О светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами Божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская! Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то все с помощью Божьею покорено было христианским народом, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко – за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял. И в те дни – от великого Ярослава и до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрия, князя владимирского, – обрушилась беда на христиан… Слово о погибели Русской земли Глава первая Ай да снежок нынче выпал! Хорош выдался януарий лета 6731![1] Так и скрипит под копытами поджарых коней и полозьями небольших санок. Любо-дорого слегка покачиваться в седле, словно ты уже настоящий, взрослый гридь из старшей, а не из мизинной дружины, слегка уставший, но все равно собранный и в любой миг готов отразить нападение степняков! Хотя – чего им тут делать, степнякам, среди рязанского леска? С половцами мы давно задружились, мордву тоже усмирили… Владимирцы нынче тоже друзья, а новгородцам тут делать нечего… Но все равно высматриваешь супостата за каждой заснеженной ракитой, и рука сама ложится на рукоять булатного меча. Так и ехал Евпатий, молодой сын рязанского боярина, Льва Романовича, гордый, что доверили ему в этот раз настоящее оружие, – пара отличных острых клинков, недавний отцовский подарок, висела у него на поясе, а светлые внимательные глаза то и дело зыркали из-под косматой волчьей шапки на старших товарищей-ратников: так же он удал и грозен, как они? Так же крепко и ладно держится в седле своей пегой кобылки? Так же готов сразить любого врага? Евпатий насупил брови, придавая своему лицу суровое выражение, и направил лошадь в голову отряда, который вел отцовский друг, Ратмир, опытный дружинник, из старших, младший брат рязанского воеводы, тысяцкого Добромира – друга и соратника Льва Романовича. Ратмиру в отряд и отдал боярин любимого сына, чтобы понабрался молодой гридь ума-разума и науке военной обучался. Небольшой отряд еще утром отправился из Рязани в Муром, сопровождая ценный груз, – в широких санях, запряженных гнедой парой, укрытая теплыми медвежьими шкурами, ехала Настенька, старшая дочь знатного купца рязанского, Родиона Волкова. Везли девицу в Муром на смотрины к важному жениху – боярскому сыну. Не поскупился купец на добрую охрану для любимой своей кровиночки – в отряде ехали и княжьи дружинники, и боярские ратники из Мурома, все как на подбор – воины смелые и могучие, иней серебрит им бороды, а низкое зимнее солнышко играет на шеломах с высокими шпилями. Только и слышно в притихшем лесу, как скрипят подпруги да кони похрапывают. Евпатий поравнялся с санями и, гордо приосанясь, поехал рядом. Настеньку он сызмальства знал – дворы их были по соседству, и были они вечными товарищами в детских еще играх. Что же, пускай теперь посмотрит – не на сопливого босоногого мальчонку, а на воина, настоящего взрослого ратника. Евпатий нахмурился пуще прежнего и невзначай положил руку на рукоять меча. В ответ из саней послышался заливистый девичий смех. Евпатий с досады поджал губы и посмотрел на Настеньку. Та, зарывшись в медвежью шубу по самые голубые яркие глазки, озорно глядела на друга детства. Молодой дружинник обиженно отвернул нос и принялся внимательно осматривать ельник – не спрятался ли где разбойник. Не обнаружив никакой опасности, он хмыкнул и ударом пяток в бока направил норовистую пегую кобылку на широкую лесную прогалину, чуть в стороне от санного пути. Некоторые дружинники с интересом проводили его взглядом. Евпатий остановил лошадь, опасливо переступавшую по хрупкому насту, и сделал плечами движение, словно собираясь размяться. Парень украдкой глянул в сторону саней, убедился, что Настя внимательно смотрит