«Ты, капитан, с ружьишком ходи, — говорили они нам, — тебе панцуй искать не надо. Наши люди искай, а ты ходи, смотри, думай... Хунхуза приходи, ты его стреляй мало-мало, ва-панцуй спасай». Подумал я, посоветовался с товарищами, что вот, мол, корневщики зовут нас в компанию, как быть? Лемешко Василий Иванович — мы с ним давно по соседству живем — прямо заявил: «Надо пойти к искателям, учиться их делу, перенять у них секреты. Русский человек умом крепок; не такие тайны разгадывали, разгадаем и тайну женьшеня. А все молитвы, страхи, легенды старых корневщиков — пустое дело. Обижать чужих богов не будем, пускай молятся им...» На этом мы и договорились. Узнав о нашем согласии пойти с ними в тайгу, корневщики обрадовались. Надежная будет у них охрана от хунхузов и купчишек разных. — Придем на Кабаргинку, увидите на деревьях знаки старых ва-панцуев, — сказал подошедший к нам Лемешко. — И кумиренки их кое-где сохранились, — добавил Цыганков с улыбкой. — Весело было корневать с ва-панцуями. Садимся, бывало, у костра обедать, они первое дело божков своих кормят. «На, бога, кушай мало-мало, панцуй давай сипие, упие давай!» Положат в дупло немного рису, кусок лепешки, черемшу. Потом уж сами садятся за еду. Помню, однажды ночью ветер поднялся, сучок с дерева упал. Вскочили искатели со своих мест, давай костер заливать водой и тревожным шепотом зовут нас: «Ходи другое место, тут бога сердись, наверно, кушай мало давай!» А нам неохота с насиженного места трогаться, спать охота. «Но пойду, — говорю я, — ничего страшного не случилось». А они на своем стоят, со слезами просят нас перебраться немного подальше. — Все время вместе ходили, — сказал Никита Иванович. — Поначалу, правда, не подпускали нас близко к женьшеню. Увидят вдали корень, просят нас не подходить к нему, а только смотреть, чтобы «худой люди» не подглядел. А после, когда крепко с нами подружились, искали женьшень на равных правах. Конечно, дело это не простое — тонкое. Особенно выкопка корня. Тут надо глядеть в оба. Помню, нашли мы корешок тантаза — трехлистный. Пока подтрушивал костяной палочкой землю, все ладно шло. А как стал вынимать корень из земли, оборвал мочку. Сяо как закричит на меня, затопает ногами, чуть не плачет. Еле успокоил его. А потом дело у меня пошло. Не хуже Сяо Батали управлялся. — Никита Иванович остановился, осмотрелся по сторонам: — За разговорами пятнадцать километров отмахали. А денек-то жаркий будет! Мы шли примерно километра по четыре в час — спокойным размеренным шагом. Мешки с продуктами были хорошо прилажены, легкие олочи, перехваченные на подъеме и пониже колен кожаными шнурками, тоже почти не чувствовались на ногах, хотя роса и сильно намочила обувь. Правда, посохи облегчали нам ходьбу. Когда хотелось курить, мы не садились, а, опершись на посохи, стоя, свертывали папироски и курили. Внешне мы выглядели все одинаково, если не считать Никиту Ивановича, который выделялся своим высоким ростом, могучими плечами и чересчур длинными руками. Даже посох приходился ему чуть пониже плеча. Цыганков и Лемешко были почти одного — среднего — роста. Цыганков был очень худ, легок, подвижен. Лемешко, несмотря на живое лицо, выглядел несколько угловатым, медлительным и крайне неторопливым в движениях. Глядел он, как я уже говорил, с хитрецой и постоянно слегка улыбался уголками рта. Все трое по праву могли считаться стариками, если бы старость действительно коснулась их. Никите Ивановичу шел шестьдесят седьмой год; Лемешко — шестьдесят пятый; Цыганкову в этом году исполнилось шестьдесят. Но ни у кого из них не было ни сединки в волосах. Как это обычно бывает с людьми, проведшими всю жизнь в тайге, на природе, все