Словно подслушав мои мысли, Давенпорт посмотрел в глаза и негромко спросил: — Кстати, не хочешь рассказать, что было за Гранью? Думаю, ты уже достаточно оправилась от падения, и сможешь ответить на некоторые вопросы. Он достал из кармана часы, положил их перед собой на стол, и провел большим пальцем по гравировке. Я заметила, что он всегда так делает, когда чем-то озабочен или взволнован. — И объяснить, почему так изменилась, — добавил он словно про себя, но его взгляд по-прежнему не отрывался от моего лица. — Да вроде бы я все та же Белла, какой была пару недель назад. По спине снова прошелся холод. То, чего я так боялась, все-таки случилось. Давенпорт заметил разницу. Хотя, что тут удивительного? Как можно изображать кого-то, о ком практически ничего не знаешь? Но каков? Выжидал, не торопился, наблюдал. И когда я уже расслабилась и решила, что все хорошо, приступил к допросу. Черт! И что теперь делать? Надо срочно придумывать какое-то объяснение. — В этом я как раз и не уверен. В темных глазах мелькнул опасный огонек, и я почувствовала, как закружилась голова и зашумело в ушах. — Раньше ты мне и слово лишнее сказать боялась, а теперь не только разговариваешь, но и постоянно споришь. — Я? Спорю? Ну что вы, как можно? Как ни пыталась держать себя в руках, ирония все-таки пробилась в голосе. Проклятая натура! Нет бы продолжать играть робкую барышню, а я, когда волнуюсь, смолчать не могу. Видимо, поэтому и несет меня все время. — Вот об этом я и говорю, — нахмурился опекун. — Если бы я лично не просканировал твою ауру, то решил бы, что передо мной совсем не Изабелла Бернстоф, а ее более смелый двойник. — Но это ведь я, Белла. — Я вижу. Но вижу и то, как ты изменилась. К тому же, ты стала чаще улыбаться. — А что, до этого было как-то иначе? Да что ж они все так на этой улыбке зациклились? Неужели Белла совсем не умела выражать эмоции? — Именно так, — ответил Давенпорт, и мне достался очередной внимательный взгляд. Что ж, похоже, опекун не отстанет. Придется озвучивать самую приемлемую версию из возможных. Я твердо посмотрела на сидящего напротив мужчину и уверенно заявила: — Знаете, лорд Давенпорт, когда оказываешься на пороге смерти, многое видится по-другому. Так что да, вы правы, я действительно изменилась. И вряд ли уже когда-либо стану прежней. — Вот об этом я и говорю, и хочу знать, что ты помнишь из того времени, что провела за Гранью. Холодные глаза вспыхнули, осветив бесстрастное обычно лицо. — Почти ничего. Только серый туман и мертвенную тишину. Я импровизировала, изо всех сил напрягая воображение и пытаясь представить, что могло быть там, за неведомой Гранью. — Ах да, еще, мне кажется, что я видела свет. В конце длинного тоннеля. Я все шла и шла по этому темному коридору, а когда, наконец, вышла из него, то очнулась в собственной спальне, а рядом был Келд. А потом пришел доктор Штерн, ну и дальше вы все знаете. — Значит, свет в конце тоннеля? — задумчиво переспросил Давенпорт, поглаживая гравировку, и блеск в его глазах погас. — Именно. А то, что я изменилась… Знаете, я не помню ничего, что было до падения, но уверена в одном — если я сейчас веду себя по-другому, то это от того, что впервые в жизни могу быть собой и не оглядываться ни на условности, ни на правила, ни на мнение обо мне окружающих. Давенпорт ничего не сказал. Он продолжал крутить в руках часы, обдумывая какую-то мысль. А потом неожиданно улыбнулся, отчего его лицо преобразилось, став удивительно открытым и живым, и тихо произнес: — Что ж, возможно, это не так уж и плохо. Он посмотрел на меня, и в душе что-то откликнулось. И захотелось улыбнуться в ответ, но я не рискнула. Хорошего понемножку. Если раньше Белла не раздавала улыбки направо и налево, то и мне не стоит увлекаться излишним дружелюбием. И вообще, лучше дозировать эмоции. — Боюсь, нам всем придется привыкать к новой Изабелле, — серьезно произнес опекун, но в его взгляде мелькнули смешинки. — Думаю, это будет непросто, — добавил он, и поднялся из-за стола. — Уверена, вы справитесь, — заявила я, изо всех сил стараясь выглядеть невозмутимой, но опекуна это не обмануло. — Я рад, что ты наконец-то повзрослела, — серьезно сказал он, глядя на меня с каким-то новым выражением, в котором я прочитала явный интерес. А если точнее, мужской интерес. Вот только длилось это всего пару секунд. Давенпорт тут же закрылся и вернулся к своему привычному образу холодного сноба. Он убрал часы в нагрудный карман и сложил руки за спиной, глядя на меня с прежней прохладцей, но я решила не обращать внимания на эти перемены и вернулась к теме, которая давно не давала покоя. — Лорд Давенпорт, раз уж мы выяснили, что я изменилась и вполне могу принимать разумные решения, может, вернемся к вопросу ремонта? На него не понадобится много денег, тут всего-то и нужно покрыть лаком панели и вынести на чердак ненужную мебель. Ну и нанять еще парочку служанок для генеральной уборки. — Что ж, я подумаю, — уклончиво ответил опекун. — Мне надо идти, — не давая что-либо сказать, отрывисто бросил он и быстро направился к выходу, но в дверях остановился и обернулся. — Доктор Штерн до вечера останется с Лукасом. Если вдруг наступит ухудшение — сразу сообщи мне. Давенпорт нахмурился и провел рукой по лбу, будто убирая какую-то мысль. — Хорошо, — кивнула в ответ. — Темного дня, Изабелла, — попрощался Давенпорт и, не оглядываясь, вышел из столовой. *** После ухода опекуна я еще немного посидела в столовой, а потом поехала обживать свое новое пристанище. Комната леди Летиции отличалась от остальных более изысканной обстановкой. Большой мраморный камин и фальшколонны на стене придавали спальне помпезный дворцовый вид. А большая кровать под тяжелым балдахином лишь усиливала это впечатление. Тут бы не мне, а какой-нибудь Екатерине ll ночевать. Вообще, странно, что во всем большом доме оказалось всего две пригодных для жилья комнаты — моя и леди Бернстоф. По сравнению с остальными они выглядели довольно приличными, и даже по-своему красивыми. И уборку в них проводили регулярно. А вот остальные, в которых мне довелось побывать, напоминали лавку старьевщика. Я закрыла за собой дверь и остановилась. В комнате едва ощутимо пахло увядшими розами. Да вон же и букет стоит. На прикроватном столике. Сухой, подкрашенный с помощью магии, с идеально красивыми бутонами и перевязанный широкой розовой лентой. «Моей любимой Летти» — поблескивала тусклым золотом надпись на тонком шелке. Интересно, сколько лет этому букету, и кто его подарил? Скорее всего, муж леди Летиции. Возможно, тогда он еще был ее женихом. Я тронула лепестки и задумчиво огляделась по сторонам. Может, найденный мною ключ подойдет к чему-нибудь в этой комнате? Внимание привлекло изящное дамское бюро и стоящий рядом с ним секретер. На резных крышках и одного, и второго виднелись замочные отверстия. Недолго думая, я подъехала к бюро, достала найденный в кабинете ключ и попробовала вставить его в отверстие. Увы. Замочная скважина оказалась слишком большой. А вот с секретером повезло больше. Стоило только поднести ключ к фигурно вырезанному отверстию, как тот чуть ли не сам скользнул в углубление, и легко провернулся под пальцами. Дверца плавно опустилась вниз, и я увидела заполненные аккуратными стопками бумаг полки. Интересно, что здесь? Я взяла ближайшую к себе, и уставилась на длинную колонку имен. Какие-то из них были помечены крестиками, какие-то — черточками, некоторые оказались густо замазаны чернилами, а другие просто перечеркнуты. Я просматривала один лист за другим, ничего не говорящие мне имена проходили перед глазами, и вдруг среди них мелькнуло одно знакомое. Лукас Хольм. Почерк, которым было написано это имя, отличался характерным наклоном влево. И очень походил на тот, что был в письме, адресованном Моне. Понять бы еще, почему тетушка перечеркнула имя Хольма, и что это значит. При мысли о Лукасе внутри снова проснулась тревога. Что же с ним произошло? И почему я переживаю за оборотня так, будто он мне родной? И главное, умом понимаю, что все с ним будет хорошо, а сердце ноет. И хочется подняться наверх и узнать, как он себя чувствует. Убедиться, что с ним все в порядке. Посмотреть в горящие золотистым светом глаза. Глупо. Ну, погляжу я в них, а дальше-то что? Я покачала головой и отложила стопку, отделив от нее последний листок. Не нужно никуда подниматься. И узнавать ничего не нужно. Лукас сам по себе, а я — сама по себе. И нечего тут ерундой страдать. Я попыталась выкинуть из головы мысли о Хольме, и взялась за остальные бумаги. В них было то же самое: имена, черточки, крестики. Я просмотрела все, каждый листок, каждую загогулину. Но больше ничего знакомого найти не удалось. Закрыв секретер, взяла со стола книгу про Дартштейн и вложила в нее листок с именем Хольма. А потом отыскала место, на котором остановилась в прошлый раз, и погрузилась в чтение. *** Он то просыпался, то снова впадал в странное забытье, в котором обнимал тонкую талию прижавшейся к нему девушки, целовал сочные губы, гладил упоительно нежную кожу и ощущал себя так, словно наконец-то обрел дом. «У меня уже есть дом, — мелькнула в полусне разумная мысль. — Нет только женщины, которую хотелось бы ввести в него хозяйкой». А спелые губы пахли лесными ягодами, опаивали сладким дурманом, обещали блаженство, и он тянулся к ним, подминая под себя юное тело, запоминая каждый изгиб, каждую складочку, каждую родинку. И тонул… Тонул в одуряющем аромате резеды, которым благоухала девушка, и погружался в него все глубже. Нет, он попытался вспомнить ее имя. Оно крутилось в голове, просилось на язык, но медовый яд поцелуев туманил разум, и он сдался. Какая разница, как зовут красавицу? Она с ним. Она его. Только его. И он никому ее не отдаст. Будет защищать до последней капли крови, до смерти, до самой тропы предков. «Ты мой» — слышался ему тихий шепот, и он согласно рычал, прикусывая нежную кожу. «Твой, — отзывалось внутри. — Весь твой». *** Ночь давно опустилась на притихший особняк, а я лежала на огромной кровати в комнате тетушки, и смотрела на вышитые розы старомодного балдахина. Большие напольные часы тихо отсчитывали убегающие минуты, в камине уютно потрескивали дрова, за окнами шел снег, и мне снова начинало казаться, что я уже очень давно живу в этом странном доме, в окружении бесчисленных старых вещей и запуганных слуг. Перед глазами мелькали смутные картины. Темная гостиная, сидящая в кресле леди Бернстоф, Изабелла, застывшая с ровной спиной на диване, и больше похожая на бездушную фарфоровую куклу, чем на живую девушку. Тут же, на скамеечке у ног леди Летиции, устроилась какая-то толстуха в темном платье с книгой в руках. «Читай, Эйди, — голос леди Летиции звучит строго и высокомерно. — С пятой главы». И толстуха начинает читать, но я не понимаю ни слова. Видение смазывается, уплывает, ему на смену приходит другое. Спальня Изабеллы, моя предшественница, стоящая у окна, слезы, текущие по ее щекам, губы, шепчущие неразборчивые слова, плотно сжатая в кулаке деревянная фигурка. «Я больше не могу! Я схожу с ума… — разобрала я отчаянный шепот. — Мамочка, я так их боюсь! Забери меня отсюда!» — Белла! — позвала я, потянувшись рукой к колеблющемуся образу, но тот мгновенно растаял, оставив в душе неясное сожаление и боль. Я обвела комнату взглядом. В тусклом свете свечи она выглядела немного мрачноватой, но по-своему красивой. Тяжелые, затканные цветами шторы, темный ковер на полу, большой шкаф, тусклая позолота резных картинных рам и небольшой туалетный столик. Висящее над ним овальное зеркало отражало столбик кровати и часть балдахина, а тяжелый канделябр, стоящий на вытянутой столешнице, напоминал диковинную бронзовую птицу. В какой-то момент мне даже показалось, что я вижу оперение на мощных крыльях, но уже в следующую секунду все исчезло, заставив меня усомниться в собственной вменяемости. Это ведь не совсем нормально, видеть то, чего нет? Хотя, с другой стороны, попасть в другой мир и в другое тело тоже не совсем нормально. Но я ведь попала? Или мне все только кажется, а на самом деле я лежу в какой-то больнице, и Славик регулярно проведывает мое безжизненное тело? «Глупости. Ты здесь, в Дартштейне, и ты не сумасшедшая, — твердо заявила самой себе. — Просто это очень странный дом, в котором все не то, чем кажется». Я закрыла глаза и попыталась успокоиться и уснуть, но сон не шел. В голове бродили самые разные мысли, и я раз за разом прокручивала то разговор с Давенпортом, то язвительные слова Лукаса, то недавние видения, то рассказ Розы о призраке и о детстве Беллы. Последнее интересовало меня больше всего. Что же случилось в доме Бернстофов? Почему маленькая Изабелла перестала разговаривать и улыбаться? Может, ее так напугал пожар? Или она что-то видела? Смерть родителей, например. А волк? Что, если ее нежелание говорить как-то связано с волками? Возможно, она столкнулась с ними во время пожара, или сразу после него, и в ее голове эти два события переплелись воедино? Я долго не могла уснуть, так и эдак прикидывая самые разные версии, но усталость все-таки взяла свое, и я, наконец, отключилась. А во сне оказалась в горящем доме, среди пылающей мебели и падающих балок. Жар огня казался таким настоящим, что ощущался кожей, а волосы трещали от летящих со всех сторон искр. Я прикрыла голову руками, пытаясь сообразить, куда бежать, но пламя гудело вокруг так сильно, что вызывало панику и путало мысли. — Белла! Истошный женский крик раздался откуда-то справа, и ударил в самое сердце. В нем было столько отчаяния, что у меня внутри все заныло от боли. — Беги, Белла! Спрячься в нашем с тобой месте! Скорее, доченька! Чьи-то руки толкнули меня в узкий проход между книжными шкафами, и те медленно сдвинулись, отрезая от меня пылающую комнату и встревоженное женское лицо с огромными темными глазами. В них отражались всполохи огня и безнадежное отчаяние. — Мама! Мамочка!