сообщения об астрономических наблюдениях самого Лавкрафта и сводки газетных статей о таких событиях, как открытие восьмого спутника Юпитера в 1908 году. В феврале 1903–го у Лавкрафта появился его первый телескоп. Это был прибор за девяносто девять центов с трубами из папье-маше, купленный в магазине «заказы почтой». В июле мать подарила ему телескоп получше, диаметром два с четвертью дюйма, с пятидесяти стократным окулярами, он стоил шестнадцать с половиной долларов. Местный ремесленник за восемь долларов сделал для него треногий штатив. В 1906–м Лавкрафт обзавелся третьим телескопом, с трехдюймовым рефрактором, от «Монтгомери Уорд» за пятьдесят долларов. Этот прибор, уже помятый и покрытый ржавчиной, все еще хранился у него даже через тридцать лет. Начиная с 1903 года Лавкрафт провел множество ночей, наблюдая за звездами. Другой университетский друг семьи, профессор Университета Брауна Уинслоу Аптон, разрешил ему посещать Обсерваторию Лэдда, расположенную на одной из высших точек Колледж-Хилла в миле от дома Филлипса. Там он мог смотреть через двенадцатидюймовый рефрактор. Долгие часы Лавкрафт всматривался в окуляр телескопа, и позже он объяснял появившуюся у него привычку задирать голову набок как результат этого занятия. Еще у него были микроскоп, два спектроскопа и спинтарископ для наблюдения действия радиоактивности. Развивайся события благоприятным образом, Лавкрафт действительно мог бы стать настоящим ученым или, по крайней мере, преподавателем естественных наук. Начиная с 1900 года Филлипсы испытывали всё возрастающие финансовые затруднения. Разрушение плотины на реке Снейк в Айдахо поставило под угрозу «Оуайхи Лэнд энд Иригейшн Компани» Уиппла Филлипса. Под его энергичным руководством началось возведение второй плотины. Но и она разрушилась, и «Оуайхи Компани» оказалась на грани разорения. Уиппл Филлипс, президент и казначей компании, решительно ввел в доме суровую экономию. Поначалу юный Лавкрафт, тщательно ограждаемый от потрясений, едва это заметил. Когда был уволен конюх и проданы лошади и экипаж, он ликовал, получив в распоряжение целую конюшню, которую мог использовать в качестве игровой комнаты и собственного клуба: «Армия моих игрушек, книг и других детских радостей поистине была неисчислимой, и я сомневаюсь, что когда-либо размышлял о таких вещах, как изменчивое благополучие или непостоянство богатства. Бедные были просто необычными животными, о которых говорили притворно, и которым давали деньги, еду и одежду… как „язычники“, которых всегда поминали верующие. Деньги как четко выраженное представление полностью отсутствовали в моем кругозоре». Но Лавкрафт любил лошадей и позже сожалел, что их продали до того, как он смог научиться ездить верхом. Поскольку было уволено еще несколько слуг, догадка о нависшем роке наконец озарила даже неземное сознание Лавкрафта: «Мое душевное состояние было угнетено смутным ощущением надвигающегося несчастья». 10 апреля 1902 года тетя Лилиан вышла замуж за доктора Кларка, оставив огромный дом Уипплу Филлипсу, его овдовевшей дочери и внуку. Воскресным вечером 27 марта 1904 года Уиппл Филлипс был в гостях у своего близкого друга, члена городского управления Грея, где его схватил «паралитический удар»[79]. На следующий день, незадолго до полуночи, он умер в своем доме. Ему было семьдесят лет. Он оставил по пять тысяч долларов трем своим дочерям и по две с половиной тысячи внукам, Говарду Филлипсу Лавкрафту и Филлипсу Гэмвеллу. Лавкрафт также унаследовал коллекцию ружей деда. Остальное имущество Уиппла Филлипса должно было быть поровну распределено между четырьмя его детьми, но, кроме некоторой доли в род-айлендских каменоломнях, делить было не так уж и много. Без инициативности Филлипса «Оуайхи Лэнд энд Иригейшн Компани» вскоре была закрыта, а особняк на Энджелл-стрит, 454 продан. Он превратился в гнездовье врачебных кабинетов и в 1961 году был снесен для постройки многоквартирного дома. Глава четвертая. Избалованный гений В полночь в вереске взвывают, В кипарисах воздыхают, В ветре бешено летают Существа из адской мессы Средь ветвей сухих скрипят, У болота говорят, За обрывами вопят — То отчаяния бесы[80]. Г. Ф. Лавкрафт «Отчаяние» Сюзи Лавкрафт и ее повзрослевший сын переехали в дом через три квартала к востоку от особняка Филлипсов, номер 598–600 