трое выглядели намного моложе своих лет. Но не только в этом, оказывается, был секрет их молодости. Каждый из них вот уже в течение долгого времени регулярно пьет настой женьшеня... Не замедляя шага, двигались мы в глубь тайги. В местах, где туман был особенно густ, мы растягивались в цепочку, подавали друг другу посохи. Из-за горного хребта медленно поднималось солнце. Утренний туман постепенно рассеивался, сползал по склонам сопок, обнажая каменные вершины и одновременно окутывая дымчатой пеленой их подножия. Здесь уже начиналась настоящая тайга: виноградные лозы крепко переплелись с колючим шиповником, в хаотическом беспорядке, тесня друг друга, росли кислица, мелкоцветная фрима, изящный веерообразный «венерин волос» и несчетное количество таежных цветов — от алой саранки до огромных желтых пионов. На растениях лежала обильная роса. Вскоре перед нами открылась довольно длинная просека, вдоль которой бежала узкая охотничья тропа. По обеим сторонам просеки росли вперемежку тополя, бархатное дерево, мелколистный вяз. В одном месте по широкому морщинистому стволу бархатного дерева торопливо рыскал поползень. Юркая птичка хлопотливо обшаривала клювом все углубления на коре, извлекая из самой глубины многочисленных гусениц, червячков, мошек. Поползень был так занят своим делом, что не обращал, казалось, ни малейшего внимания на наше присутствие. Лишь немного погодя, когда я заговорил с Цыганковым, птичка встрепенулась, нахохлилась и, юркнув под ветку, быстро перепорхнула на соседнее дерево, где снова занялась своей работой. Просеку пересекала горная речка. Через ее бурливый поток было перекинуто толстое дерево с ярко-зеленой листвой. Казалось, что оно упало совсем недавно, но, судя по почерневшему основанию, лежало здесь много времени. Постоянно касаясь горного потока, лесина продолжала и здесь свою необыкновенную жизнь. Мы остановились покурить. Вдруг что-то вспыхнуло в зеленых зарослях и тут же погасло. Через минуту вспышка повторилась. Я насторожился. — Помешали косулям воду пить, — сказал Лемешко, — испугались. Вдали действительно, будто тронутые ветром, зашелестели заросли. Косули, вспугнутые нами, убегали подальше от речки, показывая свои огненно-рыжие спины. Просека наполнилась солнечными лучами. Стало жарко. От земли поднимался пар. — Ладная будет погода, — сказал, посмотрев на небо, Никита Иванович. — Часика через два дойдем до зверовой фанзы, будем полдничать. Несмотря на отсутствие комарья в этот утренний час, я вдруг ощутил на руках и шее острые, обжигающие укусы. Потом по всему телу пошел нестерпимый зуд. — Что, начинают тревожить клещи? — спросил Лемешко. — Много их сегодня будет, жарко. — А вас они разве не тревожат? — удивился я. — Как не тревожат? Но мы люди привычные. Главное — наберитесь терпения... В это время шедший впереди меня Никита Иванович неожиданно остановился. — Придется белье закоптить, — сказал он, поморщившись. — А то заедят, проклятые. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — В июле клещи уже не опасны. Весною, когда стаивают снега, их нужно остерегаться. Он подозвал Цыганкова, и тот, достав из фуражки иголку, принялся выковыривать клеща, впившегося в шею Никиты Ивановича. Потом Цыганков сорвал с дерева мокрый от росы листик и приложил его к больному месту. «Ну, — подумал я, — клещи не только меня, новичка, одолевают, достается от них и старым таежникам». Странно, что эта мысль утешила меня, и я действительно перестал обращать внимание на все новые, все более ощутимые укусы. Зверовая фанза, к которой мы подошли, представляла собой покосившийся, со всех сторон заросший саженной полынью и крапивой шалашик с плоской земляной крышей. Берестяная