…Кайя? …спи, сердце мое. Я нашел их. Всех. …хорошо. …хочешь, я уберу боль? …и будешь рядом? …конечно. На кровати хватит места для троих, и Йен не просыпается, когда Кайя перекладывает его на середину, только одеяло спихивает и хмурится. …видишь, я уже рядом. Кайя дотягивается до ее волос и проводит пальцем по руке, осторожно, не желая причинить боль, но лишь давая понять, что действительно рядом. Глава 7 Старые правила новой игры Свобода, равенство и братство? Размечтались! О перспективах развития демократии в отдельно взятом протекторате Хорошо болеть, когда ничего не болит, а вот когда болит все тело… волосы, кажется, тоже. Или волосы – особенно сильно? Клянусь, что в первые два дня я ощущала каждый свой растреклятый волосок, и малейшее к ним прикосновение было мучительно. Вообще все мучительно. Просыпаться. Открывать глаза. Вдыхать. Выдыхать. Шевелиться. Даже жевать, хотя меня уверяли, что челюсть не пострадала. И если уж быть честной перед собой, то я в принципе не так сильно и пострадала. Ну да, ребра треснули. Пара ушибов. Пара царапин. И граффити из синяков. На третий день полегчало настолько, что мне позволили сесть. На четвертый я и встать бы смогла, но Кайя воспротивился. На пятый я его ослушалась и в результате сутки проспала. Обиделась. И весь шестой день прошел в нервном молчании, которое сменилось на такую же невысказанную готовность уступить друг другу. Кайя понимал, насколько неприятна мне моя беспомощность. Я видела его иррациональный страх за меня. Утром он сам помог мне встать и дойти до окна. – Ты не сможешь всю оставшуюся жизнь водить меня за руку. – Я могла бы стоять вечность, вот так, в кольце его рук и на него же опираясь. – Я попробую. Ворчит, упрямый родной человек. И я возвращаюсь в постель, к вышивке и Йену, который вновь печален и задумчив. Сидит на краю кровати и пытается расковырять гипс. Ему приносят игрушки и пытаются утешать, но на игрушки Йен не обращает внимания. Он потерял друга. Йен спросил о собаке на следующий же день, и Кайя пришлось рассказать правду. Он мучительно подбирал слова, но сумел-таки объяснить и не стал предлагать другую, точно знал – Йен откажется. Правильно, друга на друга не заменишь. Гипс не поддается, и Йен вздыхает. Смотрит на меня и решается-таки протянуть руку, касается моей ладони, все еще зеленовато-желтой, страшной. Распухла, как у утопленницы, и пальцы сгибаются плохо. Кожа покрыта толстым слоем мази, и запах от меня исходит пренеприятный. – Ничего страшного. Это пройдет, – говорю малышу. Чувствую я себя гораздо лучше, чем выгляжу. Йен кивает и решается спросить: – Кто? Кайя знает ответ на этот его вопрос, но вряд ли ребенку можно объяснить, почему некто, ему совершенно незнакомый, вдруг решил, что этот ребенок не имеет права на жизнь. – Плохие люди. Их больше нет. Я знаю о том, что произошло той ночью. Кайя действительно не собирался ничего скрывать и больше не был ограничен рамками закона. Хорошо? Плохо? Погибли многие. Те, кто организовал заговор. Те, кто принял участие. Те, кто помогал, предпочитая не задумываться о том, чему именно помогает. Этих не жаль. Те, кто вовсе не был причастен. Четыре жизни. Трое выбрали яд. Четвертый – меч. Справедливая цена? О ней говорят шепотом. А я не способна решить. В следующий раз меня может не оказаться рядом. Или, напротив, окажусь, но не будет колодца и счастливой случайности, а будут просто взрывная волна и железные осколки, от которых негде укрыться. Есть еще Настя, которая однажды в ненужное время появится в ненужном месте. Или удар направят против нее, убирая другого «опасного» ребенка. Магнус, выживший лишь благодаря своей нечеловеческой выносливости. Урфин – он точно погиб бы. Мой муж, который слишком многое терял, чтобы вынести еще одну потерю. Вот моя семья. Йен же не собирается отступать, у него есть еще вопросы. – Зачем? Самой хотелось бы