…его девочка стала еще тоньше, еще прозрачней. И пахло от нее молоком, а она запаха этого стеснялась, и своей увеличившейся груди, и его заодно. Отвыкла. Или просто узы начали рассыпаться? – Не смотри так. Я ужасно выгляжу. – Она вспыхнула румянцем и, когда Урфин обнял, тихо вздохнула: – Я по тебе соскучилась… Узы? Пусть рвутся. Урфин создаст новые. А если вдруг не сможет, то… не станет мучить ее собой. – Ты – чудо. И его дочь – тоже. Глаза все-таки синие… может, позже позеленеют? Впрочем, если не позеленеют, то и не важно. Шанталь в любом случае совершенна. Уже ради них стоит выжить. Только пластина теперь еще холоднее, чем прежде. И взгляд подмечает больше, чем надо бы… например, непонятное беспокойство Тиссы. Она все никак не может найти себе места, мечется по комнате, заговаривает о чем-то постороннем, неважном и тут же теряет нить. Смущается. Краснеет. Отворачивается. И неловко спрашивать, что произошло. С каждой минутой неловкость ширится, пока вовсе не превращается в пропасть. Урфин даже видит трещину, пролегшую на кровати между ними, холодную, как растреклятая пластина. Он притворяется спящим, чтобы не мешать. А Тисса, коснувшись волос, вздыхает. О ком? Ничего. Утром он уйдет. Возможно, что насовсем. Но Тисса встает еще раньше, набрасывает халат и выходит за дверь. Куда? Не надо за ней ходить. Но Урфин пошел. Недалеко. Дверь она не закрыла… сидит вполоборота. Белое плечо, острое, подростковое какое-то. Полусогнутая рука. Складки ткани… и Шанталь, занятая делом исключительной важности. Все-таки дурость и ревность неискоренимы. – Я не хотела тебя будить… и уходить тоже. Но она плакала. – Даже в полумраке Урфин видит румянец на щеках Тиссы. – И… и я найду кормилицу. Обещаю! Я знаю, что так не принято, что я должна была… я не хотела ее отдавать. Наверняка до нынешнего дня она жила в этой комнате, стены которой Ласточкино гнездо украсило цветами и птицами. Оно же играло на серебряных колокольчиках, повешенных над колыбелью, и запирало сквозняки. Оно же позвало Тиссу. – Почему ты ничего не сказала? Я думал, что с ней кто-то остался… няня там или еще кто, – прозвучало упреком, но меньше всего Урфину хотелось расстроить жену. Присев рядом, он нежно погладил по руке. Дрожит, бестолковый ребенок. От холода? Или от страха? Не принято… …и все это время Тисса думала о малышке. А он ревновал. Смешно и горько. Надо что-то сказать, чтобы пропасть совсем исчезла. – Я ничего не знаю о детях, но, по-моему, она – само совершенство. И ты тоже. Она много ест? – Много. И часто. Ты не должен на это смотреть. – Почему? – Потому что… это неприлично! Отвратительно. А я не хочу, чтобы ты испытывал ко мне отвращение и… и знаю, леди не должна быть похожа на дойную корову. Мне советовали кормилицу. Хорошую. Чистую. А я… Вот и все ее страхи, которые можно было бы увидеть, не будь Урфин так занят собственными. – А ты сделала так, как сочла нужным. Это правильно. Неправильно, что ты по-прежнему даешь засорять себе голову всякими глупостями. Шанталь отпускает грудь и кряхтит, отворачивается. – Можно? – Урфину страшно брать ее в руки. Такая легкая. И серьезная. Хмурится. Зевает беззубым ртом. – И неправильно то, что ты никого не нашла себе в помощь. Как понимаю, ты не спишь ночью и не отдыхаешь днем. Ты пытаешься уследить за всем, а от Долэг помощи никакой… Тисса присаживается рядом. И вид виноватый: все-таки расстроил. Маленькая хозяйка большого замка, чересчур уж большого и беспокойного. – Я не ругаю тебя, – если переложить Шанталь на правую руку, то левой можно обнять жену, – я за тебя боюсь. Идем. На их кровати хватит места для троих, иначе Тисса так и будет всю ночь метаться. И, наклонившись к розовому ушку, Урфин не удержался: – И я знаю, что так тоже не принято. Заснуть не получится, да и неохота. Утро близко, а за ним – граница. И костяная пластина, оставленная на столике, предопределит его, Урфина, судьбу. Ему так много всего надо сказать, пока есть возможность. – Я