— Это почему же наша карта фальшивая? — Неужто понять не можешь? А еще генерал! Потому твоя карта фальшивая, что вы, самураи, на чужую землю непрошеными гостями пришли. Русские города и села по-японски тут расписали, будто ваши они. Народ наш грабите и убиваете... Ярмо на шею надеть хотите ему. Ясно, фальшивая карта. Слушает генерал, зубами скрипит, ушам не верит, что пленник осмелился с ним, с генералом, так говорить. — А ты, Сергей Лазо, укажи все-таки, где войско твое расположено, — сдерживая себя, требует Оой. — Повсюду, по всему нашему русскому краю бойцы-партизаны расположены. На фронте и в тылу, в городах и селах... — отвечает Лазо. — И сколько их? — Столько же, сколько звезд в небе! Попробуй-ка сосчитать! — говорит Сергей Георгиевич и смеется. Вскипел генерал, поднялся, пробежал туда-назад по комнате и как заорет благим матом: — Не дам я тебе воли за такие слова, не дам! А Лазо и говорит ему: — Из ваших кровавых самурайских рук брать воли не собираемся. Мы ее в открытом бою завоевываем. Погоди, Оой, еще не так забегаешь! Не то еще будет вам... Затопал кривыми ногами Оой, ощерился, ровно шакал, замахал короткими руками. Тут вваливаются в комнату майор Хотьсебе[4] с двумя солдатами и прямо к Лазо подбегают. Оой приказ им дает: — Уведите обратно коммуниста в каземат, под семью замками держите его. — Будет исполнено, господин генерал, — отвечает майор Хотьсебе. В ту же ночь японцы решили покончить с Сергеем Лазо. Привезли его под строгим конвоем на разъезд Муравьев-Амурский. Там в тупичке паровоз-маневрушка стоял под парами. Номер того паровоза «ЕЛ-629». Согнали солдаты, под страхом расстрела, с паровоза бригаду — машиниста, помощника и кочегара, — приказали им подальше уйти от разъезда. Навалились самураи на Сергея Георгиевича, веревками руки скрутили ему, мешок на голову набросили — и в паровозную будку втащили. Нестерпимым жаром из топки обдало. Понял наш Сергей, какую страшную казнь для него самураи готовят. Расправил орел наш крылья свои, путы на себе разорвал, скинул мешок с ясных своих очей — и давай врагов кулаками чесать; всех разбросал. Потом как нажмет рычаг у машины, как поддаст пару в котел — стрелой помчал паровоз! Мчится, аж рельсы гудят. Доехал Лазо до Раздольного, затормозил. Высунулся из будки и видит: на перроне взвод беляков-бочкаревцев. Эти у японцев на побегушках служили. «Вот так штука, — подумал Лазо, — из огня да в полымя». Опять рычаг нажал и на перегоне на полном ходу спрыгнул с паровоза. Поднялся, огляделся по сторонам — кругом родная тайга. Тополя на ветру шелестят, травы долу никнут — потайные тропки показывают. Долго не думал Сергей — в тайгу подался. День идет, два идет — никого. Ну, значит, нет за ним погони. Лег на траву, уснул. Поднялся с утренней зорькой — и пошел по лесу. А время было весеннее, раннее — нечем в тайге силы подкрепить. Только черемша из-под земли пробиваться стала. Одной молодой черемшой и питался Сергей Георгиевич. А путь предстоял дальний. На третий день фанзушку увидел — старенькая, односкатная, крытая дерном, в распадке притаилась. Собрал последние силы Лазо и пошел к ней напрямик. — Эй, хозяин, прими гостя! — крикнул он, подойдя. И верно, вышел из фанзушки старик удэге. Видит — путник еле на ногах стоит, оружия при нем нет. — Ходи-ходи, капитан. В моей фанзе добрым людям всегда отдых есть, — говорит удэге. Был это искатель женьшеня. Он помог Лазо войти в фанзу, уложил его на топчан, медвежьей шкурой укрыл, накормил, чаем крепким напоил. Утром будит Сергея Георгиевича старик, а гость подняться не может. То в жар бросает его, то в холод. Мечется, бедняга, бредит. Склонился над ним старик, прислушался, понять хочет, что говорит гость, а понять не может. — Друг, передай товарищам, что жив Лазо, — придя немного в себя, промолвил Сергей Георгиевич. — Капитан Лазо? — воскликнул удэге и обрадовался. Вот, значит, какой знаменитый гость в его глухую, заброшенную в тайге фанзушку забрел. Имя Лазо было всему краю известно. — Спи, капитан Лазо, я в тайгу схожу, вернусь скоро... — И ушел удэгеец узенькой тропинкой в горы, где в распадке, под навесом из коры, дозревали у него три корня женьшеня. Выкопал он самый лучший из них, четырехлистный корень, который берег себе к старости, и принес в фанзушку. Сварил корень в сахарном сиропе, настоял на водке и стал поить целебным настоем Сергея Лазо. Целый месяц лечил его, на ноги поставил. Когда окреп орел наш, так на простор и потянуло его, в новые жаркие схватки с ненавистными самураями. — Спасибо, дорогой друг, — сказал Лазо старику на прощанье. — Век не забуду твоей обо мне заботы. Прости, что заплатить тебе не могу за ночлег, за уход, за лекарства. Старик стоит