понять. Политика. Власть. Идея. В какой именно момент перестает иметь значение, кто перед тобой? Не получится ли так, что однажды я сама перестану видеть границу? В общем, в ушибленном теле добрые мысли не заводятся. – Не все люди плохие… Что я могу еще сказать? Наверное, он понимает, потому что подбирается ближе, ложится на живот, неловко подгибая загипсованную ногу, которая уже не болит, но раздражает – повязка большая, неудобная. – Астя? С пудреницей, чересчур большой для его рук, он управляется довольно ловко, пытается показать мне, но… я не хочу испугать дочь своим видом. Они разговаривают. Вернее, разговаривает всегда Настя, давно превратившая Йена в Яню, но он не возражает. Слушает. Не пытается перебить, но иногда все же отвечает. За ним интересно наблюдать. Он долго думает, морщит лоб, скребет пятерней гипс, глубоко вдыхает, решаясь открыть рот, и произносит слово. Иногда – два или три. И Настька смеется. Если закрыть глаза, то можно представить, что она рядом. Например, вон в том кресле, которое будет для нее великовато, но Настена никогда не пугалась перспектив. Она заберется в кресло сугубо из принципа и сядет, выпрямив спину, повторяя чужую, подсмотренную позу. Руки на подлокотниках, подбородок задран выше носа, рыжие кучеряшки рассыпались по плечам. Принцесса. И Йен отдаст ей и кресло, и игрушки, к которым равнодушен, и все, что она попросит. Он слишком рыцарь, чтобы воевать с девчонкой. Я идеализирую? Возможно. У больных есть право на фантазии в розовых тонах. …так и должно быть. Женщинам следует уступать. …опять громко думала? …да. …не мешаю? …ничуть. Кайя складывает очередной лист, исписанный мелким почерком, вчетверо и отправляет в камин. Стопка бумаги на полу не становится меньше. Их приносят каждый день. Жалобы. Прошения. Доносы, которые он просматривает лично, некоторые все же откладывая. Я знаю, что они в лучшем случае отправятся к Урфину, в худшем… Кайя слишком боится нас потерять, чтобы игнорировать малейший намек на угрозу. Эти люди будут задержаны. Допрошены. И… если за ними нет вины, они не пострадают. Всю нынешнюю неделю Кайя провел при нас. Опасность ушла, но он не способен больше доверять. Людям ли, замку, в котором слишком много скрытых опасностей, самому миру, готовому устроить несчастный случай, стоит лишь отвернуться. Он пробовал еду, которую нам приносили, обнюхивал одежду, придирчиво перебирал цветы, что доставляли из оранжерей Гайяра. Он потребовал убрать со стен гобелены, а с пола – ковер, который слишком близко находился к камину: достаточно искры, чтобы начался пожар. Он заставил снять колесообразный светильник, поскольку сомневался в прочности цепей, его поддерживавших. Исчезли узкие шкафы, чересчур неустойчивые с точки зрения Кайя. И старинные мечи, которые прежде висели в изголовье кровати. Но этого было недостаточно. Кайя мучительно воевал с собой, со своим желанием спрятать меня, которое не мог исполнить, подозреваю, исключительно потому, что во всем этом мире не видел места, в достаточной степени надежного. А сам мир не спешил идти навстречу его желаниям, но, напротив, требовал участия в его, мира, неотложных делах. Ведь была война, пусть необъявленная, но затянувшаяся. Граница, прочерченная по валу, уже прозванному Зеленым. Бароны, желавшие немедленно выдвигаться в сторону города, чтобы смять войска мятежников латным ударом… и мятежники, имевшие собственный взгляд на проблему. Были просто люди, оказавшиеся между двумя фронтами. Был голод. Беженцы. И лето, что стремилось к закату. Пушки, оставшиеся в стенах города. Уборка зерна. И призрак чумы на восточном побережье. Кайя приходилось возвращаться в эту войну, разбираясь во всем и сразу. Не имея сил оставить меня, он не имел возможности отвернуться от всех. И в комнате появились шелковые ширмы, закрывающие меня от посторонних взглядов, но само мое присутствие раздражало баронов.