дверца была крепко подперта снаружи двумя жердинами. По всему видно было, что это, как говорят, «бесхозная фанза», которую давно никто не посещал. Она, как оказалось, служила лишь вехой на пути охотников и искателей женьшеня. Цыганков и Лемешко принялись разводить костер и готовить обед. Первый собирал хворост, второй спустился с чайником в распадок, где глухо шумел родник. — Скажите, Никита Иванович, вам не приходилось бывать на плантации русского зверовода Янковского? — спросил я, решив выяснить вопрос, давно интересовавший меня. — Как же, бывал у Янковского, — ответил Никита Иванович, — хорошие корни он выращивал. И покупали их у него охотно. Особенно японцы. Платили по сто иен за десяти-двенадцатилетний корень. Правда, эти корни все же отличались от диких корней, хотя плантация находилась в самой тайге. Янковский сажал пяти-шестилетние корешки. Было у него и несколько грядок сеяного женьшеня. Выросли они или уснули, — не знаю. А пересаженный женьшень рос у него хорошо. Правда, кольцовка на нем обычно выражалась слабо. Больше четырех — пяти колец не было на теле корня, да и то едва-едва заметные... — И много было у Янковского корней? — Кажись, больше сотни. Было очень жарко, и захотелось зачерпнуть из родника студеной воды, но Никита Иванович остановил меня, сказав строго: — Сырая вода отягощает в пути... Я с удивлением смотрел, как старые таежники, обжигаясь, большими глотками пьют крутой кипяток из жестяных кружек. Видя, что у меня никак не ладится с чаепитием, Лемешко принялся поучать меня: — Чем жарче в тайге, тем горячей должен быть чаёк. А сырой водичкой, сколько ни пей, жажду не утолишь... То-то! — И, налив себе вторую кружку, задумчиво произнес: — Еще, пожалуй, чумашечку опрокину... Покончив с чаепитием, мы срезали с елок свежей хвои, бросили ее в костер и, когда над огнем поднялся столб синего пахучего дыма, принялись по очереди коптить нижнее белье. Вскоре я убедился, что это очень хороший способ защиты от клещей. Сразу же за нашим привалом просека оборвалась. Пошли густые заросли, завалы трухлявого бурелома. Солнечный свет сюда почти не проникал. И хотя на зелени еще лежала роса, было очень душно. Деревья стояли совершенно неподвижно. Ветки так густо переплелись, что между ними не было ни одного просвета. Мы двигались очень медленно, друг за другом. Иногда кто-нибудь из нас терялся в высокой полыни и показывался оттуда совершенно вымокший. Кроме того, здесь оказалось много мошкары. Мельчайшие насекомые поднимались черными, стремительными тучками и очень больно жалили. Пришлось, хоть и с опозданием, опустить накомарники, но мошкара уже набилась под тонкие волосяные сетки. Избавиться от нее не было никакой возможности. Требовалось одно — терпение. Никита Иванович поднялся на высокий завал из бурелома, осмотрелся и, ничего не сказав нам, пошел резко вправо, к заболоченной низине. Довольно большая, она была по краям обнесена карликовыми лиственницами, сиротливыми ерниковыми березками с характерной овальной листвой. А в середине, местами скрывая бугристые кочки, сизые от сфагновых мхов, вразброд росли разнообразные вересковые кустарники, среди которых особенно выделялись багульники и голубица. Кое-где тускло поблескивала вода; из нее выступали дикий рис — цициния, аир и камыш. Перескакивая с кочки на кочку, мы вскоре вышли на поляну, ярко освещенную солнцем. Здесь виднелись следы костров, валялись фазаньи перья, а кое-где и высушенные ветром, потемневшие птичьи кости. Вероятно, здесь часто отдыхали охотники. Вдали темнел горный перевал. Это был тот самый перевал, который мы заметили в самом начале пути и который потерялся за высокой стеной леса. Перейдя