на него, и, глубоко вздохнув, одновременно извлек из ножен оба меча. Среди отряда послышались насмешливые переговоры и гогот, кто-то крикнул: – Давай, Евпат! Покажи удаль! Закрути петли! – Заплети заплетушки! Остальные поддержали его одобрительным ревом. Евпатий остановил дыхание и принялся раскручивать мечи, описывая в морозном воздухе широкие восьмерки. Молодой воин, словно в трансе, глядя пристально перед собой, все ускорял и ускорял движения, сияющая на солнце сталь звонко гудела. Быстрее и быстрее, теперь он был окружен, словно серебряным коконом, стремительно мелькавшим булатом. Казалось, что в каждой руке у сына воеводы была дюжина мечей, каждым из которых он рисовал вокруг себя солнечный круг. Лошадь замерла, в испуге навострив уши. Среди ратников стоял гомон, кричали «То-то крутится, как коловрат!» и гулко стучали мечами в щиты. Даже Ратмир, незаметно ухмыляясь молодецкой удали, в полглаза поглядывал на данного ему в обучение молодого дружинника. Но сам Евпатий всего этого не видел и не слышал, среди мелькания клинков ему неожиданно ярко вспомнился отец. Как тот первый раз обучал его рубиться двумя руками разом. Лев Романович, опытный воевода, любимец старого князя, в рубахе, расстегнутой на могучей груди, чтобы потешить сына, играючи подкидывал в воздух пару тяжелых прямых мечей, ловил их и принимался раскручивать, рисуя сталью смертоносный узор. Он легко управлялся с оружием, словно играл с парой веревочек. Руки опытного бойца, привыкшего рубиться и один на один, и один на дюжину, чувствовали сталь клинка, как свое продолжение. Евпатий стоял, опершись на свой деревянный тренировочный меч, и открыв рот смотрел на отца. Тот улыбался в ответ, показывая крепкие белые зубы, и поучал сына, сопровождая каждое слово взмахом меча: – Секи с родного плеча и чтоб от плеча до бедра прорубил, а меч своим ходом и вернется к шуйце, и руби дальше, чтоб неповадно было, а если вдруг и уклонился от удара – ты в голову секи, да следом – от макушки до земли самой! А рука сама поведет, коли не зажмешься. Плечи расслабь, а силу удару телом давай! Ногами не стой как вкопанный! От живота идет движение, от жизни, волною. Поймешь это – и в сече обоерукому воину цены не будет. Ну, теперь пригодится отцовская наука! И в руках уже не скомороший деревянный меч, а пара отличных острых клинков. Ну, теперь напади какой враг – уж он-то!.. В этот момент кобылка вздрогнула и попятилась, неудачно споткнувшись об скрытый под снегом корень. Евпатий качнулся в седле, но, чтобы удержаться от падения, ему пришлось бросить один из мечей и схватиться за уздечку. Лошадь попятилась задом и несколько раз взбрыкнула, а брошенный меч описал в воздухе широкую дугу и воткнулся в сугроб, саженях в пяти дальше по прогалине. Евпатий, краснея от досады, но виду стараясь не подавать, подобрал оружие, убрал оба меча в ножны и под дружный смех воинов вернулся к отряду. Ратмир слегка обернулся и махнул Евпатию рукой в кольчужной перчатке. Юноша торопливо догнал старого дружинника и поехал рядом. Ратмир пригладил русую с проседью бороду, хмыкнул и обратился к подопечному: – Ловко ты научился с двумя мечами управляться, ловко. Только смотри, уши себе не отсеки ненароком, а то за что тебя Лев Романыч будет таскать, когда в Рязань вернемся? – он хлопнул парня по плечу. – И бросай ты эти увертки! Нам твоя обоерукость с двумя мечами без надобности, щит да меч – твоя обоерукость! Вот что, Евпатий, мало только удальство свое показывать, нужно еще и службу свою знать. Ты же поставлен Настю охранять, верно? Так скачи быстро к саням и ни на шаг от нее больше не отходи! Евпатий виновато кивнул отцовскому другу и развернул лошадь, выискивая глазами запряженную в сани пару. Ратмир посмотрел ему вслед и улыбнулся. Сыну боярина от