Прямо сейчас, пока он близко и не пытается сбежать. – Гайяр рвет и мечет, но… – Урфин не спускал взгляда с колодца. И разговаривал только затем, чтобы отвлечь. Наверное, следовало быть благодарным, но у Кайя не выходило. Напротив, Урфин не понимает, насколько близок к краю. Кайя сам как колодец, который вот-вот переполнится сточными водами. Затопит всех. – …у него сын. У тебя – дочь. Удачная партия, особенно если других наследников не будет… Веревка дрожит от напряжения. Поскрипывает ворот, который опускают медленно. И людям не следует мешать. Кайя сильнее, но он не способен чувствовать землю и камни, веревку, ворот. Ошибиться легко. – Я не говорю, что он виновен. Вряд ли. Он слишком умен, чтобы замарать руки в… этом. Но иногда достаточно вовремя не услышать… Например, того, как с шелестом осыпается песок. И дрожит пеньковая струна под двойным весом. Выше. Ближе. И уже недолго осталось. Все обошлось. Почти. Было бы что-то серьезное, Кайя почуял бы. Он и сейчас ощущает, с трудом удерживая себя на краю колодца. То, что внутри, подсказывает: если убрать людей и самому взяться за ворот, то дело пойдет быстрее. То, что внутри, не желает слышать об осторожности, потому что слышит, как ползет трещина по каменной корке, как, выскользнув из плена сетей, падают мелкие камни, как звонко ударяют о дно, и каждый звук – плетью по нервам. Еще Урфин со своими разговорами… – Думаю, через час или два тебе доставят исполнителей. Скорее всего, в виде трупов. С трупами сложно разговаривать. Порыв ветра запутался в ветвях яблони, сорвал измятую листву, швырнул в колодец… – Но нам ведь будет недостаточно? – Нам? – Кайя сумел отвести взгляд от черного провала. – Ну… у тебя сын, у меня дочь. Я, быть может, тоже на хорошую партию для нее рассчитываю. Он замечательный мальчишка, Кайя. И не заслужил такого. Если ты… если у тебя не получится с ним, то позволь мне. Не отсылай из семьи. Подрастет – ладно, всем уезжать приходится, но сейчас – не отсылай. Его сыну полтора года. И он боится Кайя. Страх инстинктивный. И правильный. Кайя иногда думает, что этого ребенка не должно было существовать, но мысли абстрактны. И вид Йена вызывает уже не злость, а скорее любопытство: Кайя не приходилось иметь дела с детьми. За ним было интересно наблюдать. И пожалуй, то, что внутри, соглашается: Йен не совсем человек, поэтому убивать его не обязательно. Их подняли вдвоем. В грязи. Крошке. И запекшейся крови. Кайя было страшно прикасаться, потому что он не знал, не причинит ли боли этим прикосновением. А люди смотрели. С сочувствием. Со страхом. С ожиданием. Чего? Он не знал. – Я цела. – Изольда повторяла это как заклятие. – Цела… только упала немного. Немного упала. Она улыбалась счастливой безумной улыбкой, не понимая, что плачет. И с Йеном не желала расставаться. Ее уговаривали, а она слушала, кивала, но не разжимала руки. И доктор – с ним тоже повезло настолько, насколько это возможно в нынешнем мире с его примитивной медициной, – сдается. Он прикасается к Изольде осторожно, трепетно, и Кайя благодарен ему за это. Но док – человек и способен не на много. – Иза, посмотри на меня. – Кайя видел их боль, одну на двоих, и растерянность, и обиду, которая появляется, когда боль несправедлива. – Сейчас я кое-что сделаю. Просто, чтобы помочь. Как на турнире. Помнишь? – Я цела… Боль всегда горькая, а эта – особенно. – Хорошо. Я просто должен убедиться. Если у него получится. Что Кайя знает о человеческом теле, кроме того, что оно хрупкое до невозможности. – Я загляну в… Внутрь? В разум? В ту часть сознания, которое еще не разум? – А ты поможешь Йену? – Она не уклоняется от прикосновения. – Обещай, что ты поможешь… – Конечно. Она