перед ним, слезы комом к горлу подступили, ничего ответить не может дорогому гостю. А когда успокоился, сказал: — Капитан Лазо, не обижай меня! Что стоит моя маленькая жизнь перед твоей большой жизнью! Ты, капитан Лазо, за счастье всех людей с японскими самураями борьбу ведешь. Разобьешь их — всем нам станет лучше жить. Обнял Лазо старого искателя, поцеловал его. — Спасибо, товарищ! Ты прав. Русские коммунисты не только за счастье своего народа борьбу ведут, но и за всех бедных, угнетенных людей на земле. И ушел Сергей Георгиевич, а куда ушел — никто не знает... И когда начался штурм Спасска, то впереди красных полков и дивизий, громивших интервентов, видели, говорят, Сергея Лазо. А когда мирные дни наступили, в народе молва из уст в уста передавалась: жив наш Лазо, стоит на дальневосточной границе, на самой боевой заставе, родное Приморье от самураев охраняет. Потом, говорили, на Хасане видели его, на сопке Заозерной знамя наше победное водружал... Жив в памяти народной наш Сергей Лазо. Жив. Такие люди не умирают...» — закончил свой рассказ Цыганков. На привале догорал костер. Небо опустилось над тайгой звездным навесом. По Млечному Пути в сторону Тихого океана длинными косяками летели птицы. Сипие и тантаза Пошли шестые сутки. Позади остался чуть ли не стокилометровый путь по девственной, целинной тайге без троп, по завалам бурелома, через крутые лесистые сопки. Последние два дня лил дождь, не крупный, но удивительно надоедливый. Он начинался рано утром и продолжался до позднего вечера. С наступлением темноты небо очищалось от туч, вспыхивали звезды, и казалось, что новый день встретит нас теплом и светом. Но первые же проблески утренней зари неожиданно гасли, и над тайгой снова собирались тяжелые, свинцовые облака. Сидеть у костра и ждать погоды не было смысла. До заветного места, где рос женьшень, было уже не так далеко, и нужно поскорее прийти туда, ибо долгие дожди обычно усложняют поиски корня, забивают его, и тогда среди более сильных растений его трудно обнаружить. Но вот кой-где на широких стволах кедров стали попадаться зарубки, треугольные «выжиги». Это был «хао-шу-хуа» — лесной язык, на котором изъяснялись между собой корневщики. Каждый ва-панцуй имел свой почерк, свои условные знаки. Заметив первые же зарубки на деревьях, Никита Иванович сказал: — Это Ван Да-го. Ван Да-го промышлял в этих местах женьшень лет сорок назад. По словам Никиты Ивановича, это был добрый, совершенно бесстрашный, еще не очень старый таза с длинной черной косой. Он славился среди искателей своим редким умением добывать самые лучшие, самые дорогие корни. Однажды он нашел в верховьях реки Ваку настоящий липие — шестилистный женьшень. Чтобы рассеять всякие сомнения относительно возраста и ценности этого корня, Ван Да-го принес его в Иман вместе со стеблем и листьями и так разжег страсти у скупщиков, что они тут же разодрались между собой. Ван Да-го, видя, что дело может кончиться плохо — скупщики не остановятся даже перед убийством, чтобы завладеть драгоценным корнем, — ночью тайком ушел в Хуту. Спустя несколько дней, не заходя в Иман, он отправился в тайгу. С тех пор никто больше не видел Ван Да-го. Одни говорили, что он пал жертвой хунхузов; другие утверждали, что его задрала в тайге рысь. А добросердечные искатели, друзья Вана, создали легенду о смелом ва-панцуе, которого великий дух лесов превратил в ночную птицу сову, указывающую искателям места, богатые женьшенем... Была у Ван Да-го и плантация, где дозревали полтора десятка корешков. Она располагалась в глубине тайги, на затененном склоне горного хребта, в условиях, почти ничем не отличающихся от тех, в которых растет дикорастущий женьшень. Земля для грядок — каждая полторы сажени в длину и полсажени в ширину — выбрана тучная, черная, мелко просеянная. Над грядками — навес из коры и гибких веток орешника. Корни разных возрастов — от трехчетырехлетних до шести-семилетних — посажены ровными рядами. Несколько раз в течение лета Ван Да-го полол грядки, очищая их от посторонних трав, а корни подпирал тонкими колышками. Никогда не опаздывал искатель и с поливкой растений. И панцуй на его плантации, по словам Никиты Ивановича, чувствовал себя хорошо. В начале лета, как и у дикого женьшеня, появлялись на пересаженных корнях зеленоватые цветочки, которые помещались на верхушке стебля в виде зонтика, а летом на их месте вырастали ярко-красные, сплющенные сверху ягоды с семенами внутри. Когда в середине августа ягоды опадали на грядки, Ван Да-го оставлял их тут же, но закапывал поглубже, чтобы не поклевали птицы. — И давали эти семена всходы? — Давали, конечно. Но корни из семян пересаженного женьшеня росли очень