безумно жалею, что не мог остаться рядом с тобой. Мне хотелось видеть, как ты меняешься. День за днем. А там я не в состоянии был отделаться от мысли, что ты одна и без защиты, что может случиться что-то страшное… Ее волосы чудесно мягки. Ее руки хранят тепло. И она здесь, рядом, не из-за каких-то иллюзорных уз. Жаль, что времени было так мало. – В том, что ты сама кормишь Шанталь, нет ничего неправильного и некрасивого. Напротив, я мог бы вечность любоваться вами… – Ты опять во что-то ввязался? Кажется, Тисса знает его слишком хорошо. И сейчас начнет беспокоиться, но совсем по иному поводу. – Так надо, драгоценная моя. И вправду драгоценная. Слишком легкая, слишком хрупкая… – Утром я кое-что сделаю… и, возможно, на некоторое время станет темно. Седрик получил указания и паники не допустит. Гавин присмотрит за детьми и твоей сестрицей… и за тобой тоже. Я просил. Главное, не бойся. Темнота пройдет. И это хорошо, если она наступит, значит, все получилось. – А ты? – Я вернусь. Обещаю. Я ведь всегда к тебе возвращался. Веришь? Верит, его нежная доверчивая девочка. И будет ждать. Завтра. Сегодня же осталось еще немного ночи для двоих. А молоко на вкус сладкое… и наверное, так тоже не принято, но ведь интересно же! Жаль, что нельзя отложить наступление утра. И Тисса порывается провожать его как есть, босиком и в кружевном халате, наброшенном поверх сорочки. Она упряма и не желает слушать, что провожать некуда, что Урфин даже за пределы замка не выйдет. И за руку хватается, действительно ребенок, который опасается быть брошенным. – Ты у меня умница. – Ее не хочется выпускать из рук. – Никому не позволяй себя обижать. Ты здесь хозяйка. Помни. – Ты обещал вернуться. – А ты пообещай, что будешь себя беречь… И все равно провожает. До глухой стены, в которой появляется дверь. И Урфин, повинуясь порыву, прижимает к глянцевой поверхности сканера ладонь Тиссы. – Теперь ты сможешь войти. Только, пожалуйста, не раньше чем через двенадцать часов. Хорошо? Разум твердит, что для Ласточкиного гнезда в принципе опасности нет. Его контуры замкнуты и отделены от системы. Хаоту нужен лишь канал связи. Все обойдется. И Урфин выживет. Его ведь ждут. И слово дал. Нехорошо жену обманывать. В управляющей башне привычная тишина и свежий, лишенный вкуса воздух. – Система готова? Странно обращаться к стене. В этой комнате нет ничего, кроме гладких стен, которые время от времени притворяются чем-то еще. Объемная устойчивая иллюзия. – Система предупреждает, что исполнение данного сценария потребует использования всех доступных ресурсов системы и приведет к выпадению из функционального доступа ряда подсистем: транспортной… Пластина прилипает к стене и нагревается. Она меняет цвет и очертания. Можно уходить, но Урфин, присев в углу, закрывает глаза. Метка за ухом – хороший повод уединиться. Во всяком случае, так он не принесет вреда никому, кроме себя самого. А там – станет ясно. Он все сделал правильно. Мир нельзя отдавать Хаоту… …и ничего не происходит. Долго. Невыносимо долго. Урфин отсчитывает про себя минуты, каждая из которых почти последняя. Он не знает, как умирает то, что никогда по-настоящему не жило. Наверняка мучительно, пусть бы и боли оно не способно испытывать. И те, кто стоит у ворот мира, слышат эхо агонии. Видят, как распадаются щиты… почему-то Урфин вспоминает ашшарский рынок, и девушку, что сбрасывала покрывало за покрывалом, подчиняясь тягучей мелодии дудки. Она оставалась обнаженной, украшенной лишь изумительной красоты рисунками, которые наносились на кожу перед каждым представлением. Всякий раз иные… …и наверняка в глазах Хаота мир столь же беззащитен и желанен, как та девушка. Ее ведь многие стремятся заполучить, даже те, которые знают о ядовитых змеях под ее ногами. Что змеи, когда достаточно руку протянуть… и тянут. Ночь накрыла влажным душным одеялом. Нет, не ночь – слепота, и душно, потому что кровь закипает, подчиняясь чужой воле… а значит, получилось.