поляну, мы опять вступили в девственную тайгу, но не такую густую, как прежде. Здесь росло в подлеске много крылатого бересклета, разнолистной леспедецы, лещины, густо усыпанной зелеными орехами, иволистой таволги, высоких кустов шиповника с красивыми бледно-розовыми цветами. Все это буквально тонуло в густой полыни, осоте и других буйно разросшихся травах, местами достигавших нам до пояса. В большом отдалении друг от друга стояли старые деревья, очень дуплистые, с морщинистой корой, чаще всего — лиственницы и липы. Кой-где попадались словно случайно забредшие сюда молодые гладкоствольные березы. Тропинок нигде не было. Мы шли по целине, приминая травы, с каждым часом приближаясь к горному перевалу. Ветер выгнал из-за щербатых вершин небольшую, но очень темную тучу. Она быстро поплыла по синему небу и, заслонив солнце, остановилась. — Должно быть, к дождю, — сказал Никита Иванович. Мы подошли к перевалу, когда день был на исходе. На горизонте скопились облака. Закат уже успел поджечь их, и, точно белая вата, брошенная в алую краску, облака сперва порозовели по краям, затем очень быстро стали багровыми. — Здесь остановимся на ночлег, — сказал Цыганков. — Перед перевалом нужно хорошо отдохнуть и выспаться. Началась обычная работа по разведению костра, приготовлению пищи. Никита Иванович принялся устанавливать палатку. Когда костер разгорелся, мы сняли с себя одежду и долго держали ее над огнем, пока не выгнали клещей. Мне впился в руку особенно противный клещ. Он ушел так глубоко под кожу, что даже булавкой его нельзя было выковырять оттуда. Тогда я, набравшись терпения, подержал руку над пламенем. Это сразу помогло. — Ну как, утомились? — спросил Никита Иванович, окинув меня добрым, сочувственным взглядом. — Обратно — не скоро. Одной вы с нами веревочкой связаны... Вот перевалим через горы, веселей будет идти... Я ничего не ответил, так как все больше чувствовал ту незримую веревочку, которая прочно связала меня с искателями женьшеня. Закат на горизонте стал понемногу потухать, а червонные облака — темнеть. По склонам горного хребта дорожками стлались пурпурные полосы, выхватывая из сгустившихся сумерек высоченные кедры. Вскоре потянуло свежим ветром, зашумели вершины деревьев, пурпурные полосы перемешались, и горный хребет погрузился во тьму. Но недолго было темно. Начался лет светляков. Летело их так много, что зеленоватые вспышки почти не гасли, образуя в густых сумерках сплошные огненные линии, то прямые, то зигзагообразные. Они вдруг сворачивались в клубки или сгибались в дуги — и несколько секунд блестели в воздухе. Иногда, распластав крылья, с шумом прошмыгивали летучие мыши — большой кожан или восточный нетопырь — и светляки на некоторое время потухали, падали в траву. Но вскоре они вновь поднимались в таком множестве, что надолго освещали ночной лес трепетным зеленым светом. Где-то неподалеку тоскливо прокричала сова — неясыть, и будь сейчас с нами Сяо Батали, он непременно сказал бы, что птица своим криком указывает место, где растет панцуй. Однако нас, русских искателей, крик совы ничуть не встревожил. Цыганков лениво подбросил в костер немного сухого хворосту, и пламя с треском рванулось вверх. Я сел на трухлявое бревно и стал помешивать тростинкой пепел. Было тихо. Но тишина в тайге совсем особая — она полна какой-то щемящей тревоги, словно все, что находится вокруг, подстерегает человека чем-то недобрым. Быть может, нигде, кроме тайги, не выдается такая минута, когда люди, сколько бы их здесь ни было, начинают испытывать одиночество. Никита Иванович сидел на пне молчаливый, в задумчивой позе. Лемешко, тоже занятый своими думами, стоял прислонившись к тополю и курил «козью ножку». А Цыганков развалился на барсучьей шкурке и глядел на звездное небо. Решив, что не стоит тревожить спутников разговорами, я поднялся, отошел от бивака в сторону, куда отсвет костра уже не достигал. Мне показалось, что меня здесь никто не видит, в то время как мне были хорошо видны красноватые, озаренные пламенем лица искателей. Вот так, со стороны, захотелось получше разглядеть их и, быть может, даже попытаться разгадать мысли каждого. О чем мог думать Никита Иванович? Скорей всего — о Сяо Батали. Ведь всю дорогу он только и спрашивал меня о своем удэгейском друге. Возможно, в душе он сожалел, что нет его среди нас. Когда я рассказал бригадиру о семье женьшеня, которую Сяо оставил дозревать в устье Ваку, то Никита Иванович твердо заявил: «Все это, конечно, чистая правда. Ва-панцуй никогда лгать не будет». Мне почему-то казалось, что Никита Иванович тут же загорится желанием отправиться именно туда, к устью Ваку, где, возможно, еще не тронутые никем росли замечательные, многолетние корни жизни. Но бригадир повел нас своим путем... О чем думал Лемешко, этот неунывающий человек, любящий незлобивую шутку? Об этом я никак не мог догадаться. Мне постоянно казалось, что Лемешко, по своей природной хитрости, думает, как говорят, «задним умом». А Цыганков? Конечно, о годах партизанской войны в Приморье. В прошлом партизан, Цыганков сохранил в памяти множество героических эпизодов борьбы с японскими интервентами. Однажды ему пришлось вывести группы партизан из Иманской долины в Сучан. Там он встретился с Сергеем Лазо, выполнял его боевые поручения. Как только наша бригада вступила в тайгу, Цыганков по мельчайшим признакам, сохранившимся от тех героических лет, воспроизводил целые картины борьбы приморских партизан с оккупантами. Мог ли он не думать об этом теперь, когда все вокруг так располагало к воспоминаниям: глухая, полная тревожной тишины тайга, темное звездное небо, сухое потрескивание костра на привале?.. И мои предположения оправдались. Неожиданно Цыганков своим невысоким и одновременно очень звучным, как у ротного запевалы, голосом затянул партизанскую песню. Встрепенувшись, ее тут же подхватили Никита Иванович и Лемешко. От Цыганкова в этот вечер я услышал и легенду о бессмертии Сергея Георгиевича Лазо. Вот эта легенда: «...Захватили самураи нашего Сергея Георгиевича не в открытом бою, а обманом, лисьей хитростью. Посадили его за семью замками в казарме в Гнилом Углу, конвой усиленный выставили вокруг, близко подойти нельзя. Однако боевые друзья Сергея Георгиевича с воли записку сумели ему передать. Сообщали, что готовят ему побег из вражеского плена, пусть начеку будет! Но Сергей ответил товарищам, что конвой обойти трудно. Все равно не осилят его, Сергея Лазо, японцы. Согласились друзья Сергея Георгиевича, знали: где силой не возьмет, победит умом своим любого врага. Однажды темной ночью явились в казарму солдаты, подняли Сергея Лазо и повели его к главному японскому генералу Оой. Сидит генерал Оой в кресле и сигарету покуривает. Стал перед ним наш Лазо — орел орлом, ростом высок, в плечах широк, — глядит на генерала, улыбается. — Что звал меня, Оой? — Поговорить с тобой желаю. Слыхал я, что умен ты очень, — отвечает генерал. — Ума у тебя занимать не собираюсь! Говори, я слушаю. — На волю хочешь? — спрашивает Оой. — Хочу! — отвечает Лазо. — Тогда укажи на карте, где главные партизанские силы расположены. Скажешь — велю отпустить тебя, Сергей Лазо. Подходит Сергей Георгиевич к карте, обводит ее своим взором и говорит: — На этой карте указать не могу — фальшивая ваша карта, господин генерал. Помялся в кресле Оой, плечами повел, глазки свои злые на Лазо уставил: