…так зачем ему очередная грамота со связкой печатей? – И вы вот так позволите разрушить мир? – Мастер Визгард простер руку отработанным жестом. Видимо, ему приходилось выступать на Совете. Или не на Совете, но точно перед публикой, которая с благодарностью слушала эти выступления, придавая мастеру веры в правильность каждого слова. – Да, – ответил Кайя, присаживаясь в кресло. Оно осталось одно. Второе он скормил огню, потому как топить иногда забывали, а Кайя без огня грустил. Да и не любил он гостей. – Вы будете смотреть, как лорды, ошалев от собственной безнаказанности, раздирают страну на части? Позволите им и дальше пить кровь… Стало ясно, перед какой публикой привык выступать мастер Визгард. И заодно, каким образом обыкновенный мастер, не получивший высшего звания, занял пост старейшины. Гильдия не пожелала раскола, предпочла уступить тем, кто выкрикивал это имя. Их было много. – Я бы понял, будь вы одним из них. – Его не останавливали, и мастер Визгард смелел. Он помнил, как вчера говорил перед толпой, и толпа отзывалась, готовая поддержать его. И если так, то не за ним ли сила? Чего бояться? Пусть Ортис, лис, из тех, чье время уже ушло, дрожит. А мастер Визгард понимает: в новое время нельзя себя вести по-старому, поджимать хвост и гнуть шею перед титулом. – Но вы… издыхающий лев, который только издали выглядит грозным. Мы зря пришли к вам. Он покинул комнату с видом человека, который все для себя решил и от решения собственного не отступит ни на шаг. Что ж, пускай. – Выйди, – велел мэтр Ортис кузнецу, и Вихро послушно удалился. Кайя мог бы сказать, что этот человек запутался, не зная, к кому примкнуть. Его пугали люди Визгарда своей агрессией и тем, что за словами их не видно было умения, но и медлительность Ортиса не привлекала. Кузнецы примкнут к тому, у кого будет больше шансов на победу. – Я прошу у вашей светлости прощения за слова этого глупого человека. Кликуша и пустобрех с деревянными руками. – Это было сказано с искренним презрением. – Но он прав. Лорды потеряли край. Они не желают слушать нас, когда мы просим остановиться. И скоро в замок придут не просить – требовать. Хлеба. Угля. Жизни. Прольется кровь. Она уже льется, но пока далеко от города. Одни отбирают хлеб у других. Другие идут в леса и убивают первых. Третьи просто оказываются не там, где должны бы… где сила, там насилие. Где слабость, впрочем, тоже. В храме множество свечей. В городе не продохнуть от злобы. И скоро Кайя захлебнется ею. – Город не переживет эту зиму, – тихо закончил мэтр Ортис. – Почему вы от нас отвернулись? Предопределенность убивает страх. – А почему вы отвернулись от меня? У него наверняка приготовлен и ответ, и объяснения, настолько убедительные, чтобы в них поверить. Но к чести мэтра Ортиса, он промолчал. Кайя молчать не хотелось. Ему теперь редко выпадает случай поговорить. И слова он стал забывать. Не только слова… лица… ситуации… всю память сложно перерисовать. – Вы желали власти, но не желали властью делиться. Вам хотелось перемен, но не тех, которые я предложил. Чего вы испугались? Того, что я получу своих мастеров, а они разрушат многовековой уклад? Возможно, так и было бы. Гильдии не сохраняли мастерство. Они его убивали. Вы тряслись над знанием, над своими секретами, тащили их с собой в могилы… кто сменит вас, мэтр Ортис, когда вы уйдете? Молчит. И это молчание сродни признанию вины. Вот только Кайя не собирается менять приговор. – Вам предложили сделку. Места в Совете. Право голоса. И всего-то надо – сложить оружие. Оставить без помощи человека, которому вы принесли присягу. Я ведь не зря ее требовал, мэтр Ортис. Присяга – лишь слова. На кону были глобальные интересы. – И что нам делать теперь? – Делайте оружие. – Кайя закрыл глаза. – Пригодится. Изольда вернулась к началу зимы. Кайя услышал ее за рокотом волн, которые теперь били часто, без