Ей что, сложно? Наверное. И Меррон, желая избавиться от кошки, открывает глаза. Та и вправду исчезает, но в остальном ничего не меняется. Почти. Темно. Все еще жарко. Мокро, особенно под спиной. И грудь сдавило так, что дышать невозможно. – Вот так, дорогая… Как – так? Провал. Пробуждение. С каждым разом все более долгое. К Меррон возвращались чувства. Ее неподъемные ладони касались дерева. А нос обонял знакомую смесь химических веществ, некогда наполнявшую лабораторию дока. Но к этой смеси примешивались запахи соломы и навоза. Ее укрывали тяжелым овечьим тулупом, и порой в окружающем Меррон мире не оставалось ничего, кроме этого жаркого надежного убежища. Сам мир был невелик, размером с повозку, пожалуй. Позже Меррон убедилась в правильности догадки. Но сейчас она училась различать контуры вещей, заполнивших повозку. Ящики. Короба. Связки книг. И кофр с инструментами. Пучки сушеных трав свисают с потолка. Повозка едет, качается, и травы качаются тоже, пучки трутся друг о друга, ломают и роняют сухое былье на Меррон. Скоро она сумеет уловить и эти невесомые прикосновения. А потом, глядишь, заговорит. И спросит, почему она выжила. – Ты не выжила, – сказал док, убедившись, что Меррон способна его понимать. – Меррон Биссот, как и ее тетя, были убиты повстанцами. Какими повстанцами? – Теми, что пытались захватить власть в протекторате. Но лорд-канцлер, Совет и народное ополчение не позволили совершиться непоправимому… Меррон не видит лица дока, но различает оттенки его голоса. Ужасно то, что посмеяться вместе с ним не выйдет. – …Дар Биссот и леди Изольда вынуждены были бежать… Док замолкает, сжав запястье Меррон. Пульс считает? Зачем? Наверное, думает, что эта новость Меррон огорчит. Но она ведь все знала, раньше и потом, возле Башни, тоже. – Им грозит обвинение в измене. Ему – точно. Тогда пусть не попадается. Обвинение. Казнь. Смерть. Это холодно и долго. А еще кошки всякие под ногами мешаются. – Ничего, поплачь. Слезы уносят тяжесть от сердца, а тебе его беречь надо… Кто плачет? Меррон не плачет. И не надо ей лицо вытирать. Она никогда не плачет… это… это просто испарина. Но когда док ушел, Меррон была благодарна ему за подаренное одиночество. Он вернулся позже – Меррон все еще не умела обращаться со временем, – и она спросила: – Кто я? – Мой племянник и ученик Мартэйнн. К сожалению, твое здоровье требует иного климата, чем тот, который ныне установился в городе. Он спровоцировал тяжелую пневмонию. И поэтому мы переезжаем. Мартэйнн – хорошее имя. Мужское только. Но женщины не могут учиться на врача. Женщины – просто игрушки в большом мужском мире. Их используют, ломают, выбрасывают… Меррон больше не хочет, чтобы ею играли. – Ты ведь не передумал учиться? – Нет. – Тогда слушай. Считается, что ранения сердца смертельны. Но проведенные мной исследования наглядно демонстрируют, что при условии, если рана нанесена узким и острым клинком, десятая часть пациентов выживает. Более того, опасно не само повреждение мышцы, но попадание крови в сердечную сумку. Это вызывает ее разбухание и сдавливание сердца. Почти колыбельная. Меррон устала держать глаза открытыми, но она не спит. Слушает. Запоминает. – Поэтому первейшей задачей является недопущение подобного. С целью уменьшить нагрузку на сердце пациенту надлежит сделать кровопускание. А также охладить тело. К сожалению, подобные действия зачастую приводят к потере сознания и состоянию глубокого летаргического сна. Часто его путают со смертью. Поэтому было холодно. И тяжело. – По прошествии нескольких часов после ранения, если пациент подает признаки жизни… заметить их способен лишь умелый доктор, следует откачать кровь из сердечной сумки. Прокол делается… …кошка, выпускающая когти. – …операция повторяется по мере необходимости. Зачастую проникающие ранения в сердце сопровождаются повреждением легкого. Открытый пневматоракс опасен… Все-таки странно, что Меррон не умерла. Она должна была, но… и если она жива, значит, это кому-то нужно? Глава 8 Ласточкино гнездо Принять мужчину таким, как он есть, может только земля. Женская поговорка Дядя опоздал на неделю. Но появись он раньше, вряд ли бы сумел что-то сделать. Договор был подписан, и Кайя придется его исполнить. Его не оставляло ощущение нереальности происходящего. Город. Люди. Замок. Снова люди. Вещи. Поступки. И его в том числе: тяжело прощаться с остатками совести. Зеркало убрать легче: Кайя не способен смотреть в глаза своему отражению. Слова. …мятеж, измена, попытка захватить власть, заговор. …свобода и верность. Совет. Народное ополчение. И народное же собрание. …выборы. …гильдийные старейшины в замке. Отводят взгляды. Оправдывают себя, что действовали во благо народа, а народ готов подтвердить. Ему ведь сказали, что он имеет право на власть. Он сам выберет тех, кто будет править. Конечно, справедливо. Соблюдая сугубо интересы народа. Если бы Кайя мог смеяться, он бы рассмеялся. Система права – кризис неизбежен. И Кайя виноват в его наступлении не меньше, чем все эти люди, которые почти искренне желают ему добра. Они так радовались этой его свадьбе. Поспешной – Кормак боялся упустить момент, и не зря: если бы не гарантия книжников, Кайя наплевал бы на договор. Нелепой. Мало похожей на предыдущую. Кайя забыл, что должен говорить и делать. Напомнили. Ритуал шаг за шагом. А вино не брало, хотя Кайя пил много. Не помогло. Странно, но прежде у него не возникало желания убить женщину. Конкретную. Ту, что сидела рядом, старательно отыгрывая собственную роль. А она в свою очередь ненавидела Кайя. И за них обоих сделали выбор. Равновесие. Хорошо. Кайя было бы сложнее, окажись на месте Лоу кто-то действительно непричастный. Ее же отвращение – лишь эхо его собственного. И ампула – очередной подарок системы – не отключает сознание полностью. Кайя отдает себе отчет в происходящем, но словно находясь вне собственного тела, которое подчинено инстинкту. Ампул в запасе десятка два. И еще столько же – для нее. У всех в этой игре своя функция, так почему бы не облегчить задачу химией? Правда, откат хуже похмелья, главным образом потому, что память старательно подсовывает детали прошедшей ночи. Следующей.