по Энджелл-стрит. Они арендовали первый этаж, имевший номер 598. Хотя в новом жилище было пять комнат, а также возможность пользоваться чердаком и подвалом, у юного Лавкрафта переезд вызвал потрясение: «Я впервые узнал, что такое переполненный, с еще одной семьей, дом без прислуги. Рядом был свободный участок земли (хотя и он был позже застроен, когда я уже вырос), которым я фазу же стал пользоваться как ландшафтным парком и оживил его деревушкой с домами из ящика из-под пианино, но даже это не смягчило моей тоски. Я чувствовал, что утратил связь со вселенной – ибо, действительно, чем был Говард Филлипс Лавкрафт без достопамятных комнат, коридоров, портьер, лестниц, скульптур, картин… дворов, аллей, вишневых деревьев, фонтана, увитой плющом арки, конюшни, садов и всего остального? Как мог старик четырнадцати лет (а я действительно чувствовал себя стариком!) приспособиться к тесной квартире, новому домашнему распорядку и худшей внешней окружающей обстановке, в которых не осталось ничего знакомого? Продолжать жить казалось чертовски бесполезным делом… Мой дом был моим идеалом Рая и источником вдохновения – но ему было суждено претерпеть осквернение от чужих рук. С того дня жизнь для меня имела только одну цель: вернуть старое место и восстановить его великолепие – цель, которой, боюсь, я никогда не смогу достигнуть»[81]. Словно венчая скорбь Лавкрафта, пропал его любимый кот, Черномазый. «Что за парень он был! На моих глазах он вырос из крошечного черного комочка в одно из самых очаровательных и смышленых созданий, которых я когда-либо встречал. Он разговаривал на настоящем языке различных интонаций, в котором для каждого значения был свой особый тон. Был даже специальный „мрррр“ для запаха жареных каштанов, которые он просто обожал. Он играл со мной в мячик – ударяя по большому резиновому шару всеми четырьмя лапами, потому что лежал на полу, и посылая его ко мне через полкомнаты. А летними вечерами в сумерках он, бывало, доказывал свое родство с волшебными тенями, носясь по лужайке с неизвестными поручениями, мелькая в черноте кустарника то здесь, то там, иногда выпрыгивая на меня из засады и снова скрываясь в неизвестности, прежде чем я успевал его схватить»[82]. В своей ярко выраженной территориальности Лавкрафт, пожалуй, сам был как кошка, он даже как-то сказал: «Я обладаю поистине кошачьим интересом и привязанностью к местам». Возможно, Черномазому не понравился переезд так же сильно, как и его хозяину, и он просто отказался жить в новом доме. Но в любом случае Лавкрафт никогда больше не заводил другого домашнего животного. Для большинства молодых людей подростковый возраст является периодом стрессов, когда обычны мысли о самоубийстве. Он ударил ограждаемого сверх всякой меры Лавкрафта с невероятной силой: «Больше не было домашних учителей – в сентябре средняя школа, которая наверняка окажется чертовски скучной, поскольку там нельзя быть таким же свободным и беспечным, как во время отрывочных посещений школы на Слейтер-авеню… О, черт!! Почему бы не отбросить сознание совсем? Вся жизнь человека и планеты была лишь космическим мигом – так что многого я бы не пропустил. Единственной заботой был способ. Мне не нравились грязные уходы, я облагородил те, что трудно осуществить. Действительно хорошие яды достать было нелегко – те, что имелись в моей лаборатории (я восстановил ее в подвале на новом месте), были грубыми и мучительными. От пуль были бы брызги, и они были ненадежны… Ладно – что привлекало меня больше всего, так это теплая, неглубокая, поросшая камышом речка Баррингтон, ниже по восточному берегу залива. Я взял в привычку ездить туда на велосипеде и созерцать ее. (Тем летом [1904 года] я всегда был на велосипеде, желая быть как можно дальше от дома, поскольку мое жилище напоминало мне о доме, которого я лишился.) Как было бы легко продраться сквозь камыш и лечь лицом вниз в теплую воду, пока не придет забвение. Поначалу была бы некоторая булькающая или удушающая непривлекательность – но скоро она бы закончилась. Затем долгая мирная ночь небытия… которой я наслаждался с мифического начала вечности до 20 августа 1890 года». Отменил этот план не столько естественный порыв самосохранения, сколько еще одна черта характера Лавкрафта: интеллектуальное любопытство. Там, где большинство людей жаждут