роду было двенадцать лет, любого другого мальчишку таких лет и на выстрел бы не подпустил к дружине. Но Евпатий был и ростом не по годам высок, и ума хватало, а на мечах рубиться он учился, еще когда его ровня без штанов в гуделки играла. А главное, не мог не уважить верного товарища по ратным делам, Льва Романыча. Больно тот хотел сына сызмальства в дружину отдать, обучить порядкам и не в меру буйный норов немного остудить. А где найдешь рубаку опытней и у дружинников почетней, чем Ратмир? Евпатий пристроил лошадь идти вровень с санями и заносчиво глянул на Настю. Однако вместо насмешки он неожиданно увидел серьезный и внимательный взгляд светлых глаз. Девушка дала ему знак подъехать поближе и сказала так, чтобы он один слышал: – А мне понравилось, как ты с двумя мечами управляться умеешь, красиво! Точно – Коловрат! И зря они смеялись. Я же видела, ты не виноват был, это лошадь оступилась. И добавила уже своим обычным голосом, звонким и насмешливым: – А у меня и плата для ратника есть – за охрану. Наклонись-ка поближе! Евпатий послушно свесился с седла, и Настя, потянувшись из саней, надела ему на голову тяжелый душистый венок из елового лапника, которым было выстлано дно саней. Молодой дружинник буркнул благодарственное слово и, поспешно отвернувшись, принялся деловито копаться с ослабшим седельным ремнем, наклоняясь пониже, чтобы Настя не разглядела его смущенную, довольную улыбку. Ратмир, во главе отряда, вел спокойную беседу со своим десятником, Пересветом. Пересвет, здоровенный молодой детина, небывало широкий в плечах, поправил за спиной тяжелый боевой топор, поскреб рыжеватую бороду и продолжил мечтательным тоном прерванный разговор: – А воздух-то тут какой по морозцу-то! Чисто благодать Божья, а не воздух. А в такую погоду всего больше любили на речку бегать, с ледяной горы кататься. Летишь вниз, как стрела, ветер в ушах свистит, а как доедешь – полная пазуха снега. Да… Пересвет внезапно помрачнел, вглядываясь в темный еловый бор, после поворота обступавший дорогу крутыми, покрытыми снегом кряжами. – А теперь говорят, в тех местах конников чужих видели. – Каким чужакам здесь быть? – спросил старший дружинник. Пересвет покачал головой и бойко продолжил: – То есть безбожные моавитяне, их же никто ясно не знает, кто они, и откуда пришли, и каков язык их, и какого племени они, и что за вера их. И зовут их татары. А иные говорят – таурмены, а другие – печенеги. Пленили они ясов, обезов, касогов и половцев безбожных избили множество, а теперь дошел и до нас черед… (Пересвет цитирует Повесть о битве на реке Калке, это анахронизм, но отражает рассуждения современников Евпатия об ордынском нашествии. Отметим, слово «монголы» или «ордынцы» в летописи не используется, на Руси и в Европе монгольских захватчиков именовали «татарами», что некорректно, но отражает язык эпохи средневековья. Автор будет придерживаться исторической достоверности, описывая речь персонажей.) Ратмир в ответ нахмурился и пустил коня шагом. – Молчи, накликаешь еще… Старый дружинник сплюнул в снег и прищурился. Впереди, над оврагом, по дну которого проходила дорога, упала огромная вековая ель и теперь лежала с вывороченными могучими корнями, как верхняя балка великанских лесных ворот. Не нравилось Ратмиру это место. И тишина какая-то нехорошая, и птицы вспорхнули вдруг, словно зверя испугались. Только нет тут никакого зверя. Недобро тут все. Ратмир, не спуская глаз с узкого прохода в овраге, остановил коня и поднял правую руку. Отряд замедлил ход. Среди дружины пробежал беспокойный ропот, но почти сразу настало тревожное молчание. Ратники, озираясь по сторонам, ощупывали рукояти мечей и топоров. Такое же молчание царило и в ельнике наверху, по краям оврага. Предводитель монгольского отряда, судя по поясу из нефритовых пластин и яркой изумрудной серьге в мочке уха, был из богатого и знатного рода. Несмотря на свою молодость, отсутствие бороды, усов и боевых шрамов, багатур спланировал засаду с хитростью степной лисы. Он еще раз осмотрел солдат. На поваленном над дорогой дереве неподвижно замерли воины, сжимая в руках короткие кривые луки и сеть с привязанными по краям камнями. Лучники сидели вдоль всей дороги, присыпанные снегом и накрытые ветками. В бору, с обеих сторон дороги, притаилось еще с полсотни воинов. За камнями на повороте ожидал сигнала отряд пехоты, еще один сейчас должен был заходить всадникам в тыл. Чуть в стороне, на возвышении, за ними наблюдал всадник в роскошном шелковом халате поверх шубы и мягком панцире – хатангу деель, с листовидными оплечьями и металлическими пластинками. Старейшины, окруженные нукерами-телохранителями, – сегодня они увидят славу монгольского оружия, они будут довольны молодым сотником-джагуном. Воин неотрывно, щелками глаз на неподвижном лице, следил за приближающимся отрядом. Впереди ехали могучий седобородый ратник и рыжий здоровяк с огромным топором за спиной. Рыжий что-то оживленно рассказывал своему спутнику. Внезапно один из монголов на склоне поежился и глухо чихнул в рукав. Стая черных птиц испуганно взмыла из придорожных кустов и, сделав в воздухе петлю, с криками унеслась за верхушки елок. Седобородый сразу же насторожился и остановил отряд. Урусы всполошились и схватились за оружие. Сотник недовольно сжал тонкие губы. Нужно запомнить воина, поднявшего шум, и вечером сломать хребет за его глупость. Нужно было атаковать немедленно. Монгол сделал знак открытой ладонью. Нукер, стоявший поблизости, кивнул и резко поднял в воздух высокое древко с маленьким черным флажком. Мгновенно весь овраг пришел в движение, как ожившая муравьиная куча. Из ветвей поваленного дерева и с краев лесистой расщелины на рязанцев обрушился ливень из стрел, одновременно со склона заскользили желтолицые пехотинцы в легких доспехах, вооруженные саблями и короткими копьями. Воин, ехавший рядом с Пересветом, внезапно захрипел и упал. Из его горла торчало черное оперение короткой стрелы степняков. Пересвет чертыхнулся, закрываясь щитом, в который сразу же застучал стальной град, и заревел во всю силу легких: – Засада! Поднять щиты! Дружинники сгрудились в кучу, не зная, откуда ожидать атаки. Вокруг ржали и падали раненые лошади. Ратмир ревел, отдавая приказы. Вражеские пешие воины навалились на ратников с обеих сторон. Пересвет взмахнул топором, начисто срубив голову одному из нападавших. Рязанцы оборонялись строем, закрываясь от стрел стеной круглых широких щитов, рубили мечами и крушили кистенями, бойцы получали раны, но оставались стоять, поддерживаемые плечами товарищей. Снег на дороге потемнел от крови, по нему, оскальзываясь, ступали в красно-бурых лужах сапоги дружинников и монгольские унты. Пересвет размахивал огромным боевым топором направо и налево, и от каждого удара наземь падал кочевник, разрубленный до середины груди. Сотник следил за боем с края оврага, не отрывая глаз, его лицо напоминало хищную злую маску со шлема-дулги. Увидев, что урусская дружина берет верх над нападающими, он, не оборачиваясь, вскинул ладонь с оттопыренными двумя пальцами. Нукер у него за спиной безмолвно поднял древко с белым треугольным флажком. Воины внизу, повинуясь приказу, поспешно отступили под прикрытие лучников, оставив на снегу два десятка изрубленных окровавленных тел. В воздухе снова засвистели стрелы. Евпатий крутился вокруг саней на своей пегой кобылке, не находя себе места. Там, вдалеке, за еле видной стеной щитов и кольчужными спинами ратников, кипела сеча, звенели мечи и звучал боевой клич. Но ему велели охранять Настю, и ослушаться приказа он не