действительно цела. Почти. Ушибы. Трещины в ребрах, особенно по левой стороне. Царапины. Но ни разрывов, ни внутреннего кровотечения, которое представляло бы реальную угрозу жизни. Правда, в ближайшие дни ей будет хуже некуда… Кайя поможет, он заберет боль. – Не надо. – Она выдыхает и разжимает руки. – Я справлюсь. Я… взрослая. Йен. Ты обещал. С Йеном сложнее. Он еще меньше и легче, чем Кайя себе представлял. Смотрит обреченно. У него не осталось сил бороться, и это неправильно, чтобы вот так. – Не бойся меня. – Пустое слово. Кости еще слишком хрупкие. Его шею двумя пальцами переломать можно даже обычному человеку. Большая берцовая и малая берцовая немногим крепче. Перелом обеих, и на одном уровне. Смещения нет. Осколков тоже. Это хорошо. Рваная рана на руке выглядит жутко, но крупные сосуды не задеты. Ушиб спины – очень плохо. Но позвонки целы, и спинной мозг не поврежден. Шишка на лбу. Губа разбита. – Тугая повязка, успокоительный отвар и отдых. А с молодым человеком мы будем разбираться в моем кабинете. – Док говорит это Урфину, и тот, кивнув, подхватывает Изольду на руки. – Я никуда… – Она пытается вывернуться, упрямое существо. …Иза, не спорь. …ты не понимаешь. Со мной ничего страшного. Ты сам сказал, что ничего страшного, а Йену больно. Я слышу, как ему больно, и мне от этого плохо. Хуже, чем когда больно мне. Я ведь взрослая. Я потерплю… Она готова расплакаться. …я сделаю так, что больно не будет. Док зафиксирует перелом, и мы вернемся. Обещаю, что с Йеном ничего не случится. Ни я, ни кто-либо иной не причинит ему вреда. Но ты отправишься с Урфином и будешь делать то, что он скажет. То, что внутри, протестует. Оно не доверяет ни Урфину, ни доку, ни вообще кому бы то ни было. …я… буду вас отвлекать? Нет. …да. Хорошо, что она слишком взвинчена, чтобы распознать ложь. Пусть отдыхает. А Кайя как-нибудь справится. Только вот он не оставался прежде наедине со своим сыном. И с детьми вообще, даже со здоровыми. Он не знает, как с ними разговаривать. И пока идет по безлюдному замковому коридору, молчит. Йен тоже прекратил плакать. И дышал судорожно, через раз. Не из-за травмы – боялся, чем дальше, тем сильнее. Наверное, следовало заговорить, но о чем? Насколько вообще Йен понимает речь? Или главное, правильно выбрать тон, как с собаками? – Это доктор. Он к тебе уже приходил. А сейчас ты придешь к нему… В два года Кайя тоже руку сломал. За неделю зажило, но почему-то понимание, что травмы Йена не представляют опасности для жизни, не успокаивало. – …он сделает так, чтобы кости держались вместе. Тогда они срастутся. А я посижу, чтобы тебе не было больно. За дверью – большая комната. Белые стены. Темный пол. Огромные окна. В центре – сложная конструкция из линз и противовесов, склонившаяся над хирургическим столом. Он новый и блестит в отраженном свете, кожаные ремни свисают до самого пола, в котором пробиты канавки для стока воды. Здесь холодно и неуютно. Пахнет нашатырем. Спиртом. И еще чем-то до отвращения медицинским. Доктор Макдаффин уходит за ширму и возвращается, переодевшись. Поверх свежей рубахи на нем каучуковый фартук, в котором доктор похож на мясника. Нижнюю половину лица закрывает марлевая повязка, а волосы убраны под сетку. Йена он пугает больше, чем Кайя. Йен вцепляется в рубашку, отворачивается, чтобы не видеть этого человека, стол и блестящий инструмент, разложенный на подносе. А Кайя не представляет, как ему быть. Он сильнее, но почему-то кажется, что использовать силу – нехорошо. – К сожалению, я не могу рекомендовать ни хлороформ, ни опийную настойку. Ваш сын слишком мал. Я вынужден буду причинить ему боль. – Я ее заберу. В этом маленьком теле слишком много боли.