физических наслаждений в еде, выпивке и сексе, Лавкрафт стремился к знаниям: «И все-таки некоторые причины – в особенности научная любознательность и чувство мировой драмы – удержали меня. Многое в мироздании сбивало меня с толку, и я знал, что смогу выведать ответы из книг, если проживу и проучусь дольше. Геология, например. Как именно эти древние отложения и наслоения кристаллизовались и поднялись в гранитные пики? География – что именно Скотт, Шеклтон и Борхгревинк найдут в великой белой Антарктике в свои следующие экспедиции… до которых я мог бы – если бы захотел – дожить, чтобы увидеть их результаты? И еще история – когда я размышлял, что после смерти уже ничего не узнаю, то вдруг с тревогой осознал, что мне еще многое неведомо. Повсюду были дразнящие пробелы. Когда люди перестали разговаривать на латыни и перешли на итальянский, испанский и французский? Что, черт возьми, происходило во времена мрачного средневековья во всем остальном мире, кроме Британии и Франции (чью историю я знал)? А как же обширнейшие бездны пространства за всеми известными землями – те пустынные зоны, на которые намекали сэр Джон Мандевиль и Марко Поло? …Тартария, Тибет… А неизвестная Африка? Я осознавал, что множество вещей, бывших для меня загадками, не являлись таковыми для других. Прежде я не возмущался недостатком своих знаний, поскольку полагал, что однажды все выясню – но теперь, когда появилась мысль, что я никогда не узнаю, меня уязвило чувство неудовлетворенного любопытства. Еще математика. Мог ли порядочный человек пристойно умереть, не продемонстрировав на бумаге, почему квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов двух других сторон? Так что в конце концов я решил отложить свой уход до следующего лета». Средняя школа, однако, оказалась приятным сюрпризом: «Да, той осенью я обнаружил, что вместо скуки средняя школа доставляет удовольствие и оказывает стимулирующее воздействие, и уже следующей весной возобновил издание „Род Айленд Джорнал оф Астрономи“, который совсем запустил… Наставники с Хоуп-стрит быстро поняли мой нрав, как его никогда не понимал Эбби [Хэтэвей, директор школы на Слейтер-авеню], и, отбросив всякое стеснение, сделали меня явно равным и своим товарищем, с тем чтобы я перестал думать о дисциплине, а просто вел себя как джентльмен среди джентльменов. С преподавательским составом Хоуп-стрит в течение всех четырех лет, что я там оставался, у меня были только приятнейшие отношения». Хотя Лавкрафт не принимал участия в спортивных и других факультативных занятиях, он довольно неплохо ладил с одноклассниками. Он понял, что для неискушенного в драках при столкновении с задирами свирепое лицо и кровавые угрозы менее действенны, нежели видимость вежливой и спокойной невозмутимости. Он принимал эту объективную, бесстрастную позу так основательно, что уже взрослым действительно думал о себе как о человеке, практически не имеющем эмоций, – думающей машине или бестелесном интеллекте. Некоторые из его одноклассников позже говорили, что пытались подружиться с ним, но наталкивались на выражение холодного безразличия. Другие запомнили его «полнейшим психом». В действительности Лавкрафт совсем не был холодным и бесстрастным. Его чувства – симпатии и неприязни, увлечения и отвращения – были так же сильны, как и у других. Но он проявлял твердость характера столь долго, что ему стало трудно открыто выражать свои эмоции. В первый учебный год средней школы (1904–1905) Лавкрафт успевал хорошо, со средним баллом 81. Его лучшим предметом была латынь (87), а худшим – алгебра (74)[83]. Он вспоминал это время как период интеллектуального возбуждения и открытий. «Физика первого года поставила вопросы, связанные с природой видимых явлений и процессов во вселенной, которые мои прежние знания по химии и астрономии даже не предполагали… Возможно ли было, чтобы просвещенным людям были известны теории о фундаментальном строении космоса, которые свели на нет все мои самоуверенно выстроенные концепции? И бог мой! Каким сюрпризом оказалась история. Все великолепие Византийской империи и ее враждебные отношения с вычурным исламом, которые моя детская „Тысяча и одна ночь“ и поздние астрономические штудии… так приблизили ко мне, внезапно исчезли из моего поля зрения – и впервые я услышал об исчезнувшей минойской