мог. Неожиданно девушка привстала в санях, силясь получше разглядеть битву. – Евпатий, смотри! Нешто наши верх берут?! В этот момент мимо прозвенела случайная стрела и вонзилась в сани посреди шкур. Настя охнула и, схватившись за шею, осела на дно саней. Евпатий соскочил с лошади и через мгновение был рядом: – Что там?! Покажи! Он осторожно отвел ее руку в сторону и, нахмурясь, осмотрел рану. Кровь залила шею и сарафан, но сама рана была не опасна, так, царапина. Евпатий огляделся, силясь найти глазами Ратмира. Опытный рубака орудовал мечом, подбадривая окружающих ратников. – Навались, други! Руби их с плеча! Завидев растерянный взгляд юноши, он обернулся и прокричал: – Евпат! Настю уводи, споро! Парень, словно проснувшись, качнул головой и принялся усаживать Настеньку на свою лошадь. Девушка хотела что-то сказать на прощание, но он плашмя шлепнул кобылу мечом по узкому крупу и крикнул вслед удалявшейся всаднице: – В Рязань скачи, за подмогой! Евпатий проводил ее взглядом, достал второй клинок и, тяжело дыша от волнения, кинулся на помощь старшим дружинникам. – И ты тут? – насупился Ратмир. – Ножичками баловаться? Езжай за Настеной, пока цел! Тут не ярмарка, чтобы вертушки скоморошьи крутить! Эх ты, Коловрат! Евпатий надулся от незаслуженной обиды, но в этот момент Пересвет отер забрызганное кровью лицо и плюнул вслед отступающим. – Ну! Бегёте, псы поганые, сыроядцы? Это вам не из засады стрелы пулять! Дружинники, что остались в седле, немедля кинулись в погоню. Ратмир, зная подлые повадки степняков, пытался остановить горячных молодых дружинников. – Стойте, дурни! Это нехристи нас заманивают! Но было уже поздно. Из кроны поваленного дерева на них полетела сеть с привязанными по краям камнями. Воины и кони падали и беспомощно барахтались в ловушке, пока лучники пронзали их стрелами почти в упор. Часть всадников прорвалась вперед, с гиканьем преследуя врага, но впереди ждала еще одна засада – с тугим звоном натянулись между деревьями доселе спрятанные под снегом канаты, которые удерживало по десятку желтолицых воинов. Пара всадников, оторвавшихся вперед, налетела на препятствие и кубарем свалилась с коней. Остальные остановились, кружа на месте. Раздался оглушительный скрип и за спинами у дружины повалились на дорогу заранее подсеченные деревья, теперь и путь назад тоже оказался закрыт. Всадники крутили головами, а кони вставали на дыбы. Внезапно по обочинам дороги, прямо из сугробов, выросли воины с арбалетами, и ратников с двух сторон накрыл стальной град. Багатур следил за уничтожением конницы урусов и едва заметно кивал сам себе головой. Наконец он дождался, пока седобородый командир повел за собой остатки отряда на помощь товарищам. Ломая строй, пешие воины двинулись вперед по оврагу. Глупцы. Теперь они все погибнут. На лице знатного монгола заиграла самодовольная улыбка, и он поднял вверх сжатый кулак. В воздух взвился желтый флажок. Из леса, тяжело ступая, двинулась тяжелая ордынская пехота. Латники, в прочной броне, закрывшись обитыми металлом щитами и выставив вперед копья, наступали со всех сторон. Багатур жестом приказал вести его коня. Настало время лично поучаствовать в разгроме. Ратмир отбросил в сторону утыканный стрелами щит и взял меч покрепче двумя руками. Вокруг продолжали биться дружинники, всего их, считая Евпатия и самого Ратмира, осталось не больше десятка. Пересвет, тяжело дыша, метнул копье в наступавший строй. Один из степняков отлетел назад чуть не на две сажени, но его место сразу же заняли, и щиты опять сомкнулись. С тыла на рязанцев наступал еще один отряд, окружая их полукругом. Пересвет покачал головой и снова взялся за зазубренный топор. – Со всех сторон обложили, собаки татарские! Силушкой их бери! Вперед! И дружина пошла в последнюю атаку.