передышки, вымучивая, обессиливая до того, что Кайя не мог спуститься с крыши. В эту ночь он и встать не сумел. Лежал, разглядывал звезды, позволяя городу разрывать себя на части. Блок хрустел, шатался больным зубом, проседая глубже, но не разваливаясь на части. И в какой-то момент Кайя потерялся. Он перестал существовать цельно, рассыпавшись на черноту, которой стало слишком много, чтобы мир выдержал. Эта чернота стерла остатки Кайя. Наверное, он бы и сам сроднился с ней. Но пошел ледяной дождь. И Кайя слышал, как капли пробивают тугой воздух. Ощущал их прикосновения к векам и губам. Холод камней. И узкий кошачий хребет под ладонью. Слишком мало, чтобы вернуться. Кот рокотал. Звал. А вторым ориентиром стала искра где-то так далеко… на краю сна. Она была такой раздражающе яркой, что темнота схлынула, разжимая объятья. И Кайя сел. Набрал дождя в ладони и вытер лицо. Сгреб кота, промокшего и злого. Сон? Нет. Искра не исчезла. Манила. Звала. Принадлежала Кайя. Но ему нельзя ее трогать, иначе случится плохое. Например, она погаснет. И Кайя останется один в темноте. Навсегда. Глава 19 Преддверие бури В жизни случается всякое – дождись нужного. Девиз пофигиста Ее светлость, поддавшись уговорам отца, соизволили почтить своим присутствием ежегодный гильдийный бал. И взяли с собой Юго. Ее светлости полагается иметь свиту, но вот беда, ее светлость не доверяют больше придворным дамам – те слишком хороши. И жадны до сплетен. Они завидуют и ждут, когда же ее светлость покинут этот мир. Это больно – умирать, зная, что все, включая собственного отца, ждут твоей смерти, только одни дают себе труд скрывать ожидание, другие – не считают нужным быть вежливыми с той, кто уже ничего не значит. Конечно, ее светлость не имеют привычки изливать душу, но Юго не нужны слова, чтобы понять. Он сидел в карете между ее светлостью и тенью, словно между двумя отражениями одной женщины. Одинаковые маски из нежнейшей ягнячьей кожи, расписанной рябиновыми листьями. Рисунок повторяется на тяжелом бархате платья, и тускло поблескивают граненые гранаты. Переливаются огнем рубины ожерелья. И красные капли на платке, который ее светлость прижимают к губам, тоже выглядят частью узора. Осень наступала. Юго слышал, как плачут журавли, расставаясь с этой землей. Зиму ее светлость не переживут. Сквозь скрип рессор и далекий, но опасный гул улицы слышно было натужное хриплое дыхание. Она и сама знала, что скоро уже. На другой лавке, старательно не замечая некоторых… неудобств, испытываемых ее светлостью, восседал гувернер. Он был высок. Массивен. Солиден. Громко разговаривал, и голос его – Юго точно знал – пугал Йена, как и привычка ударять указкой по ладони. Нет, никто не осмелился бы ударить Йена Дохерти, но он-то этого не знал. Слишком маленький. Но его уже хотели видеть взрослым и нарядили в неудобный костюм, расшитый теми же рябиновыми листьями. Повесили цепь на шею. Велели вести себя должным образом. Единственная уступка возрасту – специальное кресло с ремнями, которые не позволяют Йену вывалиться. Он дремлет, и этот сон крепко не по вкусу Юго. Неужели не обошлось без опиумных капель? Ее светлость взяли ребенка, чтобы напомнить всем, кем являются. Но любить его… – Почему он не улыбается? – спросила она сухим надтреснутым голосом, когда карета остановилась. – Подданные должны видеть, что он счастлив. Ради этого спектакля ее светлость подняли сына на руки. Он, очнувшись, потянулся к ожерелью: камни, пожалуй, теплей этой женщины. Вчера они велели написать портрет. И Юго нашлось место на будущем полотне. Его образ уравновешивает композицию, так пояснил художник. Ее светлость возлежат на кушетке, окруженная цветами и тропическими птицами – специально расставили чучела. В руках ее веер из крыльев чайки, которыми украшена высокая прическа. Взор ее светлости обращен к детям, которые беззаботно играют в тени ее величия.