культуре, которую сэр Артур Эванс как раз тогда усердно раскапывал на Крите. Ассирия и Вавилон также выступили с большей выразительностью, чем когда-либо прежде, – и я наконец-то услышал о вечной загадке острова Пасхи. Что за мир! Почему, о боже, человек может быть вечно занят, даже в чуждом окружении, узнавая новые факты…» За тот год Лавкрафт пропустил восемнадцать дней и опоздал семнадцать раз. По поводу его постоянных опозданий строились догадки. Предполагали, например, что он медлил на пути в школу, чтобы избежать задир, или просто из-за своей мизантропии[84]. Но в действительности подобные подозрения излишни. В ранних годах у Лавкрафта практически не было чувства времени, и нельзя было рассчитывать, что он придет точно в назначенное время. Весной 1905 года четырнадцатилетний Лавкрафт снова попробовал свои силы в художественной литературе. Рассказ назывался «Зверь в пещере», объемом немногим более двух тысяч слов. Это в некоторой степени уже взрослый короткий рассказ с простым сюжетом и напыщенным латинизированным стилем, происходящим от По. Если даже он и не соответствует коммерческим стандартам, то намного превосходит предыдущие пробы Лавкрафта. Он начинается: «Ужасающий вывод, который исподволь навязывался моему помутившемуся и сопротивлявшемуся разуму, теперь стал страшным достоверным фактом. Я заблудился, совершенно безнадежно заблудился в многочисленных и запутанных ходах Мамонтовой пещеры». Рассказчик описывает ощущение приближающейся смерти и поздравляет себя со стоическим духом, с которым готовится встретить свою судьбу. Затем: «Однако все мое внимание немедленно обострилось с того момента, когда мне показалось, что я услышал звук мягких приближающихся шагов по каменному полу пещеры… Через миг, когда я прислушался, мой восторг сменился страхом, ибо мой и без того чуткий слух, теперь обострившийся в еще большей степени из-за полнейшей тишины пещеры, донес до моего оцепенелого разума неожиданную и чудовищную весть, что эти звуки шагов были не такими, как у любого смертного… Когда я внимательно прислушался, то, кажется, различил шаги четырех ног вместо двух». Фонарь рассказчика гаснет. На протяжении нескольких страниц загадочные шаги всё приближаются к нему. В конце концов он бросает камень и попадает в тварь. Вскоре он наталкивается на гида группы, от которой отстал. Они находят умирающее четвероногое животное, которое поначалу принимают за обезьяну, покрытую редкими, растущими то здесь, то там белыми волосами. При ближайшем рассмотрении они обнаруживают, что «создание, которое я убил, странный зверь безмерной пещеры, был – или когда-то был – ЧЕЛОВЕКОМ!!!»[85]. Рассказ (датированный 1 апреля 1905 года) демонстрирует несколько художественных признаков Лавкрафта как зрелого писателя. Упор делается больше на настроение и атмосферу, нежели действие. Чувствуется тяжелая рука По, включая и один из его худших литературных недостатков: неумеренное использование типографского своеобразия (заглавные буквы, курсив и множество восклицательных знаков) для придания повествованию пущей убедительности. Наконец, рассказ показывает многолетнюю увлеченность Лавкрафта пещерами и подобными местами. В детстве у него было довольно слабое чувство равновесия и легкая акрофобия, но он преодолел этот страх, ходя по стенам и эстакадам. По его словам, он не страдал ни клаустрофобией, ни агорафобией, но: «Я подвержен, однако, некой смеси их двух – в форме явного страха перед очень большими замкнутыми пространствами. Темное помещение для экипажа в конюшне, мрачный интерьер заброшенного газового завода, пустой зрительный зал или зал для приемов, очень большая пещера – возможно, вы поняли. Не то что эти места бросают меня в видимую и неудержимую нервную дрожь, но они вызывают у меня глубокое и пугающее чувство зловещего – даже в моем возрасте [сорок шесть лет]»[86]. В «Картине» 1907 года Лавкрафт определенно установил курс на фантастическое; в то время, говорил он, его литературный вкус был «фантастика или ничто»: «У меня был герой, живший в парижской мансарде и работавший над таинственным полотном, воплощавшим саму суть всего ужаса. Однажды утром его находят перед мольбертом изорванным и искромсанным когтями. Картина уничтожена, словно в отчаянной борьбе, – но в одном углу рамы сохранился клочок полотна… И на нем следователь