медленно, трудно, имели угнетенный, как бы полусонный вид. — Странно, — почему так получалось? — подумал я вслух. — Тут-то и главный секрет, — вмешался Цыганков. — Над этим и должны думать наши ученые. Конечно, возможно, в будущем все выяснят. А у нас, сами видели, инструкции... Как можно больше выкопать хороших, здоровых корней высшего класса. — Попробуй принеси нашему приемщику Кислицыну пересаженный корень, он его сразу же в брак определит, — вставил Лемешко. — К диким таежным корням и то, как принесем, придирается. — Что ж, служба не дружба, — возразил Никита Иванович. — Поставь тебя на его место, все то же будет. — Но ведь лечебные свойства женьшеня различных классов, видимо, одни и те же, — заметил я. — То есть? — спросил Цыганков. — А вот, скажем, во время выкопки хорошего корня случайно оторвали мочку на здоровом теле упие, — неужели от этого его лечебные свойства стали хуже? — Нет, конечно, но наш Кислицын справедливо определил бы такой упие в третий класс, потому что с оторванной мочкой корень начнет быстро загнивать, — пояснил Цыганков. Чем дальше мы уходили, тем больше стало попадаться деревьев с засечками. Наши корневщики читали их, как книгу. Я уже знал, что поиски женьшеня начинаются в тех именно местах, где когда-то его добывали старые искатели. Ведь женьшень, как мы уже знаем, обычно растет семьями. Где когда-то находили один корень жизни, вероятнее всего, с годами вырос поблизости другой. Давно, много лет назад, со зрелого растения упали плоды. Они покрылись слоем прелых листьев, проросли, и медленно стали подниматься вверх молодые стебельки среди густых, непроходимых зарослей. Мне, человеку здесь новому, вначале казалось, что на любом северном склоне сопки можно начать поиски женьшеня, и я несколько раз во время нашего похода ждал, что вот, наконец, Никита Иванович отдаст распоряжение приступить к делу. Ведь нам не раз попадались северные склоны сопок, каменистые распадки, заросли папоротника и актинидий среди обширных участков кедрового леса, где обычно и любит селиться женьшень. Но корневщики оставались пока равнодушными к этим местам. Только теперь я начинал усваивать, почему Никита Иванович вел нас именно туда, где на стволах деревьев сохранились знаки «хао-шу-хуа» и следы отодранной коры, из которой когда-то делали конверты для упаковки женьшеня. Нужно сказать, что таких участков в нашей тайге много. И хотя прошло немало лет с тех пор, как побывали здесь искатели, последующие поколения корневщиков крепко держали в памяти пути к заветным местам. Но за эти годы были обнаружены и новые участки, богатые женьшенем; русские искатели отметили их своими знаками, чтобы через несколько лет снова прийти туда на поиски. Мы подошли к Кабаргинскому перевалу — третьему по счету — с юга и с ходу решили преодолеть его, чтобы на северном склоне обосноваться постоянным лагерем, который бы служил нам местом сбора, когда мы разойдемся по тайге на разведку. Южный склон Кабаргинского перевала был довольно крутой, каменистый, местами поросший молодым лесом из кедрача и ельника. Большинство деревьев росло не прямо, а наклонно, почти касаясь вершинами земли. Такое их расположение во многом облегчило нам подъем. Мы хватались то за одно, то за другое дерево и медленно, но неуклонно шли вверх. Но вот случилась беда с Никитой Ивановичем. Огромный, сильный, он ухватился за вершину тонкоствольной ели, и она осталась у него в руках, вырванная с корнем. Никита Иванович покатился по отлогому склону вниз и должен был начать подъем снова в то время, когда мы были уже на середине. Мы хотели было подождать его, но бригадир крикнул нам: — Не расхолаживайтесь, не теряйте шага! Действительно, стоило нам остановиться, как давала себя чувствовать усталость. И мы пошли дальше, вверх. Достигнув вершины, мы позволили себе короткий отдых и перекур. Небо раскинулось над нами чистое, голубое, освещенное на восточном горизонте полуденным солнцем. Ветра не было совершенно, и тайга стояла внизу притихшая, неподвижная, блестящая от росы. С высоты птичьего полета она являла собой совсем иную картину, чем прежде, когда мы шли по целине, порою утопая в густых зарослях. Она выглядела теперь бескрайним волнистым пространством, но более синим, чем зеленым, причем волны как бы жили отдельно одна от другой, как это действительно бывает на море после бури, когда остается мертвая зыбь. — Приготовиться к спуску! — распорядился Никита Иванович. Не буду описывать, как мы спускались с Кабаргинского перевала. Скажу только, что спуск занял у нас больше времени, нежели подъем, ибо северный склон хребта оказался совершенно голым, каменистым, без единого деревца и кустика — сизый лишайник да сырой мох...