к своему ужасу обнаруживает изображение той лапы, которая, несомненно, и убила художника». «Алхимик» 1908 года состоит примерно из двух тысяч семисот слов. Французский аристократ, наследник древнего замка, наследует и старинное проклятие. Некогда предшествующий граф убил местного колдуна, Мишеля Мове («Злой»), ошибочно подозревая его в том, что он разделался с его сыном, который оказался живым. Сын колдуна, Шарль ле Сорсер («Колдун»), произносит проклятие: Потомок твой в несущем смерть роду Умрет на том же, что и ты, году! Затем он бросает яд в лицо графа, который тут же умирает, и исчезает. После этого наследник титула по той или иной причине всегда умирает в возрасте тридцати двух лет. Приближается срок героя – повествователя, графа Антуана де С. Этот негероический персонаж – типичный литературный герой эпохи романтизма начала девятнадцатого века: чувствительный, слабый человек, который от волнения падает в обморок. Рано осиротев, Антуан воспитывался пожилым слугой, Пьером, в котором один критик разглядел сходство с Уипплом Филлипсом[87]. Исследуя заброшенную часть своего замка, герой находит люк, ведущий в склеп. В склепе он наталкивается на «загадочного незнакомца»: «…Человека, одетого в ермолку и длинную средневековую тунику темного цвета. Его длинные волосы и ниспадающая борода были ужасающего иссиня-черного цвета и невероятно густыми. Его лоб, высокий сверх обычного, его щеки, глубоко запавшие и все испещренные морщинами…» Когда призрак похваляется, как он убивал одного за другим предков рассказчика, тот бросает в него лампу и падает в обморок. Когда же он приходит в себя, его умирающий противник открывает то, о чем любой внимательный читатель мог уже догадаться: «„Глупец, – пронзительно закричал он, – ты не разгадал мою тайну? …Разве я не рассказал тебе о великом эликсире вечной жизни? Не тебе ли знать, что тайна алхимии раскрыта? Говорю тебе, это я! Я! Я! Кто жил шесть столетий, чтобы продолжать свою месть. ИБО Я – ШАРЛЬ ЛЕ СОРСЕР!“»[88] Рассказ – заглавные буквы, жирный шрифт и все остальное – все еще простая стилизация под По, но автор развивает свое художественное мастерство. В начале подросткового возраста Лавкрафт написал еще несколько рассказов, но, за несколькими упомянутыми исключениями, все они погибли во время его литературной чистки в 1908 году. В конце 1904/05 учебного года Лавкрафт бросил школу и не посещал ее в течение всего следующего года. Причина неизвестна, хотя в последствии он говорил о «нервном расстройстве» в 1906 году. В течение этого года он не бездействовал. В сущности, 1906–й был годом его первого появления в печати. Третьего июня в «Провиденс Джорнал» было опубликовано письмо Лавкрафта, в котором он, как научный материалист, обличал астрологию. Через два месяца «Сайнтифик Американ» опубликовал другое его письмо, где он предлагал, чтобы астрономические обсерватории предприняли совместный проект по поискам планеты за Нептуном. Вскоре последовали регулярные статьи по астрономии. Одна серия печаталась в местном еженедельнике «Потакет Валли Глинер», издававшемся в Уэст-Уорике, штат Род-Айленд. Лавкрафт признавал, что эта газета относилась благосклонно к его статьям, потому как в тех краях Уиппл В. Филлипс был большим человеком. Другая серия, которая печаталась одновременно с вышеупомянутой, была ежемесячной колонкой в «Провиденс Ивнинг Трибьюн». Профессор Аптон писал статьи по астрономии для их конкурентов «Провиденс Джорнал» с 1893 года, и «Трибьюн», несомненно, были рады ответить подобными статьями – особенно если, что было почти наверняка, Лавкрафт не требовал гонорара. Когда Лавкрафт вернулся в школу, его статьи принесли ему небольшой успех. Например, мальчишки перестали называть его «Милочкой» и начали обращаться к нему «Профессор». Колонки также дали ему отличную возможность осадить одного из своих учителей: «Моей учительницей по английскому была старая леди по имени миссис Блейк, у которой был веселый, хотя и немного циничный нрав. Она донимала меня, сомневаясь в подлинности моих сочинений. Однажды она вызвала меня к доске и спросила, не был ли один мой очерк списан со статьи в журнале, на что я ответил, что я дословно скопировал его с сельской газеты! В ответ на ее гнев я предъявил газетную вырезку – с бросающимся в глаза именем автора „Г. Ф. Лавкрафт“!!!»